цикады сбрасывают кожу летом

Юнги мало что помнит о своём прошлом, да и то, что есть, толком и не назвать воспоминаниями, так, образы какие-то, остаточные ощущения, словно шлейф духов в опустевшей комнате. Он знает своё имя — и даже это уже очень многое, большинство из них лишено даже подобной — казалось бы — мелочи. Юнги понятия не имеет, сколько ему лет и кем он был раньше, до всей этой кутерьмы, и, может, это даже к лучшему. Ему не о чем — и не о ком — жалеть, и всё, что остаётся, это незамысловатое существование, перетекание из одной точки в другую — ничего нового, пока ему не повезёт (с чем, в принципе, можно поспорить) и кто-нибудь не всадит пулю ему в лоб. В чём Юнги уверен, так это в том, что, может, человек из него и был молчаливый, только вот для зомби он оказался откровенно болтливым. В здании аэропорта светло и просторно, пусто и, ну, по-своему нежило — и это, наверное, могло бы быть хорошей шуткой, только Юнги здесь не для кого шутить. За огромными окнами голубое небо, словно стена в детской, такое оно яркое и ровное. Где-то далеко видны рваные края сероватых облаков, солнечный свет, бледный и чуть тёплый, льётся откуда-то слева, но самого солнца не видно. И на фоне всего этого — самолёты, их ровные неподвижные ряды, словно заботливо расставленные на полке игрушки. Некоторым птицам порой просто не суждено летать; никто не взойдёт на борт и не запустит двигатели, плоские крылья так и будут бросать чёрные тени на светло-серый асфальт вместо того, чтобы привычно и легко лечь на воздух. Юнги смотрит на них каждый день — тут, в общем-то, больше и не на что смотреть — и каждый раз что-то в нём неизменно шевелится, слабо дёргается, словно видишь знакомое лицо, но не можешь вспомнить, чьё же оно. Он, кстати, врёт про то, что никто больше не поднимется на борт. У него есть любимый самолёт, любимый что изнутри, что снаружи. Он для Юнги не то убежище, не то настоящий дом, тёмный и пыльный, с чьими-то позабытыми сумками, недопитым, давно остывшим кофе и плеером, найденным Юнги под одним из кресел. Там музыка, вся на английском, какой-то поп и инди. Юнги знает, что вроде как не любитель такого, но это лучше тишины. Он бывает здесь часто, и, наверное, можно было бы сказать, что он прячется, только кто бы стал его искать? За помутневшими от пыли стёклами иллюминаторов бродят какие-то мужчины и женщины, дети, их остатки, и всё это больше похоже на фильм. Время идёт — это понятно лишь по тому, как покрываются плесенью и загнивают бургеры в закусочной на втором этаже, зарастает слоем пыли стойка регистрации и как постепенно они сами начинают выглядеть хуже. Всё меньше походить на тех, кем они когда-то были. Зеркало в мужском туалете, паутина трещин в левом нижнем углу, словно какой-то киногерой ударил по нему кулаком в приступе гнева или отчаяния. Тут было не особо чисто ещё до того, как самолёты перестали летать, а теперь стало совсем невыносимо: к разводам мочи на полу и отпечаткам грязных ботинок добавились пятна крови, чья-то обглоданная кость в углу — словно её попытались бросить в мусорную корзину, но не хватило сил. Нам сидит на крышке унитаза в одной из кабинок, голова запрокинута, глаза прикрыты. Он такой отстранённый, что, кажется, и не здесь совсем. Нам часто так, ну, теряется, и Юнги ему почти завидует. Чёрт знает, конечно, что у него творится в голове, но там точно лучше, чем в реальности. Нам тоже по-своему болтливый, и у него есть имя, точнее его кусок, обрубок, культя, но это тоже неплохо. Они познакомились в один из первых дней Юнги в аэропорту — он тогда мало что понимал, плохо управлял конечностями и мучился от страшного голода. Он прибился к группе, идущей на охоту, он убил и он съел. Голод затих — до поры до времени, но этого хватило, чтобы немного прийти в себя. Тогда Юнги и вспомнил своё имя, короткое и бесполезное, но такое безумно важное— Он бродил по аэропорту, по просторным холлам и тесным подсобкам, поднимался по лестницам и спускался по обесточенным, неподвижным эскалаторам. Он подходил к другим, заглядывал в разлагающиеся лица, пустые, подёрнутые голубоватой плёнкой глаза и спрашивал: — Имя?.. Никто не ответил, кроме Нама. Он посмотрел, серьёзно и почти осмысленно, и