***
— Ну, выбивай же мяч! Это же штрафная, это же не танцпол! — комментатор читает мои мысли. Я не знаю, что именно творится у ворот «Баварии», но знаю точно, что это не футбол. Потому что так в него не играют. Игроки не замирают возле собственных ворот, по-дебильному разявив рты и безвольно наблюдая за тем, как их вратарь мечется из угла в угол, отбивая удар за ударом. Парадоксально, но факт: два игрока в белой форме умудрились легко пройти пятерых футболистов в красном и вдоволь порезвиться в их штрафной. И если этот беспредел творит один из лучших клубов Германии, страшно даже представить, как играет какой-нибудь «Люнебург». Бледный Тимо, с неподдельным ужасом наблюдающий за происходящим, явно разделяет мое мнение. После очередного удара, в ходе которого мяч чудом пролетает в паре сантиметров от штанги, он поворачивается ко мне и тоном человека, не верящим в собственные слова, заявляет: — Каулитц, если эти олухи умудрятся выиграть — я с тобой пересплю. — По рукам, — откровенно ржу, с совершенной ясностью понимая, что с такой игрой они ни за что не выиграют. — Кроос, подача; Гомес падает!.. — надрывается комментатор. — Пенальти! Это пенальти! — вопит Тимо, подскочив с дивана и возмущенно тыча пальцем в экран. И арбитр, действительно, указывает на точку, обозначенную перед воротами. Стадион беснуется, освистывая решение судьи. Игроки «Баварии» же наглеют окончательно, требуя еще и удаления обидчика с поля. Блять, радовались бы, что им пенальти дали — и появился призрачный шанс уменьшить разрыв в счете. Если, конечно, по воротам попадут. Ухмыляюсь, наблюдая за тем, как игрок «Реала» весьма бандитской наружности, «услуживший» своей команде, с младенчески-невинным видом клянется-божится арбитру, что он никого не обижал — так за что же, ну за что??? Ему очень сложно не поверить — потрясающие актерские способности, великолепные просто. М-да, знаете, я, пожалуй, погорячился: футбол-таки забавная игра. К мячу тем временем подходит маленький лысый человечек пришельцеобразного вида. — Ну же, ну! — Тимо, нервно сжав кулаки, взирает на экран с такой надеждой, что это даже трогательно. Вообще, то, как он переживает за этих ребят в красной форме, как искренне, почти по-детски радуется за них — все это неописуемо странно лицезреть в его исполнении, но в то же время… приятно, что ли. Необычно, и оттого завораживает. И я не знаю, что интереснее — происходящее на поле или прямо здесь, в этой комнате. То, как человек, сдавшись под напором эмоций, отбрасывает маску, наплевав на имидж и разом становясь собой настоящим, столь разительно отличающимся от себя искусственно созданного, — это непередаваемое зрелище. И сейчас я смотрю на него, почти любуясь сим преображением. Мне определенно больше нравится это его амплуа. Оно совершенно не бесит, вызывая даже симпатию. Непроизвольно вздрагиваю, поймав себя на осознании этого. Громкий вопль комментатора заставляет вздрогнуть: — Роббен, бьет по мячу — и… Резко обернувшись, успеваю увидеть, как вратарь, вытянувшись струной, кидается в нужную сторону, почти дотягивается — но мяч, мимолетом скользнув по его пальцам, все-таки залетает в сетку ворот. — Черт, да! Да-а-а! — торжествующе вопит Тимо, запрыгав на месте и победно размахивая руками. — Ты можешь в это поверить? — радостно вопрошает, обернувшись ко мне. — Нет, — отвечаю честно: я думал, мюнхенцы прогорят как минимум со счетом пять-ноль — ан нет, оказывается, будет пять-один. Комментатор восторженно орет и несет какую-то ахинею про равный счет — очевидно, на радостях позабыв, что пропустить-то умудрились два, — стадион шумит и беснуется, хором что-то скандируя. — Бензема получил мяч в ноги, как кролика… Почему как кролика? Разве кролика бьют ногами? Но как-то вот так мягко получил — и попрыгал он как-то мягко, успокоился быстро — ну кролик же! — комментатор неприкрыто бредит от счастья, а «Бавария» тем временем едва не пропускает еще один мяч. И я вдруг ловлю себя на том, что широко улыбаюсь. Потому что весело. Мне впервые за последний месяц непрерывной напряженки и стресса по-настоящему весело. И в этот момент я понимаю, каким был бы идиотом, задрыхнув и пропустив все это — этот матч с комичными выходками игроков и невероятно занимательным комментарием, этого умилительно-эмоционального Тимо и это чувство потрясающей легкости и искреннего удовольствия от происходящего. И впервые за сегодняшний вечер я не жалею о том, что мне довелось оказаться здесь в компании футбола и Зонненшайна. Потому что и то, и другое оказалось не столь ужасным, как на первый взгляд…***
К концу первого тайма я уже отличаю угловые от штрафных, знаю, что такое подкат, навес и скидка, и, к собственному удивлению, замечаю, что это затягивает. С вполне искренним интересом наблюдаю за происходящим на поле, досадливо морщусь после очередного промаха из беспроигрышного, казалось бы, положения и ловлю себя на том, что балдею от странного чувства эмоционального единения. Когда проникаешься атмосферой, поддаешься общему настроению и начинаешь ловить от этого кайф. Азартное возбуждение полностью подавляет сонливость. На «Баварию», воодушевленную забитым голом, уже не так больно и стыдно смотреть — и мы с Тимо синхронно досадуем потере мяча, радуемся его отбору и нервно кусаем губы, когда игроки лупят по воротам. Зонненшайн поглядывает на меня с нескрываемым удивлением и наконец осторожно спрашивает: — Неужели тебе и впрямь нравится? — Нравится, — с улыбкой пожимаю плечами. Сам удивляюсь, но да, нравится. Тимо восхищенно присвистывает: — А с тобой еще не все потеряно, Каулитц! Лишь ухмыляюсь, оставив реплику без ответа. Звучит свисток — и я поднимаюсь с дивана: — Пойду покурю. — Так разволновался? — смеется Тимо. — Ага, чуть с ума не сошел! — не без иронии. Устроившись на стульчике в звукозаписывающем зале, глубоко затягиваюсь, задумчиво глядя на микрофон. Интересно, а как бы прошел вечер, не задержись остальные в Кельне? — Так ты теперь будешь первым в очереди за билетами на финал, м-м-м? — мимолетное прикосновение к плечу, я вздрагиваю, а Тимо уже присаживается рядом, с усмешкой глядя на меня. — Он в Мюнхене пройдет, далеко ехать не надо. Пойдешь? — Вполне возможно, — отвечаю загадочной улыбкой. Ну, а почему нет, собственно? Обмотаться красным шарфиком, закупиться тонной пива и горячими сосисками — и скакать на трибунах, скандируя кричалки, срывая голос — да и к черту! — все это так… по-человечески. Простое развлечение простых людей. И временами мне чертовски не хватает чего-то подобного. Оказаться вне поля зрения фанатов, журналистов, папарацци, находясь наконец не в центре внимания, а там, на трибунах, среди толпы, — и забыть хотя бы на полтора часа матча об остальном мире, который давит со всех сторон, которому вечно что-то надо и который никогда, никогда не оставит в покое… В эту секунду я вдруг понимаю, что эти люди на стадионе гораздо счастливее меня. Потому что свободны. Они просто пришли поболеть за любимую команду. Они могут орать, могут трясти головами, могут рыдать, материться, неуемно радоваться… Могут пойти и напиться до поросячьего визга в ближайшей таверне, отмечая радость победы или же заливая горе поражения. Они все это могут, я — нет. Бьюсь об заклад, появись я на матче — и никто сроду не поверит, что мне просто захотелось посмотреть футбол. Таблоиды раструбят новость, сопоставив ее с чем угодно — с моими политическими взглядами, с желанием выпендриться или с намерением перебраться в Мюнхен — и сие в лучшем случае. В худшем — и в куда более вероятном — это вновь свяжут с моей сексуальной ориентацией, предположив, с кем из футболистов «Баварии» я сплю. И никому даже в голову не придет, что Билл Каулитц пришел на футбол, собственно, ради футбола. Это же нонсенс! Это алогично! Эта расфуфыренная звезда никогда ничего не делает просто так. И знаете, это паршиво, но я и сам не могу припомнить, когда