Даже если...

– Отдай! Тебе явно уже хватит! – Не наглей, Яг! Да, слышишь! – я в шутку упираюсь свободной рукой ему в плечо и тяну у него из ладоней свою чашку. С соджу. Он упрямо отказывается разжать пальцы. Смеётся и бормочет что-то невнятное про беспробудное пьянство. Лёха… В замкнутом пространстве номера, как за амальгамой волшебного зеркала – привычные вещи теряют своё значение и форму. Нить времени рвётся на сотни оттенков его смеха. Воздух вибрирует, искажая перспективу… Все детали мира размываются до незначительности второго плана. Остаётся только он. Его так много и он так близко, что, кажется, я способен задохнуться этой близостью… Им… и собственными реакциями на него. Алёшка… Рука, лежащая у него на плече, занимается невидимым пламенем. Тлеет и плавится… сама по себе сползает чуть ниже. Сминает тонкую ткань, мешающую… – Плющ! Блин, да куда тебе пить? Ты сейчас опять рухнешь в бессознательном состоянии, а завтра твоя… Я-ну-ся… после того, как тебя увидит, придёт меня убивать! А она у тебя похлеще Профессора! Да и ты сам… Вот! Уже одежду рвёшь! – Лёшка накрывает мою, дрейфующую по его ключице, ладонь своей… Вот чёрт! От испуга я слишком резко отдёргиваю руки. В одной из которых всё ещё чашка. А в чашке – соджу. Был. Теперь он расплывается большим тёмным пятном по Лёхиной футболке. Липнет к его груди влажной тканью. И… оказывается, у мужиков есть грудь… в том смысле, что… Вот чёрт! – Извини… я ж говорил, отдай по-хорошему… – Да ладно, Женьк, ерунда. Всё равно стирать. Или выкинуть… Пофиг. Другая есть. Он встаёт со стула, одновременно снимая себя футболку. Бросает её куда-то, видимо, на пол. Мне не видно за краем стола… мне… вообще ничего не видно, кроме него. Кроме гладкой, ровной, загорелой кожи его спины, под которой лениво перекатывается волна мышц, когда он легко взмахивает рукой, повторяя только что озвученное: – Да ладно! – он разворачивается на месте и возвращается обратно. За стол. Только теперь обходит его и усаживается на диван. Ближе ко мне. – Хотел другую надеть… А зачем? Жарко. Блин, даже в майке жарко! Как ты в кофте сидишь? – Сам ты – кофта! Это олимпийка! – я отвечаю, не вникая в смысл слов. С ужасом представляя, какое у меня сейчас лицо. Жарко ему… – Да хоть что! Реально, Женьк, тебе нормально так? Или ты что, и спать в ней будешь? Или рассчитываешь, что это я тебя опять раздевать буду? Не, если хочешь, я могу. Опыт есть, если чё… – он улыбается. Вскидывает бровь. А я не могу понять: это что сейчас здесь вообще? Он это серьёзно? Или сам реально… тупой? Или слепой? Или… что я должен ответить? Или… – Ну, чё ты завис-то опять? – А чё ты пристал со своей кофтой! Мне не жарко. Нормально мне. Я, может, в детстве на всю жизнь замёрз! – Ага. Я и смотрю, до сих пор «отмороженный»! – он говорит, придвигает к себе чашки, смеётся, дёргает за язычок молнии на моей олимпийке, тут же отпускает его и хватается за бутылку, отодвигается от меня, разворачивается… Я воспринимаю всё это… все эти действия, движения, улыбки и смех, как разрозненные части мозаики… И это осколочное восприятие – такая глобальная защита… последний предохранитель… единственное, что удерживает от того чтобы… – Налить тебе, кстати? Это вообще некстати, но ты ж пролил. Лёха наклоняет бутылку над чашкой, не дожидаясь ответа. Его, в общем, никогда и не интересовали мои ответы. Он всё на свете знает сам. Без меня. – Давай, за нас что ли, Женьк? – чашка в ладонях кажется спасением. От того, чтобы не смотреть. От того, чтобы удержать на месте руки. И… мысли! Чёрт! Мысли тоже! Хорошо бы вообще напиться! Да! Так чтобы упасть… рухнуть за нулевую отметку и… либо вырубиться, либо уже… Стоп! Да! Удержать на месте мысли – самое главное! Самое… – Опять за нас? – Всегда… Он говорит это своё «всегда», и… мы оба прячем глаза за краями своих чашек. Не знаю, как ему, а мне чуть сладковатый вкус соджу кажется разбавленным солоновато-медным послевкусием этого