промычал эти три буквы, выталкивая их из посеревшего рта одну за другой. — Н…Нам… Там дальше должно было быть что-то ещё, но Нам то ли не может вспомнить, то ли не может произнести. Юнги видел, как он бился головой о дверцу кабинки, каждый удар — это «Нам», а дальше только тишина. Если бы Юнги был (чуть больше) человеком, то ему бы в тот момент, наверное, стало грустно. Но он не был, и все «грустно», «радостно» или «больно» заменились плоским и невесомым «никак». Нам приоткрывает глаз, смотрит лениво на Юнги, потом поводит плечами и встаёт, вытягивается весь, как-то разом занимая почти всю кабинку. — Го…лод? — спрашивает Нам, и Юнги кивает. В последнее время он никак не может наесться и приступы голода становятся только острее. Он разгорается внутри пламенем, чёрным и жгучим, жарит внутренности, плавит кости, и это единственное ощущение, оставшееся им. Голод невыносим и смертелен, голод непрерывен и в то же время совершенно окончателен. Именно он заставляет их мёртвые тела двигаться изо дня в день, перемещаться в пустом, неодушевлённом пространстве, искать эти тонкие нити запаха — жизнь-жизнь-жизнь. Человеческое тепло дарит недолгий покой; пока сохнет кровь на руках, они слоняются от выхода к выходу, между самолётов, среди столиков в заброшенных кофешопах и стеллажей в дьютифри. Потом — всё по новой. И так до бесконечности. — Идём… — хрипит Нам и неловко хлопает Юнги по плечу. Они никогда не позволяют себе такого при посторонних. Забавно, но даже у зомби есть понятие нормальности. Стоит направиться в сторону города, как к ним присоединяется ещё несколько зомби. Они всегда охотятся группой, потому что люди никогда не ходят поодиночке и почти никогда без оружия. Всё, на что можно было бы надеяться — это какая-нибудь бродячая, оголодавшая псина, только и таких уже почти не осталось, всех съели. Иногда Юнги задумывается, что будет, когда они съедят вообще всех. Наверное, они умрут или впадут в летаргический сон — это было бы некрасивым и грустным финалом для этого фильма. Но пока что ещё можно почувствовать его — точечное биение жизни, светящее в темноте, словно брызги флуоресцентной краски. Живые прячутся в аптеке, их всего четверо, четверо молодых и сильных парней, и, если бы они были чуть менее усталыми и расслабленными, может, у них бы и был шанс. Всё заканчивается быстро — и они тоже быстро заканчиваются. Футболка Юнги пропитывается свежей кровью и липнет к телу, пока он сидит, привалившись к стене и закрыв глаза. Под веками всплески цвета, картинки, самые настоящие воспоминания, пусть и не принадлежащие ему, но от этого не менее ценные. Он проглатывает их, словно новую серию любимого сериала, и долго смакует послевкусие. Кто-то мычит, мол, пора уходить, но Юнги качает головой, он не здесь, он дальше, чем любой из них когда-либо будет. У него на языке чужое прошлое, сны и мечты, отголоски того, что было, не было и могло бы быть. Его пинают куда-то в район щиколотки — это Нам, он пытается вытереть кровь с губ, но только сильнее размазывает её по лицу. — Потом, — говорит Юнги, и они уходят, утащив с собой комок внутренностей, чтобы накормить детей. Можно было бы подумать, что он заснул и это всё ему просто снится, но нет, Юнги слишком хорошо осознаёт себя в пространстве, хотя мыслями находится далеко-далеко. Этот парень, он был всем, кем хотел бы стать любой. Красивый и умный, здоровый, гордость родителей и всё такое. У него правильная, но нескучная жизнь. Ему четырнадцать, они летят на Чеджу, а под ними голубое небо и синее море, за окном белеет крыло самолёта. Даже не верится, что когда-то так было. Когда Юнги выходит на улицу, там уже начинает темнеть. Он не возвращается в аэропорт, а бродит немного по округе среди брошеных машин с открытыми дверцами, опущеными стёклами и пятнами крови на сиденьях. Совсем тихо, только изредка ветер подхватит какой-нибудь пакет, и он зашелестит по тротуару. Юнги не голоден, но его удерживают здесь чувство глубокой тоски и ностальгия; кажется, будто останься он здесь ещё немного, что-то точно произойдёт, изменится, что-то наконец сдвинется с этой мёртвой, но всё никак не желающей умереть точки. Юнги поднимает голову. Это какой-то пацан, прямо перед ним, он