в последний раз делал что-то «просто так». Вот просто потому, что захотелось… Из тягостных размышлений меня вырывает голос Тимо: — Ты удивительное существо, Каулитц, знаешь об этом? Смотрит с любопытством. А я теряюсь. Изумленно взираю на него, не представляя, как отреагировать на эту ремарку. Впрочем, он не ждет ответа. Переводит взгляд и кивает на слегка задравшуюся футболку: — Что это? Проследив его взор, понимаю, что он смотрит чуть выше бедерной косточки — туда, где выглядывает кусочек недавно набитой татуировки. Глубоко вздохнув, приподнимаю футболку, демонстрируя крупную надпись, начинающуюся в области ребер. — «Мы никогда не перестанем кричать, мы возвращаемся к истокам», — читает вслух и тут же расплывается в широкой улыбке: — Каулитц, ты еще такой подросток! — Ой, ну кто бы говорил! «Это революция нашего поколения…» — нарочито ворчливым тоном цитирую строчку главного хита наших коллег. Тимо оставляет реплику без ответа. — А еще тату есть? — его взгляд весел и пытлив одновременно. Поднимаю руку, показывая любимое, пожалуй, тату. — «Свобода восемьдесят девять».? Восемьдесят девять? Ты набил ее в честь падения Берлинской Стены? — удивленно вздергивает бровь Зонненшайн. — Я набил ее в честь своего рождения, — улыбаюсь уголками губ. — Фи, какой эгоцентризм! А сколько их у тебя? — огонек интереса в темных глазах разгорается все сильнее. — Четыре, — отвечаю коротко. — М-м-м, а где остальные? — пристальный взгляд скользит по шее, рукам, торсу, останавливаясь на поясе джинсов. Ухмыляюсь, поворачиваясь к нему спиной и откидывая волосы. — Символ вашей шайки? — беззлобная усмешка и легкое прикосновение пальцев к коже шеи. Резко выдыхаю, прикрывая глаза. Сердце колотится так, будто я не тату ему показываю, а стриптиз танцую. Что за херня со мной творится? — А интрига тем временем возрастает! Где же последняя татуировка великого и ужасного Билла Каулитца? Сейчас будем выпытывать сенсационное признание! — едва ли не речитативом, громко и без пауз, совсем как ведущий ток-шоу, трындит Тимо. Меня вдруг кидает в жар, дыхание сбивается, и я, совершенно очевидно, краснею. — Майн Готт, да ты смутился! — Тимо явно обалдел от такой реакции. — Та-а-ак, Каулитц, а ну быстро колись, где она! А я словно столбенею. Молча смотрю на него, сходя с ума от собственной странной реакции, от общего идиотизма ситуации и от его взгляда в этот момент. — Ну пока-а-ажи, Би-и-ил! Ну пожа-а-алуйста!!! — тоном капризного ребенка, так и не сводя с меня взора. И я решаюсь: слегка оттягиваю пальцами пояс джинсов, обмирая то ли от ужаса при вдарившем вдруг осознании всей двусмысленности происходящего, то ли от восторга при звуке резкого выдоха и восхищенного: «Ва-а-ау!» — Да, Каулитц, ты звезда, с этим не поспоришь. Вопрос лишь в том, почему звездочка вытатуирована в таком месте? — акцент на последних словах и насмешливый взгляд. — Да иди ты! — огрызаюсь беззлобно. — Проколотые соски, тату в паху… Знаешь, что еще интересно: у тебя все пирсинги сейчас на виду, или как? — выгибает бровь, чуть сощурив глаза. — Нет, — сдержать смешок при виде его вытянувшегося лица просто невозможно. Высовываю язык, демонстрируя серебряную штангу: — Теперь все. Тимо несколько секунд неотрывно взирает на мои губы, и это даже забавно. Чуть склоняю голову набок, неотрывно глядя на него. Подняв взор, он беззастенчиво смотрит прямо мне в глаза и открывает было рот, дабы что-то сказать… — И вновь мы возвращаемся на «Сантьяго-Бернабеу», чтобы посмотреть второй тайм полуфинального матча Лиги Чемпионов между мадридским «Реалом» и мюнхенской «Баварией»… — радостно-возбужденный вопль комментатора, прервавший монотонный бубнеж рекламы, заставляет нас синхронно вздрогнуть. «Черт!» — в сознании проскакивает досадливая мыслишка, которую я ни за что не смогу объяснить. Меня не желает покидать ощущение, что перерыв закончился слишком быстро. И комментатор заверещал слишком невовремя. Удивляясь собственным мыслям, следую за Тимо обратно в комнату. — Эх, пивка с пиццей бы сюда! — мечтательно восклицает Зонненшайн, плюхаясь на диван. — Или ты на диете, а, Каулитц? — ухмыляется, шутливо тыча меня локтем. Лишь тупо машинально киваю. До меня слабо доходит суть вопроса. Этот его взгляд — пытливый, заинтересованный, чуть насмешливый — вдруг шарахнул меня необыкновенно ясным осознанием того, что мы наедине. В этой комнате, в этой студии. Я не понимаю толком, какие именно эмоции это вызывает во мне, знаю лишь, что сие… волнует. Будоражит. Это не страх и не желание — нечто среднее, в промежутке. То, как он смотрит на меня, как улыбается, иронизируя уже добродушно и совсем необидно, до странности напоминает… флирт. И это вгоняет в ступор. Смущает. И отчего-то льстит. Непроизвольно вздрагиваю, поймав себя на этой мысли. Краем глаза кошусь на Тимо. Горящий азартом взор устремлен в экран, кулаки нервно сжаты. Ему, совершенно очевидно, не до меня. Это радует. Может, у меня просто паранойя разыгралась и интерес в его глазах не столь уж дерзко-откровенен? «А может, просто выдаешь желаемое за действительное?» — гаденько воркует внутренний голос. Дурацкая мысль. В этот момент я уже не уверен, что хочу, чтобы этот матч закончился — пусть длится до рассвета. Чтобы не пришлось выключать телевизор, оставшись наедине в тиши темной комнаты. Я не уверен также, что хочу, дабы эта игра не кончалась. Потому как, сколько бы времени ни потребовалось, в итоге это все равно неизбежно случится. Счет на табло рано или поздно изменится. В какой-то момент мяч влетит в сетку ворот, расколов охватившее стадион безмолвие напряженного, почти болезненного предвкушения. Игра завершится. И я не знаю толком, что хуже — преддверие события или его наступление. Погрузившись в размышления, я отрывистыми вспышками выхватываю происходящее на поле. Осмелевшая «Бавария» на кураже прижала яростно отбивающийся «Реал» к его воротам. Бубнеж комментатора и Зонненшайна стал куда радостнее, а выдаваемые прогнозы — оптимистичнее. Окончательно вернувшись в реальность лишь к концу второго тайма, в ходе которого результат не изменился, я перестаю понимать суть происходящего: комментатор, успокоившись вдруг, заявляет, что впереди дополнительное время — минуты три, полагаю, — в течение которого «Бавария» еще может успеть отыграться; игроки этой самой «Баварии» уже едва ли не пешком дефилируют по полю, словно счет на табло в их пользу, а взгляд Тимо, устремленный в экран, становится чуть менее взволнованным и фанатичным. — Ладно, не так уж плохо, еще не все потеряно, — тихо бормочет Зонненшайн. — Они только что проиграли — и еще не все потеряно? — смотрю на него в искреннем изумлении. В самом деле, странно — изводиться всю игру, клеймя футболистов последними словами, а под конец решить: да ладно, и так сойдет. — В дополнительное наверстают. Уже почти додавили; еще чуть-чуть поднажать — и игра у нас в кармане. Может, даже парочку накидают, — неожиданно спокойно резюмирует Тимо. — Они полтора часа не могут забить, а за три минуты накидают парочку? — изо всех сил сдерживаю улыбку. Фанатская наивность поистине умилительна. — За тридцать минут, — ухмыляется Зонненшайн. — За тридцать? — трясу головой, тщетно силясь найти в сказанном хоть призрачный намек на логику. — Они проиграли — по делу, кстати, проиграли, — а добрый арбитр вдруг решит дать им еще полчасика, чтобы исправить сию оплошность? Тимо смотрит на меня пару секунд и расплывается в широкой улыбке: — Каулитц, не заморачивайся, окей? Пожав плечами, вновь обращаю взор к экрану. Футболистам, по-моему, уже и самим все это не в радость: мокрые и вымотанные, они с некоторой обреченностью поглядывают друг на друга. По ходу дополнительного времени игроки толкаются, откровенно хамят — так проще отобрать мяч: на чистую игру сил просто не осталось, — и получают карточки одну за другой. Временами забывают, в какой стороне их ворота. Продолжают