Часть 1
2 августа 2016 г. в 22:57
Укутанная в классически белый саван, сосновая ветвь, уставши и расправив изумрудные иголочки, покоилась в кварцевом стакане, на прозрачных стенках которого скопился будто бы настоящий снег. Как заспиртованное чудовище, она стояла, не возвышаясь и не доминируя, среди прочей химической посуды, плотно закупоренной и полной жидкостей, зачастую бесцветных: там купоросная вода, там муриевый спирт, там каустическая сода, там каустический поташ, там селитры, истинные соли, соды, натронный купорос, соль оленьего рога — многочисленные реактивы в подписанных колбах заготовил лаборант для сегодняшнего занятия.
Доктор Либих, профессор Уппсальского университета, читавший курс лекций по органической химии для старшей ступени согласно договорённости с подругой старых лет, ныне руководившей школой с углублённым изучением немецкого языка, родного её душе и происхождению, в старинном шведском городе, точно знал, что этот снег являлся следствием возгонки бензойной кислоты. Реакция простая, но достаточно любопытная, а потому идеально подходящая для влюблённых в химические науки юных экспериментаторов: в стакан, располагающий объёмом в четыреста миллилитров, следовало насыпать бензойную кислоту, чтобы её белоснежный слой застелил дно, а сверху должно поместить фарфоровую чашечку с холодной водой и льдом, предварительно опустив в сосуд веточку избранного дерева, коим стала в отдельно взятом случае неизвестная представительница рода сосны. Затем бензойную кислоту возгоняли высокими температурами, а при последующем охлаждении её кристаллы покрывали подобно снегу всё дозволенное пространство, не упуская из виду центральный объект композиции.
Одного он точно не знал: чьи руки сотворили посреди весны, на следующие же сутки после пятидесятого дня рождения Вальтера Т. Либиха, снег и воздвигли маленький шедевр на его стол. Двадцать два человека, сидевших в аудитории, молчали, и никто из них ни взглядом, ни жестом не выдавал себя или товарища. Впрочем, создателем мог оказаться и некто из другой параллели старшей ступени, пускай это событие казалось ему маловероятным.
Дело в том, что Вальтер Либих смутно догадывался, кто сделал ему подарок, намеренно ли, случайно ли, но никак не обозначил, что готов раскусить ученика, исключительно неравнодушного к премудростям химии: намедни Матс Фуко выспрашивал, где можно «физическому лицу», как он себя охарактеризовал, приобрести реагенты. Ответить, к сожалению или счастью, Либих не имел ни малейшего права: во-первых, подобные приобретения практически не доступны частным лицам, а во-вторых, всегда существовал риск, что познания и материалы, сам талант обратятся против гуманистических ценностей. Очередной Беринг Брейвик не нужен Скандинавии, даже если в связи с событиями две тысячи пятнадцатого года Либих изредка слышал от белых учеников отвратительные высказывания. Фуко, на радость преподавателя, не состоял в известном кругу этих расистов, которые неоднократно отстранялись от уроков и значительно утихли после воспитательных бесед. Достоверно Либих знал лишь о связи Фуко с Линдбергом, чья семья вынужденно покинула город после недвусмысленного скандала, однако Линдберг, вероятно, знавался со всякой персоной, что училась в школе и обитала в непосредственной близости.
Таким образом, не замешанный в тёмных историях и одарённый Матс Фуко заслужил симпатии со стороны Либиха, который, несмотря на всю благосклонность, не выделял ни одного ученика особенно, а вот сам Фуко, напротив, не только привязался ко временному лектору из университета, но и периодически однозначно проявлял свой восторг, а то и выражал его словесами, постоянно смущая. Фуко задавал вопросы, вступал в дискуссии, кои сам иногда и начинал по весомым поводам, высказывал занятные позиции, собирался с мыслями мгновенно, хотя изредка витал в облаках, бесцельно блуждая потухшим взглядом по кабинету и подолгу рассматривая Либиха, знавшего, что ученик его не видит и не слышит.
Единожды услышав донельзя архаично-консервативную позицию, точно вышагнувшую из стародавних времён, когда применялись телесные наказания в воспитательном процессе, гласившую, что якобы всякий ученик ли, студент ли ленив и что требуется от наставника готовность сломить непокорность, доктор Либих, считавший себя человеком прогрессивных воззрений, навсегда сохранил худшие представления об иных методах преподавания, кои никогда себе не позволял. Он точно уверен, что человек способен самостоятельно расставить приоритеты, так что школьников, читавших художественную литературу на его занятиях, или рисовавших, или решавших дополнительные математические примеры и физические задачи, он старался не отвлекать, полагая их созданиями разумными и потому способными распорядиться данной свободой.
