По ниточкам нервов

      Адаму порой кажется, что он сходит с ума. Возможно, кто-то возразил бы ему и заявил, что вовсе не кажется и что в безумии с ним немногие могли бы поспорить, но на этот раз у него совершенно другая причина для маленького локального сумасшествия.       Причина сидит у распахнутого окна в тонюсенькой рубашке и, по всему видно, мерзнет.       У причины сердитые, колкие серые глаза, хмурое лицо и легкие самоубийственные наклонности. У причины чудовищное упрямство, красивые пальцы, которые, если сжать, щелкают пластинками чистой силы, выглажено-педантичная аккуратность в каждой складочке одежды, в каждом движении.       У причины отросшие седые волосы падают порой на лицо, цепляются за уголок губ, и в такие минуты Адаму представляется, что они цепляются за его сердце.       Аллен живет в этом особняке не так давно; он привык считать всех находящихся здесь врагами, а сам дом — загоном, в котором его держат, ожидая, когда Четырнадцатый, как смертельная болезнь, сожрет его с головой, с потрохами. В сущности, он прав.       Но до тех пор, пока это не случилось и пока мальчик живет здесь, Адам не может преодолеть свою странную тягу к нему. Возможно, дело в сущности, которая чувствует зарождающуюся слишком-свою силу Четырнадцатого; возможно, в его человеческой половине, которой, как бывает это с людьми, что-то странное ударило в голову — он не знает. Но и бороться с этой тягой почему-то не хочет. В конце-концов, он достаточно времени проводит с семьей и делами, а свободные часы и минуты почему бы и не потратить на причудливую зверушку?       На причудливую зверушку, приведенную на убой.       Аллен сидит у окна и совершенно очевидно мерзнет, и Адам уверен, что делает он это специально: хочет физическим дискомфортом отвлечься от каких-то своих дурных мыслей. Но почему-то понимание того, что мальчику холодно, неприятно отдается осадком на кончике языка, и Адам, бесшумно подойдя сзади, накидывает на его плечи теплый плед.       Аллен вздрагивает, немного поворачивает голову, но не оборачивается до конца: должно быть, взгляда уголком глаз ему хватило, чтобы понять, кто за ним стоит. Наверное, он не видит причины отказываться и укутывается сильнее в темно-бордовую ткань. Адам не отступает, стоит сзади на расстоянии пары дыханий и едва касается руками закрытых теперь уже толстой тканью плеч. — Добрый вечер, Граф, — произносит Аллен сухо-монотонно, как голем, выучивший только одну фразу и способный воспроизвести ее при необходимости. Он никогда не хамит, не грубит, не бьет руками и ногами, не бросается на врагов, живущих с ним под одной крышей, но и ни одной капли радушия для этих людей у него не находится. Он все эмоции запирает где-то в себе, а им выставляет напоказ маску настолько механически-фальшивую, что выглядит просто смешно.       И, тем не менее, этот сухо-равнодушный тон Адама восхищает и вызывает странный холодок восторга где-то под ребрами. Он ведь видит, все видит: и едва уловимо нахмуренные брови, и сжатые зубы, почти незаметное движение плечами, поворот головы, скрещенные ноги — все, чем этот юноша выдает свои настоящие эмоции, и наблюдать за этим весьма… забавно. — Добрый вечер, Аллен-кун, — соглашается Адам и замечает, как почти незаметно шевелится голова юноши. Наверняка он сейчас неуловимо скривился: его до сих пор коробит от реальных голоса и лица Графа, и он всеми силами старается не смотреть на его настоящий облик.       Адаму немного интересно, почему, и почему в первый раз, когда Аллен его увидел, у мальчика была такая ужасающе сильная истерика; но не настолько, чтобы он всерьез попытался это выяснить.       