бездарно транжирить моменты. Их трудно за все это винить — я удивляюсь, как они после полутора часов непрерывной беготни вообще способны передвигать ногами. Все, что они делают сейчас, — на одной лишь воле. Через пот, через боль, через безумную усталость. Вопреки. Когда «не могу» уже не имеет значения, ибо есть железное «надо». И это не может не восхищать. — «Бавария» в явном отчаянии: Гомес в отборе около собственной штрафной — это уже смахивает на агонию, — комментатор явно не разделяет моего восторга по поводу стойкости духа. Впрочем, правдивость ремарки об агонизирующей «Баварии» подтверждается, когда испанцы вновь вдвоем растаскивают оборону — и вратарь мюнхенцев выскакивает из ворот, ринувшись к атакующему игроку соперника. — Что ж ты делаешь? Что ты творишь?! — вопит Тимо, резко подскакивая с места. Футболист в белом словно и не старается уйти от голкипера: удерживая мяч в ногах, он откровенно останавливается и украдкой оглядывается через плечо. Едва ощутив легкий толчок в ногу, картинно заваливается на газон, попутно ища взглядом арбитра. Потрясающая наглость, невероятная просто. — Как Гранеро старался подлезть под Нойера, а! И вот тебе желтая карточка за симуляцию! — в тоне комментатора — торжество пополам со злорадством. — Мерзкие испашки! Хрен вам, а не пенальти! — презрительно выплевывает Тимо. На экране тем временем разворачивается настоящая трагикомедия. Схлопотав «горчичник», этот засранец Гранеро так натурально возмущается, что хочется восхищенно присвистнуть: не актерское ли училище вместо футбольной академии Вы окончили, амиго? Постепенно и дополнительное время подходит к концу. Счет на табло остается неизменным. — Черт! — выдыхает Тимо, огрев кулаком диван. — Жаль, — искренне. — Они здорово боролись. — Не скорби раньше времени: Нойер — классный вратарь, — невесело ухмыляется Зонненшайн. — При чем тут вратарь? — вздергиваю бровь, удивленно уставившись на него. — Сейчас пенальти бить будут, — лаконично, а главное — теперь мне все понятно, ага! — За что?! — Результат ничейный, — заявляет Тимо таким тоном, словно объясняет банальнейшую из очевидностей. — Они же проиграли! — я уже и сам ощущаю себя конченым идиотом, однако моему пониманию попросту неподвластен тот факт, что счет два-один считается ничейным, а проигравшая команда получает дополнительные тридцать минут да еще и пенальти бьет. Это же абсурд! Какой кретин придумывал эти правила? — В первом матче они выиграли два-один, — втолковывает мне Зонненшайн. Терпеливо, словно ребенку. — И решили сыграть второй? — спрашиваю недоуменно. Тимо смотрит на меня расширившимися глазами и неожиданно заходится громким, слегка истеричным хохотом. Когда парня немного отпускает, он вновь обращает взор на меня и с улыбкой заявляет: — Каулитц, без тебя я схлопотал бы нервный срыв из-за этих придурков, честно! Что ж, я решаю не заморачиваться и над поводом, по которому «Реал» с «Баварией» собираются проводить серию пенальти. Стадион хором скандирует имя вратаря испанской команды. Игроки, тренеры, менеджеры образуют круг. Хлопают друг друга по плечам, обнимаются, желают удачи. И во всем этом есть какое-то исступление, пронзительный надрыв. Воздух словно наэлектризован: кажется, еще секунда — и заискрит. Молитвы и проклятья, отчаяние и надежда — все это смешивается, переплетается, образуя сумасшедший эмоциональный оксюморон. Это истерика. Явная на стадионе и безмолвная — в глазах игроков. Это ужас — истинный, неподдельный. Это мгновение, предшествующее взрыву. И эта атмосфера нервозного напряжения чертовски заразительна. Я сам не понимаю, какого черта нервничаю так, словно от этих парней в красном и от этой игры зависит… да хоть что-то зависит. Просто кажется невероятным, несправедливым, что после столь упорной борьбы кто-то все же должен проиграть. Все эти люди собрались здесь, на стадионе, чтобы посмотреть, как эти парни два часа гоняют мячик по газону, еще тысячи так же, как мы, наблюдают за этим на экранах телевизоров. И я вдруг ловлю себя на том, что безумно хочу оказаться сейчас там, на трибунах. В этой толпе, подобной огромному живому организму. Среди этого беснующегося моря, состоящего из чистых, незамутненных эмоций. Из драйва. Азарта. Адреналина. Ощутить себя частью целого, неделимого, эпохального. Когда все едины — игроки, тренеры, болельщики. Чувства идентичны. Мысли идентичны. Молитвы за этих ребят в красной форме — идентичны тоже. Стать составляющей этой атмосферы, прикоснуться к ней, вобрать в себя, прочувствовать каждой клеточкой тела. Проникнуться ею. Влюбиться в нее — потому что не влюбиться невозможно. Вдохнуть воздух, пропитанный напряженным ожиданием развязки. Игрового апогея. Кульминации спортивной драмы. Ощутить, как сердце готовится вырваться из грудной клетки. Ведь в это мгновение не существует ничего другого. Внешний мир попросту теряет значение. Все взгляды прикованы к той маленькой пятнистой точке — к футбольному мячу. Совершенно незнакомые люди берутся за руки, потому что иначе невозможно. Невозможно выносить это сумасшедшее напряжение в одиночку — оно сводит с ума. И ты находишь поддержку у чужого человека, невероятно остро ощущая полное эмоциональное единение. Это странная, мимолетная, но оттого не менее потрясающая форма духовной близости. Увидеть глаза игрока, подходящего к одиннадцатиметровой отметке. Взгляд, в котором нет эмоций, лишь четкое осознание того, что стоит на кону. Твердая установка, что он должен, обязан взять себя в руки. Забыть о страхе. Игнорировать свист трибун. Заставить себя не смотреть на вратаря, изготовившегося к прыжку. И пробить, пробить точно. Ради команды. Ради тренера. Ради каждого болельщика на этом стадионе. Ради страны, прильнувшей к экранам. Ради всех, кто в него верит. Вздрагиваю, почувствовав, как Тимо резко сжал мою руку, вцепившись чуть выше запястья. Нервно кусает губы, горящий взгляд прикован к игроку, направившемуся к мячу. — Ты сказал, у «Баварии» хороший вратарь? — вопросительно смотрю на него. — У «Реала» тоже ничего такой, — нервная усмешка. Наблюдая за футболистом, изготовившимся к удару, я думаю о том, как же он нервничает сейчас… Так и по мячу не попасть можно, не говоря уже о воротах. Однако, едва раздается свисток, парень разбегается и уверенно отправляет мяч прямо в цель. Легко. Спокойно. Почти непринужденно. — Да! — Тимо чуть не ломает мне руку на радостях. — Один-но-о-оль в пользу «Баварии»! А к мячу тем временем подходит Криштиану Роналду… — возбужденно тараторит комментатор. — Промахнись, промахнись, промахнись! — заклинает его Зонненшайн. Свисток, удар — и… вратарь отбивает мяч. Невероятно. Торжествующий вопль Тимо заглушает не менее торжествующий вопль комментатора. Следующий удар — и два-ноль. «Реалу» же судьба сегодня явно не благоволит — и второй пенальти тоже мастерски отражен голкипером мюнхенцев. — Ману, черт, Ману… — с благоговейным трепетом повторяет Тимо. Не могу сдержать улыбки, глядя на него. Парадоксально: тренер «Реала»… удивлен. Не зол, не раздосадован, а именно удивлен. Он не рвет на себе волосы, не кричит и не размахивает руками. Он спокойно поднимает брови, выражая вежливое недоумение. Невероятное самообладание, железное просто. Что было далее, я помню смутно. Эмоции перехлестывали через край. Азарт, адреналин, возбуждение охватывают, полностью подчиняя себе. Происходящее видится вспышками. Разбег, удар — испанец отбивает. — Черт! — синхронно на выдохе. Вратарь мюнхенцев слегка подпрыгивает, занимая место в воротах, очевидно, уже не в состоянии справляться с сумасшедшим напряжением. — Не нервничай, не нервничай, — словно мантру твердит Тимо. Не представляю, как может не нервничать этот парень, от которого сейчас зависит судьба команды, если даже у меня — стороннего наблюдателя, от которого не зависит решительно ничего — сердце бешено колотится где-то в районе горла. Нет, нового чуда не происходит — мяч