Пепел в волосах, пепел на губах.

Любое счастье когда-нибудь обращается в пепел.

Звучит правдоподобно. Даже слишком. Я невольно вспоминаю избитую цитату, пока Эффи Тринкет хлопочет над моими волосами, укорачивая их аж на половину. Что тут скажешь, она положила глаз на мои волосы еще как только появилась в Тринадцатом дистрикте. Пускай трудится. Все таки, есть из-за чего… Волосы цвета пепла падают к моим ногам, заставляют всмотреться в каждую прядь, при этом обливая волной болезненной ностальгии. В тот день эти пряди были не такими блеклыми… Закрываю глаза и под щелкающий звук ножниц окончательно окунаюсь в те серые дни. Десять лет назад. Дистрикт Тринадцать. -Мам, а умирать больно? Оборачиваюсь на голос дочери, невольно поджимая губы. Этот вопрос я точно оставлю без ответа. Все таки, мне не стоило приводить ее в госпиталь, но Берте хотелось побыть с умирающими детьми, поговорить хотя бы немного. Позволить каждому сказать последние слова и закрыть глаза со спокойной душой. Врачам было не до этого, да и мне тоже. Оспа распространилась довольно быстро, мало кого удавалось спасти, а если и удавалось, то выпускали из палаты с одной фразой: «Детей у вас уже не будет». В таких словах еще ни разу не проскользнуло сочувствие или сожаление. Скорее только равнодушие и безразличие. Впрочем, хоть сколько тут выжимай из себя сожаления, толку мало. Не всем везет так, как мне. Моей девочке уже 15. Она очень старается мне помочь, постоянно бегая следом по всей базе, не понимая, что только мешает. Но разве я, как мать, могу без улыбки смотреть на свое сокровище? По другому никак. Несколько раз за день она бежит ко мне, раскинув тонкие ручки, чтобы стиснуть в объятиях, поцеловать в обе щеки на глазах у солдат, тем самым вызвав их скупые мужские улыбки. При этом она совсем не стесняется. Моя крошечка… Президент Койн, челку делаем? Это сейчас модно!..— меня отвлекает несколько верещащий голос Тринкет, заставляя открыть глаза. Хочется взять и сломать ножницы в руках этой горе-капитолийки за бессмысленный и, мягко говоря, глупый вопрос, но я лишь сдержанно качаю головой и снова закрываю глаза, лишь бы не смотреть на то, как мои волосы падают на пол, стелясь в серую дорожку вокруг сидения. В один из таких же темных дней я не выходила из штаба, в то время как из госпиталя выносили тела умерших детей и взрослых. Я бы вышла, если бы среди них не было моего мужа. Он только успел передать документ, в котором указано, что власть переходит в мои руки. Я сначала долго отказывалась, но после поняла, что выбора все равно нет. Мне не хотелось смотреть на то, как его будут выносить с базы, не хотелось смотреть на его закрытые глаза. Все бы ничего, но такие же глаза, только открытые, смотрели на меня с немым укором. В конце концов, я не сдержалась. -Не смотри на меня так, Берта, не надо. Ты могла бы понять… В ответ дочь только качает головой и пытается меня обнять. Странно, но впервые меня это раздражает. Мне не хочется видеть эти лица, полные сочувствия и сострадания, даже если это глаза последнего родного человека в моей жизни. -Перестань!— от моих рук девочка буквально отлетает в сторону… До сих пор не могу простить себе, что оттолкнула ее тогда… Как бы я не старалась потом извиниться и обнять в ответ, внутри все равно что-то царапало от сделанного. На следующий день моя Берта не прибежала ко мне утром, как обычно. Ее не было полчаса, час, два. С самого утра сердце больно сжимается от плохого предчувствия. В конце концов, не сдержавшись, я бросаю все дела и выхожу из штаба. Ноги сами ведут меня в госпиталь, но глаза уже не озираются по сторонам, а почему-то смотрят на койки. Я продолжаю лихорадочно оглядываться, пока взгляд не падает в самый дальний угол, где и лежит… В эту секунду мне все еще хочется верить, что мне показалось, что глаза просто ошиблись, но нет. Это она. Это моя Берта. Побледневшая и полностью охваченная приступом лихорадки. Ноги не хотят меня держать. Осознание того, что моя девочка, моя дочь, единственная отрада и надежда