застывает между машин, красной тойотой и серебристым ниссаном, в опущенной руке ствол, плотно сжатый пухлыми пальцами, за плечами рюкзак. Лицо совсем детское, круглое и испуганно-удивлённое. Они не двигаются, только смотрят друг на друга, и где-то за спиной Юнги оглушительно шелестит пакет. — Выглядишь, как будто не спал неделю, — говорит этот пацан, и в его голосе, манере речи Юнги чудится что-то знакомое, а потом оно выстреливает именем: Чимин, Пак Чимин, оно пульсирует красным у Юнги в голове, словно сигнал тревоги. Факты, ощущения, воспоминания — всё это обрушивается лавиной: Чимину двадцать, у него сильные бёдра от занятий танцами и очень мягкие губы, его младший брат погиб, когда они добирались до Стадиона, и Чимин потом тихо плакал, прижавшись к груди— — Или как зомби. Чимин сжимает пистолет в пальцах, но не поднимает руку, не направляет дуло в сторону Юнги. Что же ты за дурак, хочет сказать тот, но это слишком сложно, поэтому он просто недовольно мычит. Вот он, Юнги, убивай, сколько хочешь, он не успеет уклониться — и не то чтобы очень хочет. — Ты не видел тут ещё четверых ребят? Голос Чимина слабо подрагивает, когда он спрашивает об этом, он, если и не знает точно, то подозревает, что что-то произошло. Юнги от одного его взгляда становится неожиданно тошно. — Лучше бы не видел, конечно, — он вытирает щеку, проходится пальцем под глазом — выглядит так, будто он смахивает слёзы, но почему-то Юнги уверен, что он не плачет. Неловкая пауза затягивается, хотя, серьёзно, странно, что она вообще возникла. Юнги давно должен лежать с продырявленным черепом или доедать мозги Чимина, но что-то идёт не так. Может, он тоже слишком устал и расслаблен. — Можешь не отвечать, — зачем-то говорит Чимин и опускает голову, тёмная чёлка мягко падает ему на лоб и глаза. Если бы Юнги хотел есть или просто был чуть более правильным зомби, Чимин бы уже был мёртв. Но мёртв здесь только Юнги, ну, и те четверо ребят, но Чимину об этом знать не обязательно. Юнги качает головой, только Чимин понимает всё сразу: отворачивается, прижавшись подбородком к плечу, зажмуривается. Поднимает пистолет, но всё равно не стреляет. Каким дураком или самоубийцей вообще нужно быть, чтобы вести себя так. Они стоят так немного, траектория полёта пули, как невидимая нить между ними. Юнги разглядывает чёрный глаз дула, напряжённые пальцы Чимина на рукоятке пистолета. Чимин этими руками чего только не делал, но не убивал ни разу. Выстрелил только как-то — пуля мазнула по плечу мертвяка, но этого хватило. Они тогда спаслись, а Чимин трое суток не мог спать, только сидел, обняв себя за плечи, и дрожал. Юнги никогда не встречал людей из чужих воспоминаний. Во всяком случае, не встречал их живыми. Ни разу не прикоснуться, даже близко не подойти, но знать, какой он на вкус и на запах — странно и пугающе, но очень-очень хорошо. Рука Чимина дёргается, но выстрела не следует. Чимин опускает пистолет, бросает на Юнги нечитаемый взгляд и, поправив лямку рюкзака на плече, идёт прочь. Наверное, он попытается найти машину и уехать на Стадион. Или заберётся в место потише и посимпатичнее и застрелится, хотя Чимин и не из тех, кто счёл бы это выходом. Был не из тех. Сейчас, сейчас Юнги не знает о нём ничего. Удаляющаяся фигура Чимина становится всё меньше и меньше, расползается каким-то невнятым пятном, только огромный рюкзак остаётся всё таким же чётким. Чимин сильный, даже пешком дойдёт, дотащит, выживет — если сам того захочет. У него там дома семья, пусть и ставшая на четыре человека меньше. И, в общем-то, рюкзак — это далеко не самая тяжёлая ноша. Юнги сам не замечает, когда делает первый шаг. Теряется в мыслях, а потом внезапно оказывается, что он бредёт за Чимином по пустынной улице, и единственный различимый звук — это шелест подошв по асфальту. Картинка раздваивается. Вот улица, по которой идёт мёртвый Юнги, темнеющее небо между высотками, словно высушенными отсутствием людей, загогулины обесточенных уличных фонарей. И вот она же, только по дороге идут другие ноги, ботинки размером побольше, и сам он тоже как будто выше. Эти ноги устали, живой не-Юнги устал, впереди маячит рыжеватое солнце, повисшее между нежно-персиковых и лиловых облаков. Столько