в сетке. Спустя полминуты голкипер «Реала» в эффектной манере спасает свои ворота. — Господи… — едва не прокусываю губу до крови. Непроизвольно. На чистом инстинкте. Вратари сравниваются по отбитым мячам. Так, молоток, должный забить последний гвоздь в крышку гроба испанской команды, зависает в воздухе — и логичный, казалось бы, исход как-то разом теряет всю свою очевидность. Монета замирает на ребре. И чаши весов уравновешиваются. Это кажется нереальным, невозможным, неестественным. Неподвластным пониманию. И все, что остается, — с пристальным, почти болезненным вниманием смотреть, как к мячу подходит испанец, сжаться и замереть, услышав свисток судьи, словно в замедленной съемке проследить полет мяча… мимо ворот. Вот он, этот момент. Мгновение перед финишной чертой. Оглушительный визг стадиона доносится словно сквозь толщу воды. Я резко выдыхаю, ощутив, как Тимо сгребает меня в охапку. И вот мы, крепко вцепившись друг в друга, наблюдаем, как Бастиан Швайнштайгер — символ немецкого футбола, как я узнал по ходу этого матча, — отправляется ставить точку в этой игре. Ох, парень, ты только не подведи! Тимо напрягся всем телом, кажется, забыв, как дышать. Его слегка потрясывает, а сердце колотится так, что я, плотнее прижавшись к нему, плечом ощущаю лихорадочные удары. — Давай же, Швайни, давай… — призыв, мольба, заклинание. Швайнштайгер тем временем утрамбовывает землю около одиннадцатиметровой отметки, опускает мяч — вновь поднимает и вновь утрамбовывает. Вратарь «Реала» молча за этим наблюдает. Трудно даже представить, что творится у него в голове сейчас… Свисток. Разбег. Удар. Гол. Всё. — Финал… — неверящий шепот. — Мы в финале… — тихо на выдохе. — Билл, мы в финале!!! — торжествующий вопль. А в следующую секунду меня подхватывают сильные руки и резко дергают вверх. Тимо вскакивает с дивана и, бесцеремонно перекинув меня через плечо, начинает кружиться на месте, радостно горланя. Я заливаюсь хохотом, не пытаясь вырваться, лишь выставляя перед собой руки, дабы ненароком не долбануться головой обо что-нибудь. Улыбка — столь искренняя. Счастье — столь неподдельное. Не могу понять, какого черта я-то ору и дрыгаюсь, словно только что получил с десяток «Грэмми». Чувство чего-то грандиозного, свершившегося овладевает всем существом. Переполняет. Рвется наружу в виде торжествующего крика. В этот момент я клянусь себе, что когда-нибудь обязательно схожу на футбол и увижу все это вживую. Черт возьми, надо принять его предложение и посетить финал! Наконец, когда меня уже начинает подташнивать от дикой круговерти перед глазами, Тимо останавливается и, аккуратно сбросив меня на диван, заваливается рядом. Мы лежим, переводя дух, и просто смотрим друг на друга. Странное чувство легкости и эйфории не угасает, не притупляется. Я не помню, когда последний раз вот так отпускал себя: смеясь, потому что весело, крича, потому что хочется, — и расслабляясь. Ощущая, как натянутая пружина, скручивающая внутренности, сдавливающая так крепко, что невозможно сделать вдох, пружина, именуемая самообладанием, разжимается. И лишь почувствовав это, я понимаю, как долго держал себя в этих железных тисках. И как они безумно обрыдли. Осторожное прикосновение к запястью заставляет вздрогнуть. Тимо. Раскрасневшийся, запыхавшийся, широко и счастливо улыбающийся, он дьявольски привлекателен сейчас. Давлюсь этой мыслью, а Зонненшайн вдруг хитро сощуривается и, подмигнув игриво, выдает: — Каулитц, а ты о сделке-то не забыл? «Бавария» все-таки выиграла… Магия момента враз улетучивается. Внутри что-то екает, улыбка сходит с губ, и, очевидно, я меняюсь в лице. А он смотрит пристально, наблюдая за реакцией. И в следующее мгновение, ухмыльнувшись, отводит взор: — Да ладно, не парься, — махнув рукой небрежно. — Спишем на влияние момента, да? В тот миг, когда смысл сказанного дошел до рассудка, я не понимал, рад ли это слышать или же безумно зол. Я ни за что не смогу объяснить то чувство, шевельнувшееся где-то глубоко внутри. Не облегчение, нет. Досада пополам с разочарованием. Раздражение. Такое странное, диковатое. Неожиданное и предсказуемое одновременно. Я не знаю, ждал ли этих слов или боялся их же. Страстно хотел или отчаянно не желал. Не знаю. Да теперь и неважно. Спишем на влияние момента. — Да… — выдохнув это, быстро укладываюсь на одну половину диванчика, отвернувшись к стене. — Спокойной ночи. Мыслей нет. Чувств тоже. Одно лишь желание — оказаться на краю света. Провалиться сквозь землю. Куда угодно, лишь бы не ощущать на себе темный взгляд, обжигающий, пронзающий насквозь. Клянусь, не представляй я столь отчетливо, как это будет выглядеть со стороны, — позорно сбежал бы из этой чертовой комнаты. Потому что находиться здесь, рядом с ним, сейчас подобно пытке. Даже не верится, что буквально три минуты назад, было так чертовски хорошо и спокойно. И компания совершенно не напрягала. Неожиданно комната погружается во мрак, а резко воцарившаяся тишина оглушает на миг. Тимо выключил телевизор, на полуслове оборвав радостную болтовню осипшего уже комментатора. Прикрываю глаза. Нужно дышать. Глубоко и размеренно. Постараться заснуть. Быстро и надолго. И наутро забыть все, что произошло сегодня. — Эй, Каулитц… — выдох в шею; я резко вздрагиваю, распахивая веки. — А может, ну его к черту, это пари, — давай просто займемся сексом? — язык легонько пробегается по ушной раковине. Сердце, словно на американских горках, ухает в пятки и, совершив мертвую петлю, возвращается на место. Дыхание — частое и прерывистое, но воздуха не хватает катастрофически. К лицу приливает кровь, меня кидает в жар и слегка лихорадит. Ощущение, подобное забегу на марафонной дистанции. Я не смею обернуться, встретившись с ним глазами; не могу заставить себя коротко отрезать: «Нет!» или выдохнуть тихое «Да…» — и остается лишь мучительно краснеть, вздрагивая от легких прикосновений губ к шее, плечу, ниже… — Каулитц, не заставляй меня чувствовать себя насильником. Не хочешь — так и скажи, — мимолетно поцеловав меня в ключицу, Тимо вдруг отстраняется. А в следующую секунду его пальцы аккуратно сжимаются на моем подбородке, заставляя повернуть голову. Тяжело сглотнув, распахиваю веки. Темнота разрежается тусклым светом лампочки в коридоре, и я вижу его взгляд — пристальный, диковатый, испытующий. Тимо слегка улыбается и выгибает бровь в немом вопросе. Вдох. Выдох. К черту. Я знаю, чего хочу. Я признаю это. Я знаю точно, что не должен этого делать. Я давно смирился с этим. Но, черт, почему бы хоть раз не наплевать на возможные последствия, просто поддавшись искушению? Я слишком долго загонял себя в клетку из бесконечных «надо», «нельзя» и «должен». Пора мыслить другими категориями — «хочу», «можно» и «наплевать». И сейчас Тимо дает мне прекрасный повод это сделать. Именно это желание — не столь физическое, сколько моральное: отпустить себя, отпустить ситуацию и ослабить, наконец, эти вожжи самоконтроля, отдаться на волю случая и почти незнакомого человека, ощущая, что в кои-то веки от тебя ничего не зависит, — заставляет меня резко развернуться и с почти отчаянной решимостью выдохнуть: «Хочу…» В его ошалевшем взгляде удивление причудливым образом смешивается с едва уловимым торжеством. Я не оставляю себе времени на размышления, зарываясь пальцами в жесткие темные волосы, и, легонько дернув, заставляю Тимо запрокинуть голову назад. Не медля, впиваюсь в его шею грубоватым поцелуем. Движения резки и порывисты. Я не совсем отдаю себе отчет в происходящем. Состояние сродни алкогольному опьянению — тебя откровенно ведет, и ты понимаешь это где-то на периферии рассудка, но остановиться не можешь, да и не желаешь особо. Все кажется правильным, естественным, таким потрясающе легким. И сейчас я покусываю распаленную кожу, одновременно лихорадочно водя пальцами по спине, задирая футболку, царапая спину, торопясь и не в силах притормозить, то