Аллен вздыхает, выпуская из губ почти незаметное облачко, и откидывается спиной на живот стоящего за плечами Графа (кажется, он сидит так уже довольно долго, и у него безнадежно затекли плечи; возможно, мальчик и сам не заметил своего движения). Адам не теряет эту возможность, и осторожно притягивает его руками к себе сильнее, поглаживая плечи.       Вот так вот подкрадываться все ближе и ближе, незаметно вторгаясь в личное пространство и делая это вторжение почти привычным… Интересно.       Плечи у юноши жесткие, мышцы напряженные, не привыкшие к расслаблению, хоть он и не напрягается сейчас осознанно. Светлая шея выглядывает из-под бордовой ткани пледа, белые волосы спадают с нее с двух сторон. Неловко упавшие вперед пряди открывают ухо и линию подбородка; Адам сглатывает.       В этой части его интереса к этому юноше абсолютно точно виновата человеческая его часть. За свою очень долгую жизнь Адам не раз испытывал влечение и интерес к различным людям, и несколько раз, кажется, это превращалось в почти-человеческие семьи… Это было давно, он плохо помнит те времена, и в памяти осталось лишь ощущение, которое оставляли после себя те чувства... Но они никогда не отменяли общего презрения, которое он испытывал к человечеству в целом.       То, что происходило тридцать пять лет назад, подернуто дымкой, и он помнит то тепло, что привязывало его к Неа, но оно было совершенно другим. Неа был родным, дорогим и близким, и сущность его была такой знакомой, такой понятной.       Неа был равным.       Этот мальчик, что дрожит сейчас, несмотря на тепло пледа, его пленник. Маленькая зверушка, которой позволили жить, пока она не выносит паразита внутри себя, не скормит ему все свои внутренности и все жизненные соки, не потеряет по кускам жизненно необходимое и не перестанет дышать сама. Но то, что при этом живет он в особняке, а не в подвале, в цепях, и то, что ему даже не оторвали руку, и то, что он полностью свободен в своих перемещениях внутри особняка — все условия, в которых содержится эта зверушка — это целиком и полностью прихоть Адама. Вся нынешняя жизнь этого человека в его руках, и прав у него меньше, чем у раба, но тем не менее он все равно остается… таким.       Горько надломленным, но не сломанным до конца. Красивым в своем непривычном уродстве. С этой нежной печатью обреченности на лице и кипящим отрицанием ее в глазах. …И целиком в его власти.       Адам усилием воли подавляет хищную дрожь в руках, дернувшиеся вверх в безумной улыбке уголки губ и продолжает массировать напряженные плечи. Ему нравится поддерживать пока эту игру в часть семьи. — Может быть, лучше стоит закрыть окно? — Нет.       Немногословен, как и всегда.       Адам не теряет надежды разговорить его: это забавно и похоже на представления, в которых каждый играет свою роль, несмотря на настоящие чувства. Игре этого мальчика явно недостает искренности, она ломкая и неестественная, но его ведь никто не предупредил о представлении? Адам надевает на лицо улыбку — ту, которой улыбается Трисии, теплую и добрую, и немного веселую, и все его жесты приобретают какую-то цирковую наигранность, плавность.       Он всегда был в душе немного клоуном. (Вся эта война — одна большая сцена, на которой разыгрывается представление; как можно на этом представлении не выбрать роль? И разве роль толстого клоуна, который смеется над разворачивающейся драмой — не самая притягательная?)       Адам одним аккуратным, быстрым и ловким движением сильнее запахивает на Аллене плед, перегибается через юношу и прикрывает окно. — И все-таки я настаиваю.       Сейчас, склонившись, он может разглядеть лицо Аллена и отчетливо видит, что мальчику более чем наплевать на самом деле на то, открыто окно или закрыто, взгляд пустой и хмурый, и направлен в точку где-то за головой Адама, а когда до юноши доходит, что на пути его взгляда внезапно появилось чужое лицо, он отводит глаза.       