Однако справедливости ради стоило сказать, что доктор Либих и выдавал им требуемый печатный материал, и силился заинтересовать свои предметом, страстью к коему едва ли сам не ослеплён. Вальтер Либих потратил на образование двадцать семь лет жизни суммарно, учитывая всевозможные выходные дни, в частности пасхальные и рождественские каникулы, и не жалел, став признанным специалистом в нескольких узких областях знания, расширяя границы известного современной науке и популяризируя собственные исследования. Заложенная самой природой сущность омеги, к сожалению, из-за цветущей тут и там дискриминации по первичному полу периодически мешала в интеллектуальном развитии, однако после хабилитации, ознаменовавшейся признанием мировым научным сообществом благодаря монументальной специализированной публикации, ни один человек не решался оскорблять доктора Либиха, намекая ему на заведённые социумом позиции. Возможно, он был гением или являлся им до сих пор, но по некоторым загадочным причинам последние семь лет его имя не мелькало в грандиозных трактатах.
Во многом это было связано с дочерью, рождённой одиннадцать лет назад. Аутичный ребёнок, Мерф обладала особыми потребностями, и ради неё Либих отказался от бешеной научной карьеры, полностью перейдя на преподавание в университете — благо он не испытывал недостатка в предложениях занять профессорское место в известнейших храмах образования. Он любил общение с сильными студентами, и новая должность лишь предала ему сил и требовала педагогических навыков, кои он обратил и на дочь, тренируясь на ней в своих воспитательных изысках и всякий раз радуясь, видя прогресс.
Одинокий, Либих не говорил о втором отце Мерф и напрямую, порою в достаточно резкой форме отказывался отвечать на вопросы, вскоре сошедшие на нет; но, опять-таки, и называть его «одиноким» не совсем правильно. Либих счастлив со своей маленькой семьёй, счастлив слушать монологи Мерф о динозаврах и обсуждать с ней охотничье предназначение дейнониха, перьевой покров теризинозавра, ритуальные бои костноголовых стегоцерасов и естественное оружие эуоплоцефалов. В свою очередь, Мерф любила цветные химические реакции, особенно химический светофор из индигокармина и сахарозы и флуоресцентный вихрь; пожалуй, избранным её веществом был люминол, чьи формулу и свойства она запомнила рано.
Вальтер Т. Либих никогда не состоял в браке и в связях сердечного характера, но в Уппсале упорно ходили слухи об особых отношениях между ним и Лив К. Фальк, владелицей небольшой типографии, проводящей удивительно много времени как с Вальтером Либихом, появляясь на букинистических аукционах и на вечерах симфонической музыки, в театре и в опере исключительно в его обществе, так и с Мерф Либих, будучи одной из немногих, кто нашёл с ней общий язык. Именно Фальк догадалась подарить Мерф пёстрого попугая, по счастливому стечению обстоятельств признавшего именинницу хозяйкой, и это, зачастую катастрофически говорливое, существо радовало девочку палитрой и позволяло развивать некоторые навыки коммуникации. Занятно: первым словосочетанием, произнесённым Фройляйн Люкке, как назвали питомца, было «пернатый динозавр», выраженное ею прежде обыденных «здравствуйте» и «до свидания»; Вальтер Либих же не забыл обучить умную птицу фразе: «Помогите! Меня обратили в попугая!», чем Люкке, имевшая ярко выраженный ганноверский акцент, извечно пугала неподготовленных гостей.
Что же, о Либихе и Фальк ходили кривотолки, но их репутация не страдала: бюргерское общество незамедлительно обрадовалось бы их свадьбе, но вот описанный выше Матс Фуко нашёл бы это серьёзным поводом для знаменитого вертеровского самоубийства. Да, Матс Фуко влюбился в великовозрастного лектора-омегу самым глупым способом — уверившись, что доктор Либих — не иначе как его истинная пара.
О понятии истинности появлялись научные публикации с завидной регулярностью, и, что характерно, статистически этот, с позволения использовать подобное слово, термин чаще мелькал у социологов и психологов. Так, истинность, как и всякий процесс высшей психической деятельности человека, имел чисто биохимическую подоплёку, но всё же больше принадлежал социуму, являясь следствием сильной эмоциональной связи, с учётом, конечно, иммунной совместимости и наследования вредных признаков у обеих особей отдельно взятой пары. Согласно последним данным, на одного альфу или омегу вне зависимости от вторичной половой принадлежности, то есть мужской или женской, приходилось около двадцати потенциальных истинных партнёров с точки зрения чистой генетики, без обращения к психологической совместимости, играющей даже большую роль, нежели всё остальное. Также истинность понималась как градиент, а не два варианта, подразумевавших либо абсолютную истинность, либо абсолютную неистинность, и градиентное понимание в две тысячи шестнадцатом году полагалось общепризнанным, не оспариваемым фактом, подтверждённым глобальными исследованиями. Поэтому истинных партнёров так мало: установить промежуточные фазы «истинности-неистинности» было достаточно сложно.
