the

Золушка - подбитые глаза усталостью, выклеванные стервятником по нижнему веку, стертые туфли о пол, тресканные бочины и носки, вместо тыквы маузер в кобуре и бейджик "очередной мудак". Золушка - между прочим, зезолла дрянью в шенгенке с истекшей годностью, та еще едкая сучка по жизни, та еще скотина, включая "господиблять, сдохни уже". Между прочим, по совместительству Диппер Пайнс, помотанный судьбой, покуцанный собаками. Золушка смотрит матери в спину, ждет момента вскинуть кобуру. Золушка смотрит сестре в лицо "я стану настоящей принцессой, расхребечу виндзорскую династию", конечно. Зезолла ей обещает. Кладет почасово хлордиазепоксид в чашку черного без сахара: "английские леди пьют много чая" и сто миллиграм за день. Мэйбл говорит "я стану настоящей принцессой. Кину орегон, махну в лондон". И кажется, больше никогда не просыпается. Зезолла отвечает, что бывает. Бывает и хуже. Не ждет своего принца, драит за центы лестничные пролеты, осыпаясь белой штукатуркой, курит дешевую дрянь шипку, работает в ночную и хочет рьяно спиться. Золушка взрослая девочка-мальчик, чтобы не слушать мать "начни уже нормально жить". Чтобы сипеть "заткнись" не про себя. Золушка не ждет принца. Золушка немного надрывает спину в несколько работ, живет в своем замке на прст-стрит в ободраной однушке с задушенной крысой нэнси по банальности. Золушка не теряет туфель. Золушка знает, что денег может не хватить на кофе и шипку и берет себе дневную по понедельникам, а туфли - дорогое удовольствие. Даже если вместо хрусталя драные тряпки в краске. Пайнс смотрит на свою тень и смеется. ха. ха. ха. Жизнь большая сука, чем зезолла. Американские боги смотрят с вышки дэйли бьюгл, рвут упаковку орбита без сахара, придумывают суперзлодеев, стучат подошвой по стеклянным рамам, оставляя грязные следы. Американские боги махнут в айову, кентуки, вряд ли вернутся в орегон. Диппер вовсе не думает махнуть в нью-нью-йорк за счастьем. Чтобы после оказаться на задворках большого яблока с обрызанным центом - собачий след. Зезолла не ждет принца. Принц ждет-не-ждет черти кого. Белый конь - выбоинный жизнью пикап с черковиной на заднике "сотый форд", расхристанная гитара с раздолбанным грифелем. Соседнее кресло: "кровь" или "слезы" - сорт вина королевы мод. Охотничьи спички с выгоревшим дифроматом калия о салон развалюхи. Такой же, как и принц за рулем. Только тот слезливый мудак по десятой степени в положительную хуже. Только тот должен уже гнить под деревянной крышкой, а не значить свиданки на лестничных пролетах, прибавляя центов. Пайнс треклято пытается заработать хотя бы на пятизначного линкольна. И находит этого безумного мудака - принца без призвания с протертой мордой, между прочим - и заботится об этой псине. Тащит домой очередную зверюшку, схватив за шкирку - брюхо разодрано асфальтом -, кидает на голый холодный пол бетона и заливает спиртом облезшие пробоины по телу. Позволяет отлежаться в раздолбаном углу с торчащими проводами и утром мятый стаканчик три в одном. Диппер считает это идиотской жалостью. Диппер считает это сумасбродицей. Хочет вытолкать куцого парня с голого балкона распятием на уличный квартал - ограждение в пару прутов ржавого феррума. Но жалеет этого безумца. Диппер в душе добрый мальчик, с пятизвездием тайн и мистикой, только в лицо ему тычат "нет", и на одного ублюдок больше. Его зовут Билл. Билли. Уильям. Уилл. Уилли. Идиотское английское имя парня с берегов исландии. Идиотское имя для идиота, - делает вывод Пайнс и думает, что все-таки могло быть и хуже, имя натан ему вовсе не подойдет. Билл открывает веки и как-то придурковато улыбается. Биллу на вид семнадцать, - как оказывается созерцательной правдой - последний класс старшей школы и вполне можно напиться, раздирая собственное тело чужими руками о кирпичные стены. И вполне можно пробовать взрослые вещи, стягивая легкие. Билл - мальчик, которого любезно выгнала мать по биллионику причин, не соглашаясь ни на один вариант кондиций, обрезая вариант возможности договоренности. Билл шныряет с неделю по старым кварталам, урванного готэма в орегоне с десятью долларами и пустым баком бензина. Пайнс говорит, что сочувствует. "Со всеми нами бывает всякое дерьмо" и жалостливо, с похороненными в сердце и на задворках трупами псов, просто скажет ещё: "можешь обождаться у меня до лучших времен", за пару долларов хотя бы. Золушка жалеет всякую уличную дрянь, латая ей раны, и впервые пуская за порог на слишком долго - от ста шестидесяти минут - зная лишь имя и пару трагичных черковин жизни. Дурная кровь разъедает кости. Диппер не против сказать, что зеленый чай неплох с сахаром - Пайнс лжет себе - и