Он всегда отводит глаза после того, как смотрит в лицо Графа. — Ты ведь совсем замерз, я вижу, — ласково сообщает Адам, касается рукой холодной щеки, якобы чтобы проверить температуру, на самом деле — заставить снова взглянуть на себя. А щека, кстати, действительно просто ледяная. Плохая это идея — сидеть на подоконнике открытого окна зимой в одной легкой рубашке. Наверняка потом заболеет.       И, когда он заболеет, Адам обязательно продолжит эту игру, сидя у его кровати, заботясь, измеряя температуру и пытаясь кормить с ложечки, и собирая, как драгоценные жемчужины, эти злые взгляды, брошенные прямо в лицо.       Он и сейчас, подчиняясь движению ладони, поднимает глаза. Вздрагивают светлые ресницы, и читается не злость даже, а досада и усталость.       Адам улыбается и хочет его поцеловать. И посмотреть, как тогда изменится взгляд этих хмурых глаз и эти сдержанно-механические жесты. — У Вас разве нет никаких дел сейчас, господин Граф? — спрашивает юноша, и его, наверное, совсем не беспокоит тот факт, что Адам склонился так близко к нему. Его больше беспокоит сам факт существования Адама в окружающем пространстве.       Граф всплескивает руками: — Как бы я ни был занят, разве я не смогу найти время, чтобы, — он ядовито щурится, — провести его со своим любимым братом?       Не будь Аллен таким сдержанным сейчас, не вбей он эту сдержанность в себя до глубины души, чтобы как-то вытерпеть сосуществование с семьей Ноя под одной крышей, не запомни он уже до мельчайших деталей свой механически-безэмоциональный набор действий — он бы встал и влепил Адаму пощечину. Или удар кулаком в челюсть. Во взгляде намерение не уточняется, но читается достаточно ясно. — Надеюсь, Вы проведете со своим братом достаточно времени, когда я покину это место, — почти ровно проговаривает Аллен и отворачивается к окну, старательно ловит ртом холодный воздух из небольшой оставшейся щели, словно тепло этой комнаты душит его.       Адам немного в восторге и самую малость — в замешательстве. — Именно поэтому время, потраченное сейчас, до его пробуждения, стоит ценить еще больше, — говорит он и даже теряется.       Адам, без сомнения, хочет, чтобы Четырнадцатый проснулся, но не хочет, чтобы это произошло сейчас, или в скором времени, или… …Или до того, как эта игрушка ему надоест.       Он не знает, что будет, когда пробудится его брат, уничтожая этого юношу; может быть, он снова сойдет с ума, может быть, Неа снова покинет его. Ему удивительно приятно то, что происходит сейчас, эта странная игра на грани ненависти, губительной привязанности, лицемерия и тянущего внизу живота тепла. Когда Неа придет, все это будет разрушено до основания и все придется отстраивать заново. Между его отношением к брату и к этому ребенку нет ничего общего, кроме тянущей жесткой и тонкой нитью сущности, и на словах объединяет их в одно он только по привычке.       Аллен отвечает на это странное и своеобразное признание коротко: едва распахнувшимися шире глазами, которые потом почти сразу, впрочем, вновь спокойно прикрываются.       Будь проклята эта его заученная сдержанность; раньше это беспокоило Адама не так сильно, но сегодня ему особенно нравится по ниточке вытягивать из него нервы, эмоции, жизнь.       Игрушки становятся гораздо более заманчивыми, когда у них есть живая душа; в этом он вполне согласен с Роад. И поэтому он продолжает.       