слова. Серьёзные интонации его голоса, короткий взгляд из-за края чашки… Всё это вместе – как бреющий полёт истребителя. Если смотришь на него с земли. Если он пролетает прямо над тобой. Если мерещится, что столкновение… неизбежно. Сердце проваливается в воздушную яму солнечного сплетения. Замирает там… скованное прохладно-ментоловыми тисками страха и... ожидания. Если бы на меня так посмотрела женщина… если бы он был женщиной… если бы… бы… бы… бы… Чёёёёрт! – Женьк…– взгляд. За этот взгляд можно душу продать. Где там очередь из покупателей? Забирайте! Прямо сейчас. И за «просто так», – …а тебе это всё ночами не снится? Спорт… я имею ввиду. Соревнования… Драйв этот… Мы с тобой… Мы. С тобой. Хочешь знать, что мне снится? Мне? Ни-че-го. Чтобы что-то приснилось, надо спать. Это обязательное условие. А я не сплю, Лёх. Я пью. Сюрприз! Время снов закончилось. Началась жизнь… – Извини, Лёх. Я… сейчас. Мне… извини, короче… – Конечно, иди. Такие дела нельзя откладывать. И завязывай уже извиняться. Ты достал прям! – он улыбается. И эту улыбку я уношу с собой. Не видя ничего вокруг, кроме. Не в силах избавиться от неё. И не в силах смотреть. Мы. С тобой. Я. И он. Я смотрю на себя в зеркало. Просто тупо таращусь в глаза своему отражению. В слегка мутноватые, расширенные зрачки с разлившимся в них морем соджу. Пытаюсь понять, способно ли это море поглотить, полностью скрыть за спокойствием своих вод, берега моей… моего… Ну, уж нет! Я не буду определять ЭТО словами. Даже перед зеркалом. Даже для самого себя. Даже… пьяным. Даже… Смешной момент. Вот. Я. Смотрю. На. Себя. В. Зеркало. И знаешь, что, Лёх? Нет. Серьёзно. Знаешь, что? Нихуя. Не. Помогает. Вода в кране тёплая, как соджу в бутылке. Кажется, липнет к лицу и рукам. Во всяком случае, ничуть не приводит в себя, а наоборот – ещё больше усугубляет всё, что можно «усугубить». Капли склеивают ресницы, зависают на носу и подбородке, заставляют облизнуть губы… Он. Мужчина. И я – тоже. И ничто никогда этого не изменит. Ничто и никогда. Что бы ни мерещилось сейчас за его улыбками, взглядами, смехом, всеми этими «всегда» и «мы с тобой»… это всё – неправда. Обман. Абсолютная ложь. Алкогольный морок. Бред… Да! Нет! – Плющ, ты там не умер? – А ты надеешься? Или соскучился? – На то, что ты помрёшь, я давно уже не надеюсь! Бесполезно! – я выключаю воду, и в наступившей тишине его голос звучит оглушительно близко. Как будто за спиной. – Так что, выходит, соскучился! Шутка, Женя. ЭТО шутка. – Хреново притворяешься, Яг! Я не верю ни единому слову! Но… Он стоит прямо за дверью. Настолько «прямо», что я врезаюсь в него, ещё даже толком не успев осознать факт его присутствия, не то что... – Видишь, ты зря не верил… Я реально скучал… – он смеётся, придерживая меня руками, накрывая раскрытыми ладонями плечи. Почти обнимая… Смеётся. А я чувствую, как вспыхивает лицо, загораются бешеным огнём голые запястья, которых он даже ещё не коснулся, пульс в хлам разрывает вены, а воздух – лёгкие… Ничто. И. Никогда. С этим невозможно жить. Дальше. Но умереть прямо сейчас – невероятно… Почти волшебно… Фантастически… – Ты чё, упасть собрался? Офигел? Шутишь? Я точно не собирался падать. Однозначно. – Шучу. Поверил? – открываю глаза. Улыбаюсь, отталкиваясь от него, чуть отступая в сторону, обходя, оставляя за спиной. Всё. – Да кто тебя знает… В прошлый раз тебе пробку понюхать хватило! – В прошлый раз – это лет десять назад? Ну-ну… – Одиннадцать с половиной, вроде. Не важно. Не важно? Вот это «с половиной»? Ни секунды не думая? Не. Важно. Как скажешь. Только… Я подхожу к столу. К стулу. Тому, на котором сидел раньше. И… сажусь на диван. Оборачиваюсь. Смотрю на него. Глаза в глаза. Нахожу пальцами язычок молнии и тяну вниз. Расстёгиваю. Раздеваюсь. Снимаю олимпийку. Бросаю её на спинку позади себя. Чуть сдвигаюсь в сторону, освобождая место: – Садись, Яг! Чё завис? Перегрелся? – Возможно. В детстве. – Ага. Я и смотрю, до сих пор «ошпаренный»! Если бы он был женщиной… если бы… Тогда бы я точно знал в какую игру мы играем. По каким правилам. И до какого результата. Да, блядь! Я бы хоть точно знал, чего хочу я сам! И уже одно это знание могло бы послужить залогом успеха… Он. Мужчина. Под его взглядом хочется натянуть олимпийку обратно. Застегнуть до самого горла. А потом ещё… сверху напялить его футболку, облитую соджу. Чтобы наверняка. Кому-то из нас хватит пить. Вероятно, обоим… – Лёх, ау! Ты, может, уже нальёшь? Плющенко – ты ебанько! – Сейчас. Думаю… надо что-то сожрать. Уже нельзя… просто пить. У меня… сейчас… Посиди. Он исчезает из поля зрения. Перемещается куда-то мне за спину. Судя по звукам – роется то ли в собственных вещах, то ли в «казённом» мини-баре, то ли и там и там последовательно-параллельно… Я особенно не прислушиваюсь. Прикрываю глаза, испытывая глобальное чувство стыда от воспоминаний о собственном «стриптизе», продемонстрированном только что… Ты, Женя, реально нереальный урод. И в прямом, и во всех существующих переносных смыслах. Хорошо, допустим на секунду… только на одну, и только допустим… что в каком-нибудь из иных – параллельных, фантастических, каких угодно – мирах, он вдруг… ну, скажет тебе: «Да». Да – что? Вот именно, ЧТО? Что. Ты. Будешь. С ним. Делать? Нет. Серьёзно. Посадишь напротив и станешь любоваться? Обнимешь? Поцелуешь? Нахуй пошлёшь? Пойдёт? ОН пойдёт? Или что? Трахнешь его? Или он… тебя? Или… друг друга? В порядке очереди? Очерёдность как будете устанавливать? Монетку бросите? В «камень-ножницы» скинетесь? Или так… договоритесь? Или… – Вот! Не богато. Но всё, что есть… – Лёха сгружает на стол добытую еду. Два пакетика каких-то орехов. Две шоколадки. Упаковку печенья. Горсть неопознанных конфет. Усаживается за стол. НЕ на диван. И, глядя на меня, обиженно выпячивает челюсть. – Ну, чё ты ржёшь, придурок! Сейчас в магазин потащишься! Да что смешного? – настойчиво переспрашивает он и… через мгновение сам начинает ржать. Подгоняемые друг другом, подстёгиваемые выпитым алкоголем и какой-то общей несуразностью и бредовостью причины смеха, мы никак не можем остановиться. Мышцы сводит в болезненной конвульсии, а от физической невозможности смеяться на глаза уже наворачиваются слёзы. Я в изнеможении сползаю под стол и лежу на полу, разглядывая обратную сторону столешницы, всё ещё вздрагивая и улыбаясь… – Руку д-д-дать? – заикаясь, спрашивает Яг и тут же, не дожидаясь ответа, не глядя, засовывает её под стол, призывно шевеля пальцами. – Ногу? Что там? – Р-р-руки достаточно… – честно отвечаю я. Собравшись с силами, хватаюсь за его ладонь и вползаю обратно на диван. Мы таращимся друг на друга, как два идиота, пытаясь отдышаться. Глаза у него блестят от смеха и навернувшихся слёз. Волосы прилипли ко лбу и растрепались. Нижняя губа слегка подрагивает. Он закусывает щёку, чтобы снова не заржать. Щурится. Сдвигает брови… И вдруг… улыбается. Просто улыбается. Широко. Светло. И искренне. Мне… – Жека, ты такой… придурок! Я так рад, что ты здесь! Честно! Ты такой… болван! Но я ТАК тебе рад! – Сам ты… придурок и болван! – серьёзно отвечаю я. И мне доставляет удовольствие наблюдать за тем, как в глазах у него мелькает испуг. Только мелькает. Потому что я тут же добавляю: – Но я тоже тебе рад! Прям ТАК! Прям… рад! И это исключительная, самой высокой пробы, чистейшая правда. Я смотрю на него. На то, как он разливает соджу. Косит в мою сторону взглядом. Сдвигает чуть ближе ко мне одну из чашек. Надрывает пакетик с орехами. Высыпает несколько штук себе на ладонь. Считает их. Делит. Протягивает мне половину. И… …понимаю, что вот ЭТО ни за что, никуда, никогда не денется. Это было, есть и будет всегда. До тех пор, пока есть мы. Пока есть я. И есть он… …даже если я никогда не придумаю определения ЭТОМУ… …даже если никогда не назову ЭТО никаким конкретным словом… …даже если он никогда не узнает об ЭТОМ… …даже если он уже знает… …даже если…