Без права на возврат.

Ойкава давно смирился с тем, что счастливых концов нет и не будет, а те, кто глупо в них верит, — наивные мудаки и могут счастливо расписаться на своем билетике в ад сломанных надежд и загубленной романтики. Каждый гребанный раз, когда рука Иваизуми опять и снова чуть не ломала ему хребет, Ойкава убеждался в этом все больше и больше. Каждый синяк, каждый сломанный нос, каждую чертову оплеуху он мысленно посылал хэппи энды нахуй. Далеко и надолго без права на возврат. Молился Богу/Сатане/инопланетянам/всем, чтобы все это, блять, закончилось; чтобы Хаджиме разул глаза и взглянул перед носом; чтобы Тоору прилетел, наконец, мяч прямиком в переносицу и вышиб остатки мозга — идиотам ведь проще живется; чтобы Ойкава не проснулся однажды каким-нибудь чудесным (в таком случае уж точно) утром. Но пытка продолжалась, а мучитель даже не подозревал о ее существовании. Если бы Ойкаву попросили описать свою жизнь одним словом, то он без раздумий бы выдал: больно. А потом: чудесно. А потом: жутко. И в конце: хуево. А как же иначе. Натягивал эту противную себе самому улыбку и опять/снова/в который раз лез на рожон. Это ведь даже весело, правда? Ну или, может быть, нет. Сорванный голос от рыданий и потому же мокрая подушка каждую ночь — верх его мечтаний, несомненно. Разодранные в кровь костяшки пальцев, вырванные клочки волос, разбитые любимые чашки — последствия истерик — определенно лучшие сбывшиеся грезы. Безжизненная пустыня с редкими колючими кактусами вкупе с жарким пеклом из палящего, сжигающего все солнца внутри — прекрасно, прелестно, восхитительно. Он, наверное, скоро сломается. Если не сломался уже. Маленький чудесный мирок давно разрушен, а вот отстраивать новый как-то не доходят руки. Да и Ойкаве на это немножко-множко наплевать. Искренне так. Честно. П о х у й. Мнимое счастье утекает сквозь пальцы, словно песок, и к голове несется очередной подзатыльник. Черт его знает, какой по счету. Противное чувство грызет червоточину в сердце, где-то там, где затерялась убившая его давным-давно пуля, сделанная из горькой и едкой реальности, а само сердце противно ноет и жалобно стонет. Не так, как Хаджиме в воображении. А жаль. Ойкава всего лишь идиот, всего лишь придурок, всего лишь мудак. А п р и о р и. С запасом терпения на всю Японию, как видно. Хотя кто еще кого терпит. Лишнее слово, лишнее движение, лишний вздох, лишнее существование — все заканчивалось одинаково. Ойкава даже понять/осознать/принять не мог, чем заслужил такое отношение. Его унижали. Его колотили. Его втаптывали в грязь. Это такой стокгольмский синдром или обычное страдание хуйней? Самое смешное — Иваизуми всегда приходил на помощь. Всегда поддерживал. Всегда спасал. От всех и вся. Кроме себя самого. Не видел ничего дальше своего носа, а может, и это ему казалось непостижимой далью. Нелепо и как-то по-идиотски. Хреново, одним словом. Хотя черт его знает, как бы он отреагировал. Так что, видно, к лучшему. И блядское «бьет — значит, любит» здесь не прокатит. Совсем. Скорее рассмеется и уйдет восвояси, потешаясь над хорошей шуткой. Или все же неудачной. Две стороны одной монеты, как поймаешь, так и пойдет, хотя можно просто неловко ее уронить и, ойкнув, забыть, как о страшном сне. Гениально и глупо одновременно. Бледный призрак надежды погибает где-то после веры в светлое будущее с тихим криком и без слез. Суровый расстрел от тетки реальности не имеет пощады и сожаления. «Все хорошо, Ива-чан». «Я в порядке, Ива-чан». «Не волнуйся, Ива-чан». Черта с два. Ойкава не верит в счастливый конец и хорошее завершение истории. Вот совсем. Вот ни капли. Но он надеется. Совсем не по-детски и совсем не наивно, больше отчаянно, словно цепляясь за последний прутик от корабля в эпицентре шторма, закручивающего в водовороте полнейшего дерьма и уныния. Надеется. А надежда, как известно, умирает последней.