ли из горяченного желания, то ли из страха передумать. Страстно целую его в шею, веду губами по подбородку, добираясь до приоткрытого рта, не сознавая толком, так ли хочу именно его, этого парня, или же мне просто необходимо сейчас сделать что-то подобное. Забыться. Утратить контроль. Пустить все на самотек. Совершить откровенное безумство, перечеркнув все правила. Не думать ни о чем — просто чувствовать. Не сомневаться — просто действовать. Сознавать, что сегодня можно все, и пользоваться этим на полную катушку. Мне слишком давно не хватало этого — ощущения вседозволенности. И сейчас я уже не смогу пойти на попятную. — Каулитц! — восторженный выдох и неверящий взгляд, когда я, слегка оттолкнув Тимо себя, заваливаю его на спину и пристраиваюсь сверху. — Молчи! — мой тон беспрекословен. Это приказ. В темном взоре Зонненшайна явственно читается шок пополам с восхищением. Пару мгновений он взирает на меня с диковато-восторженной улыбкой и поднимает руки в характерном жесте — сдаваясь, покоряясь. Невероятное зрелище. Прикусив губу, одариваю его игривой улыбкой, и, нагнувшись, устраиваюсь на нем поудобнее, прижавшись всем телом. Тимо слегка потрясывает от зарождающегося возбуждения, грудь часто вздымается, а сердце колотится так, словно это он только что отбегал двухчасовой матч да победный пенальти забил. Ухмыльнувшись бредовому сравнению, нагибаюсь к нему и, глядя прямо в глаза, завожу кончик языка за верхние зубы, пропустив меж губ штангу пирсинга, плавно поводя ею из стороны в сторону. Тимо резко выдыхает и, приподнявшись, властно обнимает меня за шею, притянув вплотную к себе и настойчиво вовлекая в поцелуй. Аккуратно прихватив сережку зубами и пройдясь языком, слегка засасывая, он выдыхает: «Охуенная!» — сразу же перекидываясь на губы. Поцелуй — глубокий, жесткий, слегка болезненный. Он не церемонится, покусывая мои губы, цепляя и дергая штангу, засасывая язык. Но это — дикая, грубоватая страсть — именно то, что мне так нужно сейчас. Я полностью расслабляюсь, позволяя вести себя в этом поцелуе, балдея от рыков и сдавленных, явно старательно сдерживаемых стонов, изредка срывающихся с его губ. Ощущая сильные руки, исследующие, ласкающие, поглаживающие; пальцы, наглюче сжимающие ягодицы, мнущие, крепко прихватывающие… Не отстраняюсь — можно. Сегодня можно. Не разрывая поцелуя, Тимо окончательно устраивает ладони у меня на заднице и, чуть сжав, подталкивает меня повыше, усадив себе на бедра. Тут же выгибается, вжимаясь пахом в пах и начиная легонько тереться. Не сдержав протяжного стона, отрываюсь от его губ, и, выгнувшись, полностью укладываюсь на него. Крепко прижав его руки к дивану и опершись на колени, начинаю быстрые движения бедрами, самостоятельно задавая ритм. — Ох… Каулитц… ты… м-м-м… сумасшедший! — в перерывах на вдохи шепчет Тимо, окидывая меня жадным, похотливым взглядом. Возбуждение нарастает, внизу живота разливается тепло, в паху приятно ноет. Я сознаю, что совершенно дико улыбаюсь, глядя на раскрасневшегося, запыхавшегося Зонненшайна, который уже беззастенчиво дергает мои бедра на себя, вжимаясь эрекцией и лихорадочно толкаясь навстречу. Мне чертовски хорошо лишь от осознания дикости всего происходящего. Это ощущение неправильности того, что мы делаем, просто сносит крышу. И в этот момент не существует ничего более желанного, нежели это безумие. Жар его тела и предынфарктное сердцебиение становятся последней каплей для меня. Дрожащими руками потянув его футболку, умоляю шепотом: — Сними… сними ее! Слегка приподнявшись, он одним движением срывает с себя шмотку и вновь тянет меня, укладывая на себя. Скользя ногтями по мускулистой груди и накаченному прессу, я не в силах оторвать жадный взор от красивого крепкого тела, раскинувшегося подо мной. Тимо перехватывает мой взгляд и, удовлетворенно ухмыльнувшись, вопрошает лукаво: — Нравлюсь? — Нравишься, — выдыхаю, припадая губами к солоноватой от пота коже. Выцеловывая ходящий ходуном кадык, ладонями вожу по телу, оглаживая торс, скользя пальцами по чувствительным бокам, ощущая, как кожа покрывается мурашками, а Тимо слегка дрожит, выгибаясь под ласками. Дорожкой поцелуев спускаюсь на грудь. Стоит мне аккуратно прикусить сосок, как он не выдерживает: с рыком обхватив меня за пояс, поднимается, явно намереваясь перевернуться и навалиться сверху. Рано. — Лежать! — приказываю шутливо, упираясь руками ему в плечи и заставляя вновь опуститься на спину. — Вот еще! — вновь делает попытку подмять меня под себя. — Ты от многого отказываешься, поверь, — хитро сощурившись, медленно облизываю губы, неотрывно глядя на него. Тимо замирает, воззрившись на меня расширившимися глазами. Намек понят. — Вот как? — выгибает бровь и смотрит пристально. — Что ж, докажи, — соблазнительная улыбка. Усмехнувшись, вновь опускаю голову, прижимаясь губами к влажной распаленной поцелуями коже. Язык скользит по груди, по ребрам, до солнечного сплетения. Тимо сдавленно стонет, зарываясь пальцами мне в волосы, аккуратно перебирая их и ненавязчиво подталкивая голову ниже. Я откровенно балдею от дрожи его тела, от рваного, лихорадочного дыхания, едва слышных стонов… Он так чертовски умильно силится сохранить остатки хладнокровия. Это забавляет, одновременно распаляя странный, почти спортивный азарт. Посмотрим, надолго ли хватит его выдержки. Покрываю поцелуями рельефные кубики пресса, медленно добираясь до пупка. Скользнув кончиком языка внутрь, щекочу игриво, подрагивающими пальцами расстегивая ремень на джинсах. Совладав наконец с чертовым поясом, поднимаю взгляд на него. Смотрит затуманенным взором, в чуть расширившихся глазах желание причудливо смешивается с восхищенным неверием. Склонив голову, вздергиваю бровь, с улыбкой глядя на него. Не разрывая зрительного контакта и чуть закусив губу, Тимо выгибает бедра, помогая стянуть с себя джинсы. Избавив его от одежды, провожу ладонями по мускулистым ногам и, нагнувшись, целую внутреннюю сторону бедра. Тимо резко выдыхает, судорожно вцепляясь пальцами в мои волосы. Проведя рукой выше, сжимаю его член через ткань боксеров. Тимо рычит, уже почти грубо дергая меня за пряди. Я прекрасно понимаю, чего он хочет. Но — рано. Для начала нам обоим нужно полностью утратить контроль. Я не хочу сдерживаться сегодня. И не хочу, чтобы сдерживался он. Нарочитое промедление — не упрямство, нет. Для него — возможность полностью расслабиться, для меня — раскрепоститься. Это нужно нам обоим. Тряхнув головой, скидываю его руку. Тимо разочарованно стонет, стоит мне убрать ладонь с его паха. — Каулитц, ты… — начинает было, но я перебиваю: — Молчать! — аккуратно укусив его за ногу, тут же вылизываю краснеющую кожу. Губы скользят выше, по бедру, до промежности. Язык подразнивающе щекочет чувствительную кожу. Ладони оглаживают ноги, слегка массируя. Пальцы ласкают внутреннюю сторону колена. Сверху доносится смешок, а нога инстинктивно дергается — щекотно. Медленно добравшись дорожкой поцелуев до паха, поднимаю глаза, игриво глянув на Тимо, с нетерпеливым желанием взирающего на меня. Смотрит пристально и демонстративно поднимает руки — не настаивая. Ухмыльнувшись, чуть придерживаю его за бедра и очень аккуратно сжимаю зубы, легонько прикусывая напряженный член через трикотаж боксеров. — Ах! — громко стонет, выгнувшись дугой и подаваясь навстречу. Нравится. Отлично. Осторожно, чтобы не причинить боли, покусываю твердую, чуть подрагивающую плоть. Одна ладонь — между ног ласкает подтянувшуюся мошонку, другая скользит по торсу, оглаживая, добираясь до сосков. Зонненшайн рычит, матерясь сквозь зубы. Целуя и покусывая его через ткань, ощущаю, как трикотаж становится влажным от выделяющейся смазки и моей слюны. Тимо трясет и лихорадит, он судорожно комкает пальцами простыни, хрипло, отрывисто постанывая. Понимая, что он уже в кондиции, близкой к невменяемости, наглею окончательно и, просунув руки ему под