Присаживается рядом на подоконник, притягивает мальчишку ближе к себе, сгребая в объятиях, плотнее запахивает приоткрывшийся плед, мазнув пальцами по холодной шее. Аллен удивительно покорен, хотя, впрочем, ничего удивительного нет; в семье Ноя почти все были довольно любвеобильны, и броситься к кому-нибудь с объятиями или усесться вчетвером на одном маленьком диванчике было обычным делом. С легкой руки Роад эта любвеобильность распространилась и на Аллена, и он уже через три дня пребывания в особняке перестал отбиваться и отмахиваться от чужих объятий и попыток затискать, воспринимал их как необходимое зло и только хмурился иногда недовольно. Сегодня такая реакция Адама не устраивает, поэтому он покачивает-прижимает Аллена как ребенка, тихо мурлыча: — Ну же, мальчик мой, не стоит так далеко заглядывать в будущее, когда всегда есть возможность жить настоящим…       Аллен как-то горько усмехается-фыркает, а Адам делает то, что давно хотелось: целует в висок, потом в щеку, а потом, поворачивая за подбородок к себе голову мальчика, успев поймать краем глаза совершенно ошеломленный взгляд — в губы.       Аллен замирает каменной статуей, Адам пользуется ситуацией, приоткрывает языком чужой рот (холодные губы скрывают слишком горячее), осторожно изучает и углубляет, и в горле сладким холодком пульсирует смесь легкого удовлетворения и предвкушения… А потом он получает чудовищной силы удар лбом в лоб, сразу следом кулаком в челюсть, и мальчишка стоит уже в паре метров от него (как только умудрился одним прыжком так отскочить), и смотрит с совершенным ужасом и яростью, и его руки совершенно точно дрожат, и кулаки сжаты так крепко, что ногти наверняка впиваются в ладонь.       Адам оправляется, встряхивает головой (хотя легкий звон сразу не проходит, и боль вполне ощутимая), смотрит на юношу, и он опьянен-восхищен этим невероятным взрывом эмоций.       Это то, что всегда привлекало в нем больше всего. Эмоции в его взгляде, в жестах, в движении плечами, всегда тщательно сдерживаемые, сейчас — они накрывают его с головой, захлестывают, рвутся со всей силой, и это невероятно красиво. — Провалитесь ко всем чертям со всеми Вашими играми, слышите? – шипит зло Аллен, а потом срывается почти на крик, — хватит изображать передо мной бог знает что, хватит околачиваться около меня, хватит лезть, Вы же все, черт вас побери, воспринимаете меня как живой труп, так дайте мне быть хотя бы таким трупом, в который не тыкают палкой ради потехи!       Адам снова по-клоунски вскидывает руки, приподнимает брови, делая лицо недоумевающе-извиняющимся: — Ну что же ты, Аллен-кун, это же… — Не приближайтесь ко мне! — рявкает Аллен, и Граф, ошеломленный, умолкает. — Не приближайтесь ко мне с Вашими жестами, не приближайтесь ко мне с Вашим лицом, не приближайтесь!..       Он внезапно с силой зажимает себе рот, буквально захлопывает ладонью, и мелко дрожит, словно внезапно осознал, что сказал то, чего не собирался говорить, и с почти суеверным ужасом смотрит куда-то вперед.       Адам удивлен и даже почти взволнован: он ждал реакцию, но не такую сильную, и это однозначно стоит его беспокойства. Что не так с его жестами и лицом, почему Аллена это так задевает (сильнее даже чем то, на роли кого он живет здесь), и почему одно-единственное незначительное действие внезапно сорвало все тщательно выстраиваемые барьеры и маски?       Аллен как-то горько всхлипывает одним только горлом (он не плачет), разворачивается (плед сваливается со спины, открывая широкие плечи под почти просвечивающей рубашкой, за которые Адам против воли цепляется взглядом) и быстрым шагом выходит за дверь.       Граф встает, медленно поднимает плед с пола, аккуратно сворачивает.       Он впервые задумывается о том, что интересуется этим сосудом для своего брата, кажется, заметно больше, чем заслуживает того просто сосуд, и что сегодня и сейчас этот интерес поднялся еще на несколько пунктов.       И что он еще обязательно узнает, что же не так с его лицом и поведением.       И что действия, которые привели к такой восхитительно-яркой реакции, он обязательно попробует… повторить.