всего изменилось, а закаты нет. И Чимин на этих двух улицах, в двух мирах — он тоже как будто всё такой же. Тогда была первая вылазка Чимина в Сеул. И он, конечно, видел до этого другие города, выпотрошенные чумой, но Сеул, неумолкающий, неоновый Сеул — это особенно грустное зрелище. Он был как праздничный торт, испорченный какими-то идиотами. Мигающие вывески, перевёрнутые столики в кафе, покосившаяся стойка с велосипедами. Трупы, бывшие когда-то людьми, которым было куда торопиться. У Чимина была очень тёплая и спокойная ладонь. Юнги вздрагивает. Это похоже на укол, не больно даже, а так, тянет немного, пульсирует — будто палец после анализа крови. Не привычный дискомфорт от нахождения в подгнивающем теле, а что-то ещё, сильнее и настойчивее. Чимин идёт впереди, опустив голову. Чтобы застать его врасплох, не надо даже пытаться. Он свою шею почти подставляет, и если бы здесь оказался хоть один зомби— Юнги ускоряет шаг, как может, нагоняет изо всех сил. Улица кажется бесконечной, а небо словно застывает в этом мутновато синем цвете, не день и не ночь, а что-то тонкое и промежуточное. Кажется, что они вдвоём завалились в какой-то просвет между до и после, здесь и там. Чимин оборачивается, он ещё достаточно далеко, чтобы Юнги не мог разобрать выражение его лица. Он замедляет шаг. И останавливается. Между ними всего пара метров, когда Юнги останавливается тоже. — Что с тобой не так, а? — Чимин склоняет голову к плечу. Внезапно, но он выглядит очень усталым и взрослым, словно они шли не пару минут, а лет. А с тобой что, спросил бы Юнги, но это слишком сложно. Но кое-что другое он всё-таки пытается: — …веду, — давит из себя, словно у него в глотке камень. Чимин непонимающе хмурится, и Юнги пробует ещё раз: — Прове…ду. Лицо у Чимина, конечно, в этот момент. — Сказал бы кому, посчитали бы психом. Плохо воспринял смерть— Осекается. Опускает глаза. Его лицо кажется каким-то мягким, восковым, и Юнги едва сдерживается, чтобы не протянуть руку. Чимин сильно похудел, но круглость и детскость так и не оставили его черты. — Собеседник из тебя, конечно, будет так себе. Качает головой, но улыбается. Всё ещё устало, но не так обречённо, что ли. Он бы не искал тихих мест, это точно. Дошёл бы до Стадиона и жил бы за двоих, троих, четверых. Может, за Юнги бы тоже пожил. Чимин идёт дальше, а Юнги отстаёт на пару шагов. Кладёт ладонь на живот — там сегодня тоже что-то странное, стягивает, скручивает, как перед экзаменом или симпатичной девчонкой. Юнги бы решил, что это тоже что-то из воспоминаний, но каким-то шестым чувством понимает: нет, оно его, его собственное. Слабое и невнятное, но всё равно оно здесь, как напоминание о том, что он когда-то мог чувствовать. Мог бы почувствовать. Юнги упирается взглядом Чимину в затылок, короткостриженый, нежный, но непокорный. На такой затылок хочется класть ладонь, ерошить волосы, вести ниже, по шее и за ворот футболки. Юнги давно такого не хотелось. Ком в горле — это не застрявший клок волос или кусок кожи, а ожидание чего-то большого и страшного: лица в темноте на сеансе хоррор-фильма, удара сзади, первой сомнительной влюблённости. Старые, давно позабытые чувства и воспоминания поднимают свои головы и оглядываются по сторонам, а Юнги просто не может контролировать то, что происходит в его теле, в его едва живых мозгах. Удар настигает, хотя, может, Юнги просто слишком ждёт его, и это морок, сон наяву. В любом случае, удар приходится не сзади, а откуда-то изнутри, отзывается тупой болью под ребром, а потом всё стихает. Только кажется, что вот теперь-то всё изменилось, что как раньше уже ничего и никогда не будет, что скоро наступит ночь и она, на первый взгляд такая же как и вчера, на самом деле будет совершенно особенной. Это первый и последний раз, когда они идут так. Эта мысль на мгновение оглушает, и Юнги продолжает идти на автопилоте. Это первый и последний раз, когда Юнги может уткнуться взглядом в сильную спину Чимина, разглядеть облезлый, красный брелок-кед на его рюкзаке, толстый кожаный браслет на запястье. Когда — и если — они увидятся в следующий раз, Юнги снова будет обычным зомби, а Чимин — человеком, который пытается выжить. У него будет пистолет и, может, люди, которых