добавить диазепам на три столовых ложки. Растворяется дерьмово, но возможно. Только держит язык за зубами и кусает внутренность щек. Билл, как окажется Сайфер, на арабском полноценная нулевка, - жаль не абсолютная двести семьдесят три с пятнадцатью по цельсию - потерянная псина со скрипучей цепью, цепленной за ошейник. Такая псина, которую холят по рождению, чешут за загривком, кидают самую лучшую кость, сыпят корм за подороже и целуют в запачканную морду. А наскучив, швыряют в дальний угол, пробивая острой хребтиной стену. И на улицу. Глаза у него действительно собачьи. Преданные, ищущие ласку в чужих руках, которые могут его обездушить. Билл тот, кого называют актеоном. Тот, который в конечном итоге взорвется астроном. Билл - это беспризорность, семнадцать сладких лет, выбоинный жизнью белый пикап, кинутый пес, незаконченная старшая школа, десять долларов и капсикум. Билл - это очередной кусок вселенной со слипшейся линией кардиограммы, подкошенным смыслом жизни и пустой упаковкой посмертельной в кармане. В конечном итоге зезолла говорит: "оставайся, ничего не станется". И надеется, что сириус сегодня не взорвется. Пекулярная галактика гончих псов рассыпается по атомам. Пайнс в дополнение бросает, что оплата на пополам. "Найди себе работу, идиот". Диппер считает до трех. Диппер говорит, что он идиот сам, редкостный придурок. Золушка тянет домой всякую дрянь, зная лишь кованные куски прожитой наличности сколько-то раз, и не хочет больше думать о причинах и вытекающих. Одиночество глушит грудину, разрастая пробоину, выедая ребра. Диппер находит лишь единственный способ спасения. Три-пятнадцать. Нептун оборачивает Солнце, планеты выстраиваются в ряд. Пояс койпера крушит Плутон. Диппер знает, что это не сон. Золушка - это Диппер, невлюбленность девиц, дохлая крыса нэнси, центы за выщербленные лестничные пролеты, застывшее двадцать два на ограниченности трех - у Пайнса нет лета, как и августа с его тридцать первым -, старые билеты на поезд и верный пес под бочиной. Дипперу мать тычет в нос: "живи нормально, найди жену, хотя бы друга". Парень находит охламленного пса на помойке с пробитыми тремя лапами и как-то с Балти не сложилось. Как-то он сдох, вгрызаясь в феррум за свободой. Последняя экспансивная пуля добивает четвертую ступающую. Балти закопан душой в финском - балтийском - заливе, погребен телом на старых складах машиностройки на автостоп. Билл и Балти - двойное "б'э" в поперечной перекладине, схожесть жалости и отвратной пагубности. Билл тащит к нему через неделю останки учебников, тетрадей, килограмм бензака, прогорклость трупизны десяти долларов и побитое собственное телие. Билл - это хороший мальчик. Билл собирает по фонтанам ржавые центы в полнейшую сумму двадцати долларов - мочит брючины, рвет кожу пальцев, раздирает скулу. Немного рыдает в мешковый рукав и бросает ключи белого пикапа под оголенность проводов. Сайфер приживается, уживается, въедается в стенки. Становится родной частью, как обваленный штукатур по площади потолка следами степа. Как озеленелая плесень по целому окну кухни без пробитости грязных кружек от кофе с норвежским "dø" гравировкой по полному ободу в бесконечности. Как осколки тарелок облезлости в дальности бескрайния под кусками голого бетона. Как ободранная лампа с тонкими нитями вольфрама, двести двадцать вольт слишком мало. Как старые клоки обоев, висящие по углам, растертые пилигримами. Как Билл, который Сайфер, который влепляется в эту жизнь старым орбитом без сахара. Просто Билл. Билл оседает в углу под нагостью абсолютного вольта на старом матрасе. Сайфер каждый день придвигается по паре сантиметров к ободранному дивану - пружины рвут вязанку свитера, тонкость кожи - ему кажется немного одиноко. Сайфер цепляется за каждую юбку "господи, хоть кто-то люби меня". Сайфер не хочет быть той кинутой псиной, чей тявкающий вой только скрежетом до баков мусора. Сайфер хочет слышать в себя "ялюблютебя". Сайфер немного идиот. Сайфер подзаборно скулит, когда его жмут к породненному углу проводов. Зезолла говорит: "довольствуйся тем, что имеешь". Билл хочет это имение в большести объема помноженности. Билл слишком много хочет. Из чего равнодействием недоступности вытекает миллион зеленых с вудро вильсоном по целому мешку отходного, перехребеченный грифель струнной в помохраченном псвевдобелом пикапе, размощенность собственной этажки без процентщиц в истинно ином названии и Диппера Пайнса. Очеркнутая золушка пубертатным периодом, затасканная словом "ебаный мир" в увеличение двойки, раздолбанная жизнью по гланды, не в паспорте горьким черным кофейным перечеркнуто д-п, высекая поверх этого граможденное