Матс узнал об истинных партнёрах рано, и перед глазами у него всегда был классический пример: истинные мужчина-альфа и женщина-омега, эталон семьи современного общества. Уже в детстве он задался благородной, как ему казалось, целью: найти истинную, осчастливить её и завести большую семью. Он даже не предполагал, что его истинным партнёром может оказаться мужчина-омега: от всего вида человека разумного их было не более девяти процентов, редчайшие. Уникумы.
А потом в обыкновеннейшей жизни пятнадцатилетнего школьника появился Вальтер Либих.
Идеал.
Вальтер Либих, однако, категорически не соответствовал глянцевым стандартам физической привлекательности ни маскулинно-мужской, ни феминно-женской; откровенно говоря, он был страшненьким, но кто, глядя на этого мужчину, вспоминал столь неприглядное обстоятельство? Быть может, виной тому мистическое обаяние или сумасшедшая харизма, талант зажигать пламень в сердце своей искренней, абсолютной преданностью делу и приятно либеральными мнениями, пускай при ближайшем рассмотрении отдающими здоровым цинизмом. Быть может что угодно, но причина, какой бы она ни была, факта не отменяла: Вальтер Либих для Матса — невероятен. Невероятные его светлые карие глаза, напоминавшие увлечённому астрономией мальчишке аккреционный диск, невероятно его лицо, точно высеченное из дерева, невероятна его улыбка, невероятны его стремительно выгорающие даже под шведским солнцем волосы, невероятны его морщины, неотъемлемые спутники возраста. Вальтер Либих мог бы перейти уж в матроны, если бы Матс не ощущал столь явственно тот факт, что их временный учитель по-прежнему пользуется сапрессантами. Никто не замечал, что доктор Либих являлся на уроки и в эструме, что придавало тайному наблюдению Матса аромат пошлой и возвышенной одновременно интимности. Отогнать от себя непристойные думы о состоянии Либиха он никак не мог, и раз за разом, особенно после очередного любовного романа, незаконно скачанного из интернета, не мог не воображать, каков натуральный запах его истинной любви, когда тот не подавляет свою природу медикаментами и не пользуется, согласно строжайшим требованиям учебных заведений, веществами, уничтожающими всякую ароматическую индивидуальность на двенадцать часов — и ни минутой больше. Матс Фуко прочитал все научные публикации своей неизвестной любви, искал видеозаписи с конференций, на которых тот выступал, но отчего-то действовал скрытно, будто бы испытывая некий стыд за свои поисковые запросы, а потому использовал луковичный браузер, несмотря на то, что тот зачастую загружал контент веб-страниц ужасающе медленно.
О его презренной страсти к немолодому омеге, который никогда не смог бы ответить на пламенные переживания Матса Фуко, не знала ни единая живая душа, и Матс обожал то чувство абсолютной уединённости в собственных, глубоко личных страданиях, терзаниях сердца, когда никто не ведал, как предосудительны мысли его на каждом занятии по химии, когда никто не замечал его особенного состояния, стоило лишь Вальтеру Либиху появиться в поле зрения. Он лелеял одиночество страсти и наслаждался болью, причиняемой предосудительным чувством, и, возможно, во всей этой фантазии к Либиху ему боле импонировала непонятость окружающим миром, который никогда не оценил бы этой неуловимой, необоюдной страсти. Пожалуй, разве что пронзённые упадническими настроениями декаденты, отрицающие западную мораль, убеждённую в несерьёзности юных чувств, способны проникнуться всей порочностью, сковывавшей малейшее движение души, да и то максимализм Фуко отвергал всякую возможность быть понятым. Решиться на «активные действия», как именовало серьёзный, первый шаг в отношениях ближайшее окружение, Матс Фуко не имел права: бросить тень на репутацию Вальтера Либиха казалось ему самым жутким злодеянием из всех возможных: идолу должно оставаться непоколебимым в своеобразной чистоте, менявшейся в острой зависимости от культурного региона, в котором таковой возникал. Но в тот же самый момент Фуко осознавал, что приравнивать учителя к некоему предмету, наделённому сверхъестественной силой, не то чтобы глупо, но дегуманизирующе, а страстно обожал в нём молодой альфа именно обыденность, совсем не вязавшуюся с мысленно вознесённым до небес духовным обликом.
На краткий миг Матс Фуко и Вальтер Т. Либих столкнулись взглядами.
Вопреки всем ожиданиям, сосновую ветвь в бензойной кислоте оставил на столе не Матс Фуко, который сам же с негодованием поглядывал на чужеродный объект, лишний в этом кабинете.