нужно защищать. У Юнги будет Голод. Может, умрут они оба — это было бы неплохо. Юнги бы даже сказал: справедливо. Стадион вырастает перед глазами, когда они сворачивают за угол. Ещё далёкий, но потрясающе реальный, с плоской блестящей крышей. Вот она, жизнь, совсем рядом. Жизнь, больше похожая на попытку вырастить что-то на пепелище. Чимин расслабляет плечи. Как он, наверное, хочет оказаться за стенами Стадиона. Сегодняшний день и так вымотал его, выжал и выпил одним глотком. Четыре свободные койки ждут возвращения Чимина, чтобы встретить его безучастной тишиной. Юнги становится почти грустно, но это быстро проходит. Сегодня в нём и так обнаружилось много лишнего. Грусть — это не опция для зомби. Только глухая тоска, похожая на кому. Впереди — чернота реки и бетонная спина моста, нависшего над ней. Идти ещё далеко — и опасно, но почему-то кажется, что здесь их путешествие и закончится. Юнги нет пути дальше, эта река — очередная граница, черта, за которую Юнги никогда не переступить. Ветра нет, и поверхность реки, чернильно-синяя, лишь немного идёт рябью. Чем ближе они подходят к воде, тем отчётливее различим шелест волн, похожий на шёпот. Чимин ерошит чёлку, убирает её назад, и Юнги жалеет, что не может видеть его лицо. Сколько шли, а Чимин не проронил ни слова. И не то чтобы это удивительно, просто— Юнги так редко слышит человеческий голос. Только команды, и крики, и молитвы, но это всё не то. Чимин шагает по мосту, невысокий, надломленный и яркий, даже в неплотной темноте сеульского вечера. Юнги замирает в начале моста. Когда Чимин оборачивается, между ними метров тридцать и издали он похож на оплавленную чёрную свечу. Юнги почему-то кажется, что Чимин просто пойдёт дальше, но нет — он возвращается к Юнги, останавливается напротив. Они приблизительно одного роста, может, Юнги чуть ниже, но это просто потому что он мёртвый. — Спасибо, что проводил. Почти до подъезда, — говорит тихо, непонятно, и Юнги просто мычит: пусть понимает, как хочет. — Надеюсь, не увидимся. В следующий раз я выстрелю. Похоже на обещание. Юнги хмыкает, пытается улыбнуться, но по реакции Чимина сложно понять, насколько хорошо у него вышло. Как же сложно без слов, никто не предупреждал Юнги, что без слов будет так невыносимо. — Доброй ночи, — говорит Чимин, но не уходит, смотрит на Юнги ещё долгую секунду, словно что-то ищет в его лице. Не находит. Вздыхает тяжело, потирает пальцами виски. Это последний шанс, чтобы, чтобы, чтобы. Юнги протягивает к нему руку, медленно, чтобы не напугать, а потом легко трогает пальцами морщинку у Чимина между бровей. Чимин застывает, не шевелится совсем, даже дыхание задерживает. А когда Юнги опускает руку, весь обмякает, оплывает, как воск. Ты же это искал, хочет спросить Юнги, но молчит. Он не решился бы спросить такое, даже если бы мог нормально говорить. Просто есть вещи, которые не стоит произносить вслух, и не важно, живой ты или мёртвый. Чимин проводит большим пальцем под краем глаза. Выглядит так, будто он вытирает слёзы. Наверняка вытирает. — Иди, — говорит Юнги, получается почти по-человечески. Чимин шумно сглатывает и кивает. Делает шаг назад, потом ещё один и ещё. Он доходит до середины моста, не отрывая взгляда от Юнги. Можно было бы подумать, что они ходили на свидание: кино, кафешка, а потом долгая прогулка по городу до самой ночи — только слишком тихо. Чимин доберётся до Стадиона целым — Юнги просто знает это. Никаких случайных зомби, внезапных завалов или ещё какого-нибудь дерьма. Он подойдёт к воротам, его впустят внутрь, туда, где тепло и светло. И Чимин скажет что-то вроде «простите, что я один», и никто больше ничего не спросит. Встреться они в другой реальности, в мире, где чума никогда не настала и Юнги не пожирал чужие мозги, он бы, наверное, влюбился в Чимина, но эта жизнь — определённо не самая удачная. Может, в другой раз. Чимин теряется между остовами зданий, они похожи на кожу, сброшенную цикадами, необитаемые, безлюдные, всеми позабытые этим летом. Юнги стоит так ещё немного, смотрит на почерневшую воду, и громадину Стадиона, и небо — такое же чёрное, как река. И прежде, чем тишина забивается в уши, Юнги успевает услышать его — угасающий стук в ребро.