бедра, крепко сжимаю пальцами упругие ягодицы. Зубами же прихватываю резинку боксеров, чуть оттягивая, и поднимаю жадный, возбужденный взор на парня, с похотливым интересом следя за реакцией. И напускная сдержанность летит ко всем чертям — выгнувшись, Тимо резко толкается навстречу, простонав: «Сними… Ну сними же! Черт, пожалуйста!» Ухмыляюсь. Один-ноль в мою пользу. Можно было бы еще немного его помучить, но меня и самого уже лихорадит от возбуждения. И хочется всего и сразу. Поэтому, не медля более, я стягиваю с него боксеры, не сдержав восторженного выдоха при виде красивого возбужденного члена. Слегка вздувшиеся вены рельефно проступили под кожей, полностью открывшаяся головка поблескивает от смазки. Перевожу восхищенный взгляд на лицо парня. Тимо улыбается удовлетворенно, во взоре читается легкое самодовольство. Он дьявольски сексуален, и он это знает. Смотрит с насмешкой, в глазах отплясывают чертики, губы слегка приоткрываются… — Нравишься, нравишься, — улыбаюсь, предупреждая не озвученный вопрос. — Что ж, я весь в твоем распоряжении, — лукавый взгляд. Я не испытываю ни стыда, ни сомнений в тот момент, когда опускаю голову и мягко провожу кончиком языка по всей длине. Тимо вскрикивает, взбрыкнув бедрами в попытке продлить контакт. Обхватив губами головку, легонько пробегаюсь языком по уздечке, пощекотав дразняще. Пальцы сжимаются кольцом у основания, ритмично двигаясь вверх-вниз, другая ладонь аккуратно массирует яички. — Мать твою… Билл! — блаженный стон сверху. Надо же, в кои-то веки по имени назвал! Мыслишка вызывает какое-то веселое торжество, подстегивая продолжить, довести его до экстаза и заставить позабыть о всякой сдержанности. Облизываю член, изредка отстраняясь, чтобы уделить внимание подтянувшейся мошонке. Кончики пальцев скользят по паховым впадинкам, легонько поглаживая. Дрожь его тела, рыки, срывающиеся с губ, солоноватый привкус смазки во рту — все это заводит просто до чертиков. Безумно хочется прикоснуться к себе, но я сдерживаюсь, продолжая ласкать его. Втянув щеки, расслабляю горло, стараясь взять глубже. — Ах! — громко стонет Тимо и, не сдержавшись, резко дергает бедрами, засадив в самую глотку. Давлюсь, закашлявшись, и резко отстраняюсь. На глазах непроизвольно выступают слезы, горло саднит. — Прости, — виновато на выдохе. — Сочту за комплимент, — усмехнувшись, вновь опускаю голову. Тщательно облизав каменно-твердый член, сжимаю губы плотным кольцом, чтобы ненароком не оцарапать зубами, начиная медленное скольжение. Вверх-вниз, снова вверх — и вновь вниз, уже чуть глубже. Горло потихоньку расслабляется, инстинктивный рвотный рефлекс отступает, и я заглатываю почти до основания, чувствуя, как головка мягко скользит по стенкам горла. Тимо содрогается всем телом, судорожно сжимая в пальцах мои волосы. Парня слегка потряхивает, руки дрожат, с губ рвутся хриплые стоны. Ему явно стоит немалых усилий удерживать себя на месте. — Каулитц, с такой луженой глоткой ты должен брать пятиоктавные ноты! — сипит Зонненшайн, уже не владея голосом. Ухмыляюсь, едва не сжав зубы. Чертовски неудобно сгибаться в три погибели, а двигаться — и подавно. Смотрю на него исподлобья, чуть выгибая бровь. Понимает — кладет руку мне на затылок и аккуратно нажимает, слегка насаживая и плавно толкаясь бедрами навстречу. Окончательно расслабив горло, позволяю ему самостоятельно вколачиваться внутрь — вначале осторожно, а затем все быстрее и резче. Рукой лаская яички, постепенно спускаюсь пальцами на чувствительное место между мошонкой и сфинктером. Тимо никак не реагирует на поглаживание, и я решаюсь аккуратно провести пальцем между ягодиц. Сверху тут же доносится угрожающий рык: — Даже мечтать не смей! А жаль. Усмехнувшись досадливо, все же убираю руки. Поза категорически неудобная, но мне слишком нравится то, что он делает. Ритмично дергая бедрами навстречу, Тимо уже просто нагло трахает меня в рот — и, к собственному стыду, я отмечаю, что это чертовски возбуждает. Дико хочется большего: лечь под него, отдаться и позволить все. Я до сих пор полностью одет, и это как-то неправильно. Одежда ненужная, лишняя, мешающая. Тесные боксеры неприятно сдавливают, и мне уже просто больно. Член ноет, обильно источая смазку. Почти неосознанно вжимаюсь пахом в ногу Тимо, слегка поерзав. — Ох, боже, Каулитц! — хрипловатое рычание. Зонненшайн выгибает колено, поводя взад-вперед, мягко надавливая на пах через джинсы. Едва не лишившись рассудка, подаюсь навстречу, начиная лихорадочно тереться о его ногу. Это пошло, дико, почти по-животному — и заводит так, что хоть вой. С губ срывается тихий стон — и челюсти слегка сжимаются. — Ах, черт, зубы… — болезненно шипит Тимо. — Извини, — отстраняюсь, понимая, что уже не в силах контролировать себя, и умоляюще смотрю на него. Понимает без слов — приподнявшись, протягивает руку: — Ну же, иди сюда. Моя очередь. Резко притягивает меня к себе, усаживая сверху. Тут же впивается в слегка саднящие губы глубоким поцелуем, ладонями водя по телу, оглаживая шею, руки, спину. Страстно покусывает мой язык, дергая штангу, вылизывает нёбо и зубы, засасывает нижнюю губу… Это почти болезненно, но в то же время безумно желанно. Я не могу больше сдерживаться — сам срываю с себя футболку и прижимаюсь к нему разгоряченным телом. Ощутив жар кожи, влажной от пота, дурею окончательно: лихорадочно заерзав у него на коленях, вжимаюсь пахом в живот Тимо, мысленно умоляя его перейти наконец к действиям, ибо, черт, это уже просто выше моих сил! Вся кровь, кажется, прилила к низу живота, член пульсирует, истекая смазкой. Меня потрясывает и лихорадит, я судорожно трусь о него, физически нуждаясь в большем. Тимо отрывается от меня, едва переводя дух. Глаза горят, взгляд отдает истинным безумием. — Притормози немного, — горячий шепот в губы. — Издеваешься? — усмешка почти нервная. — Сиде-е-еть, — в тон мне шипит Зонненшайн, чуть придержав за бедра. А в следующую секунду припадает губами к груди, целуя сосок. Сжимает зубы на пирсинге, легонько дернув — и меня словно прошивает током. Выгибаюсь в его руках, задохнувшись от нахлынувших ощущений. Тимо улыбается развратно и цапает сильнее. Взвыв от контраста боли и острого, почти запредельного удовольствия, я в кровь раздираю ему плечи. — Вот же чертяка! — тихий смех. Продолжив чувственную экзекуцию, Тимо по очереди облизывает соски, целует и засасывает чувствительную кожу вокруг, подразнивает языком… Полностью потерявшись в ощущениях, дико извиваюсь в его объятиях, подставляясь под ласки и уже в голос моля о большем. Не выдержав, хватаю Тимо за запястье, прижимая его ладонь к своему паху и подаваясь бедрами навстречу, дурея от собственной наглости. — Хорошо, хорошо, сейчас, — успокаивающе целует в ключицу, пальцы возятся с ширинкой. Справившись наконец с молнией, приспускает джинсы вместе с боксерами. Выдыхаю с облегчением и, вытянув ноги, позволяю раздеть себя. Отшвырнув джинсы в сторону, Тимо беззастенчиво вперивается взглядом в пах, присвистнув весело: — Впечатляет! Не буду больше тебя «фройляйн» дразнить Невольно улыбаюсь и вдруг с удивлением ловлю себя на мысли, как потрясающе легко все происходит. Без напряжения. Без тормозов. Без сомнений. Это поразительно — и прекрасно. Ощутив теплую ладонь, обернувшуюся вокруг изнывающего члена, дергаюсь навстречу, толкнувшись в его руку. Тимо улыбается краешком губ и сжимает крепче, поводя вверх-вниз, постепенно ускоряясь. Поймав ритм, он быстро двигает ладонью по всей длине, большой палец ласкает чувствительную головку. Я полностью утрачиваю связь с реальностью, отдаваясь во власть его рук, содрогаясь от поцелуев. Сердцебиение зашкаливает, дыхание сбивается, кислород обжигает горло и легкие явным переизбытком. Перед взором круговерть, в мыслях — пустота. Ощущения, невероятно яркие, запредельно сильные, — единственное, что реально сейчас. Уткнувшись лицом ему в шею, чувствую