(don't) leave me alone

      Эллиот считает каждый прожитый день только по устрашающе бессмысленным ночам в одиночку, которыми заканчивается каждый из них, потому что в бесконечной череде эти дни одинаковы, как на подбор, – он ломает, пока ломать не станет нечего. А среди темноты и глухой тишины вокруг все и всегда разное; сначала долгое падение спиной вперед, боль в руке, острые осколки, впивающиеся в кожу. Чьи-то руки подхватывают его, перед плывущими глазами белый снег и кровавые брызги на нем… После – испуганный взгляд Дарлин, стоящей на крыльце босиком. После – рыдающая от отчаяния мать. После – яростный крик отца.       Словно все это происходит наяву и прямо сейчас, но всегда немного по-разному.       Словно прямо сейчас намного острей любой физической боли чувство вины перед умирающим отцом, оно душит Эллиота, хрупкого и оттого сломанного. И, все еще сломанный, он сильней вжимается в пропитанные холодным потом простыни, крепче зажмуривает глаза, чувствуя жжение на измученной бессонницей и светом мониторов сетчатке, и повторяет немеющими губами: 'Я могу забыть это? Пожалуйста, я должен забыть'. И если не забыть – то только оставить на задворках памяти, чтобы это стало подобием затертой фотокарточки, не вызывающей никаких эмоций. Как сигаретный дым и пощечины матери. Как прогнившее крыльцо родного дома. Как сеансы в кино на ворованные деньги; Эллиот молится о забвении каждую чертову ночь.       И засыпает, не успевая заметить, как часть его, неспособная на поломку в принципе, впервые поднимает голову.       Он, пока что бесформенный и бесцветный, смотрит.       Смотрит со скептицизмом, отмечая баг за багом в бесконечном списке – появившись впервые (собираясь остаться навсегда) в обмен на временный покой, он видит Эллиота Алдерсона насквозь. Волновые боли в голове от мыслей о рабстве двадцать первого века, вина и чувство потери, рыдания до немых криков, застрявших в горле, от одного только осознания собственного одиночества – и исступленное стремление видеть близкое и понятное в тех, кто по определению не может быть ни близким, ни понятным, которое толкает его еще на шаг назад от мира, в котором живут, а не существуют.       Ломаный, лишенный логики алгоритм.       И нервный смех, рикошетящий о стены маленькой квартирки, – его сестре он нравится таким, в потрепанной куртке отца и маске из фильма, напоминающем о далеком, настоящем, живом прошлом. Его измученную паническими атаками милую Дарлин пугают разговоры об его идее-фикс.       Таких чинят, отлаживая до идеала. Он снова смотрит на лейбл давно несуществующего магазинчика на окраине.       Его зовут Мистер Робот, так он решил.       Заново собирая память из мелких осколков – только осколки и остаются от нее каждый раз – Эллиот решает, что так это началось. Плохо понимает, плохо помнит, явно не хочет чувствовать, боясь ощутить на себе наблюдательный, холодный взгляд, одновременно чужой и свой собственный.       Эллиот променял монстров из прошлого на монстра, неизбежного существующего в режиме реального времени.       И точно хочет запомнить, как это закончится.       Теплая зелень крон деревьев над ними и холодная, поглощающая чернота зрачков прямо напротив, белые и черные клетки игральной доски – все до абсурда контрастное, сведенное к вечному выбору между 'да' и 'нет', ровно так, как говорил этот безумец, живущий в его голове, слово в слово.       Уходи. Оставь меня одного.       Эллиот собирал себя заново той ночью, что была до, в его арсенале лучшие шахматные стратегии и безупречный образ мыслей.       Эллиот знает, за что играет.       Ход за ходом. Сияющие глаза Анжелы, когда-то, как и его собственные, полные слез, когда они, неспособные пережить свои потери в одиночку, плакали вечерами, Эллиот об отце, она о матери – Анжела, я вижу, как ты ходишь не по головам к своей вымышленной цели, а по тихим улицам пригорода к дому отца, по которому ты так скучаешь. Отрешенный и злой, но до боли знакомый тон голоса строгой матери – пусть в твоем доме всегда будет тишина и только вечный ход тикающих стрелок, позволяющий тебе жить. Слова Шейлы о том, как сильно ей хотелось быть такой, как все, – надеюсь, там, где ты сейчас, ты можешь быть кем захочешь. Змеиная улыбка Тайрелла – скажи свое гребаное 'bonsoir, Elliot' снова, чтобы я знал, что больной на голову карьерист, которого мне не повезло знать, все еще жив и способен жить дальше.       Последний ход, до дрожи в руках близкий к шаху, после которого третьей ничьей не будет.       Оставь меня одного.       Эллиот медленно снимает фигуру с доски. Полный грусти и надежды взгляд за очками-сердечками, тепло родных рук, остывающее на пыльных клавиатурах; мне так жаль, что я не хочу помнить, чтобы сходить с ума, когда ты называешь меня самым лучшим человеком, которого ты знаешь, и обжигаться о свою неправильную влюбленность снова и снова, когда ты говоришь, что тоже любишь меня, – но я помню, чтобы приходить на помощь каждый раз, когда ты говоришь кодовое 'init 1'. Мне так жаль, сестренка, если я не могу быть самым лучшим, но я все еще собираюсь быть, ради тебя.       Эллиот знает, за что играет, – и только теперь осознает, что Мистер Робот не играет против.       Среди утопических образов – рушащиеся здания мультикорпораций. Его близкие радуются и смеются, и напоминанием о прошлом малиновый пирог* по правую руку от Дарлин; они должны гордиться тем, что сделали. И дальше, вне поля зрения, кто-то, освобожденный от оков кредитов и ссуд, наблюдает за этим с улыбкой и теплотой в сердце, как за прекрасным закатом или метеоритным дождем.       И, даже если пустое место за праздничным столом вовсе не для Мистера Робота, это не только его, Эллиота, мечты.       У него есть личные страхи, личные неполадки системы, личное оцепенение при мыслях о коллапсе и безумии. Но вместе с тем, кого он теперь зовет монстром, он надевал куртку отца и намертво прирастал к маске.       Вместе.       Сброшенная со стола шахматная доска бьет прямо в грудь острыми углами, это не так уж и больно. Это совсем не больно – Эллиот не смел проиграть, а выигрывать не хотел.       (Не оставляй меня одного).