может умереть, заставляет меня медленно сползти на пол и закрыть глаза, чтобы не видеть, как подрагивает тело моего ребенка. Не видеть… Не видеть… Ослепнуть. Я открываю глаза, чтобы убедиться, что они не мокрые и смотрю на себя в зеркало. Я совершенно другая с этой прической. Так даже лучше. Довольная Тринкет убирает остатки волос у моих ног и отпускает в общую залу, где уже собрались все выжившие трибуты. Мне есть, что им сказать. Пока кто-то думает, кто-то протестует, а кто-то соглашается, я мысленно закрываю глаза и снова возвращаюсь в тот день. -Мам, помнишь, как я тебя спросила, больно ли умирать? Ты так и не ответила…— за пару дней голос моей девочки стал совсем тихим и почти невнятным. Да, я тогда действительно не ответила, зная, как она боится неизвестности. Сейчас я медленно отвечаю, что не знаю. Но я и правда даже не могу предположить какого это. Странно, но Берта грустно улыбается. Впрочем, неуместная улыбка быстро исчезает. -А я скоро узнаю, да? Я умру?— эти слова загоняют меня в тупик, но я как-то неосознанно качаю головой, пытаясь сказать, что ей еще рано об этом думать, ведь даже врачи говорили, что шансы есть. Мне хочется верить... Эту ночь я просидела в палате с моей девочкой. Глаза невольно слипались, но перед тем, как уснуть я различило единственное относительно внятное "Я люблю тебя..." Утром я медленно открыла глаза и обнаружила, что дочь во сне взяла меня за руку. С улыбкой я сжимаю ее ладошку, которая почему-то стала совсем холодной. Улыбка сползает с моего лица и я нерешительно поднимаю голову на дочь. Наверное, мне не стоило... Берта?.. Милая?- нерешительно касаюсь побелевшего лица моей девочкой, отчего рука начинает дрожать, но тем не менее спускается на шею. Пульса нет. Она умерла... Тогда эти два слова никак не хотели проникать в мое сознание. Сердце не пускало, не давало повторить эти слова снова. Но медленно я начинала осознавать, что происходит. Я чувствую, как дыхание учащается. Воздух не поступает в легкие, но уши словно ножом режет от крика. Моего крика. Слышу собственный вопль и чувствую, как холодеют руки. Крик до хрипоты в горле, до состояния лопнувших легких, до разрыва сосудов, и, в конце концов, до трещины где-то очень глубоко. Хочется умереть, пойти следом за моей Бертой, но смерть не приходит. Не хочет... Меня кто-то оттаскивает в сторону, но я упрямо тяну руки к своему ребенку, даже не понимая, что моя жизнь, моя надежда лежит мертвая... Какие-то секунды и я без чувств падаю на руки своего помощника. На глазах туманная пелена. Дальше - темнота. Голосование завершено. Сегодня я смогу объявить о проведении Голодных Игр среди детей Капитолия. Но сначала казнь, а потом уж... Со дня смерти моей дочери прошло много лет, но с тех пор ни разу никто не видел моих слез. Даже я сама. Я не позволила себе такой роскоши, как эта соленая вода на глазах. Не показала своей слабости, держала все в себе, в самых дальних уголках поцарапанной души. Никогда... И так уже 10 лет. Я выхожу на трибуну и смотрю на народ. Свободный народ Панема. Речь как-то сама льется с губ, хотя в мыслях опять же совершенно другое. -Сойка-Пересмешница. Пусть рука твоя будет так же тверда, как душа твоя - чиста и непорочна. - раскидываю руки в стороны, словно жду, что сейчас здесь появится моя девочка, так же побежит ко мне и крепко обнимет. Милая, посмотри, твоя мама на вершине. Да, пускай я стану еще более жестокой правительницей, чем Сноу, но я буду знать, что я жива. Жива с каким угодно характером. Жива и буду жить ради тебя, моя радость, моя любовь, моя доченька... Как бы мне хотелось, чтобы так все и было. Жаль, что какая-то стрела нарушила все мои планы, все мечты... Боль в груди разбегается по телу, ноги подкашиваются, не могут стоять. В конце концов, я падаю с трибуны. Волосы, что недавно были идеально уложены, растрепались и теперь развеваются по ветру. На губах какой-то странный вкус. Кажется, это пепел. Моя Берта... Ты не должна была почувствовать его первой. Прости, моя девочка. Прости меня...