отчетливую пульсацию вены. Пробежавшись кончиком языка, припадаю к ней губами, слегка засасывая. Тимо сдавленно стонет и запрокидывает голову, открывая полный доступ. Не в силах удержаться, впиваюсь в распаленную кожу зубами, оставляя четкие отметины. Зонненшайн рычит и тут же отвечает страстным засосом чуть выше ключицы. Взгляд темных глаз шальной, бедовый. И это добивает вконец. Выгибаюсь, соскальзывая бедрами ниже, и резко прижимаюсь своей эрекцией к его члену. Синхронный вскрик — и Тимо бахает ладони мне на задницу, притягивая к себе максимально. Опершись на колени, подаюсь навстречу, начиная лихорадочно тереться о него. Бедра к бедрам. Кожа о кожу. Глаза в глаза. Губы к губам — целуют, нашептывая какой-то бессвязный бред. Дыхание на двоих — горячо, прерывисто. Биение сердец — отчаянно, в унисон. Стоны — синхронно. Движения — в такт. Контакт — полный. Близко. Желанно. Необходимо. Тело пылает, ощущение чужого возбуждения плавит рассудок. Ладони оглаживают торс. Красивое крепкое тело в объятиях, влажная распаленная кожа под пальцами… Я едва не теряю сознание, а в голове мечется единственная мысль: как бы позорно не кончить от простого трения. В тот момент, когда возбуждение почти достигает своего пика, Тимо вдруг с рыком скидывает меня с колен, прижав к дивану и навалившись сверху. Наконец-то. Выдохнув с облегчением, кошусь на него через плечо: — Только аккуратнее, у меня давно никого не было. — Насколько давно? — Около года. Зонненшайн удивленно присвистывает: — Что, у братца Томми не стоит? Вздрагиваю, резко напрягшись. — Шучу, не дергайся. Каулитц, ты же просто блядски сексуален! С тобой хочется заниматься любовью всегда, везде, во всех мыслимых позах. Считай за комплимент. Так какого?.. — Ждал прекрасного принца. — Дождался? — смеется Тимо. — Не знаю пока. Посмотрим, на что Вы годитесь, милорд, — улыбаюсь игриво. Зонненшайн тихо хмыкает, опуская теплые ладони мне на спину и начиная плавные массирующие движения. Пальцы мягко пробегаются по коже, слегка сжимая, надавливая, растирая. От шеи на плечи, дальше, по каждому позвонку… Тимо аккуратно оглаживает спину, не опускаясь ниже поясницы, давая нам обоим время немного успокоиться. По коже бегут мурашки вслед за прикосновениями, по мышцам разливается приятное тепло — и это слегка отвлекает от сумасшедшего возбуждения. Меня немного отпускает. Расслабляюсь, млея под ласками. Едва уловимое прикосновение губ к шее. Влажная дорожка вниз по позвоночнику. До поясницы — и обратно, к лопаткам. Поцелуями, языком, зубами — легонько. — М-м-м… — невольно выгибаюсь под ласками. Я пропускаю момент, когда он чуть шире разводит мне ноги, и резко вскидываюсь, ощутив мокрый, горячий язык, скользнувший меж ягодиц. — Что ты… Ах! — захлебнувшись собственным стоном, оборачиваюсь, тут же сталкиваясь со смешливым взглядом поднявшего голову и внимательно наблюдающего за реакцией Тимо. Не отводя взора, он вновь склоняется надо мной и повторяет движение. Меня потряхивает всем телом, я бессильно роняю голову на руки, тихо взвыв от удовольствия. Чертовски стыдно — и чертовски приятно. Прогибаюсь в пояснице, стараясь подставиться сильнее. Ощущая его дразнящий язык, я могу лишь жмуриться, кусать губы и бесстыдно подаваться навстречу. Низ живота сводит судорогой удовольствия, в паху горит, ноющий член трется о матрас. Меня трясет и лихорадит. Удовольствие от мягких прикосновений губ и языка близко к экстазу. Перед взором все плывет, возбуждение зашкаливает. Желание откровенно дикое, почти животное. А он продолжает эту пытку, уже почти трахая меня языком. Вконец потеряв голову, я срываюсь на мольбу: — Пожалуйста! Не могу больше… Хочу тебя! Терпеть сил просто нет. Промедли он еще немного — и я кончу вот так, от одной прелюдии. Потому что выдержка уже на исходе. Чмокнув напоследок в ягодицу, Тимо отстраняется. А в следующую секунду он резко переворачивает меня на спину. Я никак не могу отдышаться, сердце выпрыгивает из груди, а лицо пылает, имея, должно быть, пунцовый оттенок. Тимо присвистывает, удивленно воззрившись на меня: — Так понравилось? — Да, — улыбаюсь робко, не видя смысла кривить душой. Понравилось. До одури понравилось. Зонненшайн ухмыляется заговорщицки: — Что ж, буду знать. Как намек. Обещание продолжения. Ну, а что, чем черт не шутит? Зарекаться после всего произошедшего сегодня не станет даже такой упрямец, как я. Тимо тем временем подносит ладонь к губам, облизывая два пальца. Заметив мой взгляд, игриво выгибает бровь: — Продолжим? — Нет, пожелаем друг другу спокойной ночи — и баиньки! Кончай издеваться, твою мать! Зонненшайн смеется, опуская руку и резко проталкивая один палец внутрь. Вздрагиваю, чертыхнувшись, скорее от неожиданности, чем от дискомфорта. — Сейчас по-другому заговоришь, — ухмыляется Тимо, слегка выгибая палец и толкаясь глубже. Прогибаясь навстречу, открываюсь полностью и насаживаюсь самостоятельно. Сжимаю мышцы с жадным интересом наблюдая за реакцией парня. Он резко выдыхает, тихо выругавшись, и смотрит на меня так, что можно кончить от одного лишь взгляда. А едва Тимо сгибает палец, толкнувшись чуть левее… Меня подкидывает и выгибает, я вою в голос, ощущая, словно разряд тока молнией проходится от копчика по позвоночнику. Еще толчок — и новая вспышка. Тимо начинает быстро двигать рукой, стимулируя чувствительную точку — и я кричу, не в силах сдерживаться. Тянущее удовольствие сносит крышу, полностью парализуя и стыд, и последние остатки самоконтроля. Опускаю руку к паху, сжимая мошонку в попытке оттянуть подступающий оргазм. Понимаю, что, если он не начнет прямо сейчас, до полноценного секса у нас попросту не дойдет. Не представляю, как он так спокойно держится — я сам сейчас в той кондиции, когда уже без разницы как — лишь бы побыстрее. Этот садист удовлетворенно улыбается и, еще раз легонько задев простату и заставив меня громко выругаться, вытаскивает пальцы, отстранившись и окидывая жадным, возбужденным взглядом. Нагибается, припадая губами к распаленной коже чуть ниже пупка: — Каулитц, признайся, ты набил эту звездочку, чтобы мужиков совращать! — О да! — сейчас я готов согласиться с чем угодно, лишь бы он только продолжал. — И как, работает? — Ага! — весело подтверждает Тимо. Поласкавшись еще немного, он наконец отстраняется и шире разводит мне ноги, вжимаясь твердым членом меж ягодиц. Во взоре — желание и смешливая искорка. Смотрит с полуулыбкой, плавно покачивая бедрами. А через секунду… Он не спрашивает разрешения. Он просто крепко обнимает меня и откидывается на спину, потянув меня на себя. Оказавшись сверху, я неожиданно ощущаю власть над ситуацией. Прямо сейчас все зависит от меня. Все, что разделяет нас, — выбор. Решение. Последний шаг. И он оставляет его за мной. Именно в это мгновение я ощущаю полную свободу. Давно позабытую. Страстно желанную. Смотрю в темные глаза, взирающие со смесью вожделения и пытливого любопытства — ну что, мальчик, решишься? Этот момент — острый, волнующий — подобен вызову. И я принимаю его. Секунда промедления — не сомнение, нет. Лишь попытка прочувствовать, осознать, запечатлеть в памяти. Я замираю на миг, ощущая себя опьяняюще живым. Прямо сейчас. Здесь. С ним. Тимо толкует заминку превратно и слегка приподнимается, притягивая меня к себе и мягко целуя в шею. — Не надо. Не сомневайся, — жаркий шепот на ухо. — Ты чертовски привлекателен, когда отпускаешь себя. Когда теряешь контроль. Когда сходишь с ума, — чуть отстраняется, заглядывая мне в глаза. — Расслабься. Не думай — просто отпусти… Я давно отпустил. Осталось лишь переступить черту. И я делаю это, аккуратно опускаясь на него. Он придерживает меня за бедра, слегка притормаживая, явно стараясь быть осторожным. Но боль не имеет никакого значения. Я на взводе, и последнее, что мне нужно, — передышка или промедление. Собственная раскрепощенность, столь же приятная, сколь и непривычная, кружит голову, и я