зезолла. Диппер Пайнс - что-то крайне абсурдное, рваное афиной. Афина кротко смотрит, афина сжимает до побелешки копье в левой руке - абсолютная мирность -, кидая острие в правость. Афина целится в сердце. "Приходите ко мне с миром", - афина пробивает грудину напролом столичным метрополитеном. Билл побито стонет. Билл кидается к чужим ногам. Билл не любит. Билл привязывается своими собачьими чувствами, махая резанным хвостом преданностью. Собачье зверье. t.i.e.r. Что делают, когда не видят разницы между человеком и зверем: словно псы клацаются своей пастью в другую в сотое каждому "ялюблютебя". И пишут письма чужой кровью самому себе. Билл приживается. Сайфер доволен тем, что у него над головой шиферка, есть собственный - ложь - угол, есть тряпка матраца и литр виски на краденные центы фонтанов. Билл счастлив. Билл говорит себе, что счастлив, в скуке спаивая оголенные провода. Билл не врет себе. Не врет, блять, себе. верь в мои сказки. Сайфер побито походит к семи, статичное семейство приличного периода, где отец прячет водку за батареей. Пайнс появляется на одночасье около одиннадцати, случайно - как всегда - засыпает на острие чужих плеч и растворяется в час ночи, статичное семейство приличного периода, где мать пытается заткнуть чужую пасть. Статичное семейство приличного периода, где ребенок - которого никогда нет и не будет - узнает в двенадцать, что он приемный в дату дня рождения. Билл - все та же побитая собака. Побитых собак сначала учат не гадить по углам, скребя бетонщину, приучают к цапанной миске в кухонной крестовине над протекшей трубой, шарпают мозг базовой шаблонкой поведения в три действия. И учат откликаться на господиблятьсъебись. use your brain. bruk hjernen din. тебе будет полезно. Сайфер приживается. Вживается. Вплетается хребтиной в оголенность стены, оставляет альвеолярным отростковым грызанные следы на кружках, которые охватывали, проскребая железо, острые пальцы, оседает на оледенение пола растерянными позвонками, казится собачьим окулярусом в чужую сторону "господилюбименя". Билл - партийно-тандемная часть одиозности четырех стен. Билл - объединение "ябудутебевсем". Выможденной статичностью приевшейся жены в одиннадцать вечера - поздний приход шляние вне обозримости расковонности -, постулатая псина с сердцем, бьющимся кором на арене колизея, ластящаяся в ноги, хватаясь руками, лишь бы не пнули ненужностью сквозь угловатость по проводам на улицу. Билл приручается, загоняя зверя. Билл - жалкий зверь, с обвисшей мордой и сумасбродской нервной. Билл - вечные семнадцать лет и репродуктивность идиотизма. Билл - слюнявые поцелуи по телу. Сайфер умолишенно целуется, оплетая блядскими объятиями - free hugs, free knives in the back - собачьей выродостью лижется, кусая губы, оставляя следственность капсикума на разодранности десен. Зезолла обстальнено хватает по загривку, оттягивая просклабленную морду, смотря лапидаром по центральной мозговой, шепча в чужую пасть с придыхом без патетики: "нет, блять, не в этом раз". Швыряя в угол, не дробя кости об оголенность бетона, хриплость стен и скулежность гласия. Сидеть. К ногам. Ко мне. Лежать. Место. Пароксизм губится воодушевлением. Сайферу не переболеть холодную орегонскую зиму, не преодолеть десять долларов в вудро вильсона, не залить бак петрола в "девяносто два" пикапа, не перецолавать осушенную кожу зезоллы слюнявостью морды. Там, откуда Сайфер, всегда весна и цветочность алигьери, перипетия, горький тютюн и наивность волчьего побоя. Диппер наступает ему на глотку царапием снега и льдин по шее, побелевшими руками хватает за глотку, посиними губами касается сонной артерии у виска. Золушка - подбитые глаза усталостью, выклеванные стервятником по нижнему веку, стертые туфли о пол, тресканные бочины и носки, вместо тыквы маузер в кобуре и бейджик "очередной мудак". Золушка - неброшенность по сквозине феррума драной псины, упокоенные руки на чужом загривке, выблядская выправка побитых парней временем, хранение tnt под ребрами в гранулярке. Билл слышит:"все будет хорошо". Все, блять, будет хорошо. Зезолла улыбается. Зезолла скребет почелюстной. Можешь обождаться до лучших времен, пока Пайнс не ручит ошейником постальности цепи "сидеть, к ногам, ко мне, лежать, место". Билл ему все еще шепчет мономамно "ялюблютебя". Пока не спинывается под грузовик сквозиной бетонщины и оголенности проводов. Билл - это беспризорность, семнадцать сладких лет, выбоинный жизнью белый пикап, кинутый пес, незаконченная старшая школа, десять долларов, капсикум и слюнявые поцелуи неумения в люмпеность ночи. - Ненавижу, господиблять. Чиркая спичкой, сжигая шерсть дотла. Хороший мальчик.