слишком боюсь упустить это чувство. А потому к черту все. Я разом перечеркиваю его осторожность, резко насадившись до основания и громко ругнувшись: — Ебать! Ухмыляюсь, невольно отметив двусмысленность сорвавшегося с губ матерка. Тимо тихо рычит, в расширившихся глазах — удивление пополам с восхищением. — Ты чокнутый, Каулитц! — сипит сдавленно, крепко вцепившись пальцами мне в бедра. Вполне возможно. И, видит бог, я никогда не знал, что это настолько приятно. Одарив его игривой улыбкой, нагибаюсь, выдыхая в самые губы: — Твоя очередь. Решайся. На сей раз он не колеблется. Начинает с места в карьер. Меня накрывает сразу же, стоит ему начать двигаться. Тимо плавно толкается бедрами и целует глубоко, тихо постанывая мне в рот. Возбуждение слишком сильное, почти нестерпимое. Ожидание разрядки — слишком длительное, почти невыносимое. Понимаю, что стоит лишь дотронуться до себя — и накроет. Рука почти непроизвольно тянется к паху, но Тимо перехватывает запястье: — Так, без рукоблудства! Потом спасибо скажешь. Он притягивает меня вплотную. Я захлебываюсь стоном, ощутив, как мой напряженный член зажимается между животами, скользя по поту и исходя смазкой. Лихорадочно подаюсь бедрами навстречу, не в силах терпеть. Тимо крепко сжимает пальцами ягодицы, подстраиваясь под мой дикий темп. Я задыхаюсь, перед глазами — сумасшедшая круговерть красок. — Сильнее… — выдыхаю ему в ухо, пробежавшись языком по мочке. Он и сам уже на грани. Мы оба сейчас держимся лишь на силе воли, и я начинаю ловить какой-то извращенный, почти болезненный кайф от этого. То и дело меняя ритм, он доводит меня до исступления. Начинает бить глубоко и сильно, а затем вдруг замедляется, плавно раскачивая на себе. Рывок — передышка, снова рывок — и вновь передышка. Все это удерживает на краю, не позволяя получить желанную разрядку. Удовольствие — тягучее и давящее. Напряжение — почти болезненное. В животе словно закручивается спираль, становясь все больше, разрастаясь, крепко сжимая… Ощущения не концентрируются в одной точке, они медленно разливаются по всему телу — от корней волос, по каждой артерии, до кончиков пальцев, — окутывая, захватывая, унося… Неожиданно Тимо меняет положение, опрокинув меня на спину и навалившись сверху. Распахиваю глаза. Он улыбается краешком губ и сильно толкается бедрами, засадив до основания. Вскрикиваю, выгнувшись дугой. Конечности сводит в спазме. Снова толчок — резкий, глубокий. По коже бежит волна мурашек, покалывая тысячей маленьких иголочек. Толчок. Пальцы ног конвульсивно сжимаются. Толчок. Меня всего протряхивает, а тело словно распадается на атомы. Толчок. Спираль в животе сжимается максимально — еще немного, совсем чуть-чуть… Тимо практически выходит из меня — и вновь резко врывается внутрь. Он бьет точно в простату, и позвоночник словно прошивает электрическим током. Но этого мучительно мало. Нужно быстрее, сильнее, чаще… Он понимает это. Понимает и смотрит с усмешкой, наблюдая, как я изгибаюсь, стараясь насадиться глубже. Стараясь прижать крепче и, вцепившись пальцами в ягодицы, заставить наконец шевелиться. Чуть отстраняется, не позволяя. Мстит. И я понимаю, что настала моя очередь взмолиться о пощаде. В это мгновение я готов на что угодно, а посему… — Садист… — сиплю еле-еле. — Я не могу больше, не могу… Пожалуйста… Пожалуйста, Тимо! — почти сорвавшись на скулеж. Меня потрясывает, я отчаянно цепляюсь за него дрожащими руками, пытаясь притянуть поближе. Взгляд карих глаз теплеет, смягчается, и он сам наваливается на меня, впиваясь в губы страстным, глубоким поцелуем. Задохнувшись от восторга, прихватываю зубами его нижнюю губу, прикусив до крови и тут же вылизывая. Через мгновение он вновь приподнимается, отстранившись, — и я уже готов заорать от злости и разочарования. Но Тимо подхватывает меня под колени и начинает двигаться очень быстро и отрывисто, с каждым толчком цепляя простату. Я словно со стороны слышу, как блаженно вою, едва не срывая голос. Тело выгибает в каком-то подобии судороги, я впиваюсь ногтями в его плечи, моля не останавливаться. — Вот так! Да! Еще! ЕЩЕ! Оргазм — яркий, мощный, непривычный. Захлестывает резко и не отпускает неожиданно долго. Я отдаленно ощущаю, как меня конвульсивно трясет и выгибает. Жар расходится от паха по всему телу, удовольствие достигает пика и медленно идет на спад. Я едва чувствую, как безвольно обмякаю в его руках. Ощущение, словно все напряжение покинуло тело — кажется, что конечности атрофировались, кости утратили твердость, мышцы онемели. Осязание, зрение, слух — все чувства притупились. Сознание затуманено, тело парализовано невероятной слабостью. Реальность смазывается. Единственное, что отчетливо, — гулкое биение сердца в грудной клетке. Остальное призрачно, незначимо, несущественно. Прострация. Невесомость. Это самое странное, самое сильное и самое прекрасное, что только можно испытывать. Легкое прикосновение к щеке вырывает меня из сладостной, тягучей неги. Понимаю, что он не получил разрядку, — и только осознание этого заставляет меня распахнуть глаза. Тут же сталкиваюсь взглядом с пронзительным темным взором. Тимо смотрит на меня, слегка улыбаясь. Раскачивается плавно, кончиками пальцев поглаживая по животу и груди, позволяя мне прийти в себя. Постепенно меня слегка отпускает, и я вновь начинаю ощущать собственное тело. Тимо ухмыляется краем губ и медленно отстраняется. — Куда собрался? — крепко обхватываю его ногами за пояс и, выгнувшись, переворачиваю нас обоих, пристроившись сверху. Оседлав его бедра, опираюсь руками позади себя и начинаю раскачиваться, плавно опускаюсь на него. Тимо рычит, выгибается, прикрывает глаза, покусывая губы. Улыбаюсь, наращивая темп постепенно, стараясь максимально продлить эту сладкую пытку. — Каулитц, мать твою! Ка-а-аулитц! — стонет, резко хватая меня за бедра и засадив так, что я вскрикиваю, содрогнувшись от контраста боли и тянущего посторгазменного удовольствия. Он вколачивается резко, в диком темпе дергая бедрами, слегка подбрасывая меня над собой. Опершись на колени и руки, нагибаюсь вперед, открывшись полностью и позволяя ему входить на всю длину. Выцеловываю ключицу, скольжу языком по кадыку, выше, к подбородку. Засасываю его нижнюю губу, а он хрипло стонет мне в рот: — Билл… ох, дьявол… Почувствовав, как толчки стали отрывисто-лихорадочными, резко выпрямляюсь и глубоко насаживаюсь на него, крепко сжимая сфинктер. Тимо, закричав, судорожно дергается пару раз и затихает. Бессильно падаю на него. Сердце бешено колотится в грудной клетке. Дыхание обжигает горло, легкие саднят от переизбытка кислорода. Во всем теле такая слабость, что лень даже моргать. И все это настолько одуряюще приятно, что даже не верится. Истома. Нега. Эйфория. Тимо поглаживает меня по плечу, целует в лоб и, улыбнувшись краем губ, откидывается на спину, расслабляясь. Довольный, умиротворенный взор устремлен в белизну потолка. Подняв глаза на него, слегка покусываю губу, не решаясь сказать. Словно читает мысли и, покосившись краем глаза, выдыхает: — Молчи: испортишь… Это странно — лежать вот так, уткнувшись носом ему в шею и закинув ногу на бедро, млея от приятного изнеможения в каждой клеточке тела и полного отсутствия мыслей в голове. Мне просто хорошо. Впервые за долгое время. И, ощущая мерное дыхание, щекочущее ухо, я испытываю необъяснимое желание выразить благодарность, теплящуюся внутри… Постепенно воздух словно подергивается дымкой. Сознание слегка мутится, восприятие притупляется. Начиная терять связь с реальностью, краем сознания ловлю себя на том, что улыбаюсь. Уже проваливаясь в дрему, чувствую руку, обвившуюся вокруг талии, и прижавшееся вплотную теплое тело — и решаюсь-таки тихо вымолвить: — Тимо… — М-м-м? — сонный выдох в шею. — Спасибо, — шепотом. Искренне. За этот вечер. За все эти эмоции. За это мгновение. — Не за что, Каулитц. Обращайся еще. Буду всегда рад тебе помочь…