По ту сторону объектива

- Я хочу остаться дома и никуда не ходить. Женщина, приоткрывшая дверь в его комнату, тяжело вздыхает. Мэтт смотрит на нее с вызовом из-под кудрявой челки. - Брось, Мэтти, на улице такая чудесная погода! А на ближайшую неделю передают дождь. Сходи, пройдись, почему бы нет? - Нет, мам. Он удивительно похож на свою маму – те же кристально голубые глаза, те же непослушные темные кудри волос и эта упрямость, которую ничем не искоренить. Женщина только пожимает плечами и закрывает дверь в его комнату. Спустя десять минут, в течение которых Мэтт слушает, как хлопают дверцы тумбочек и ящиков, раздаются завершающие звуки – поворот ключа и удаляющиеся шаги по лестнице. Он остается совершенно один в доме с бежевыми стенами и едва различимым, зарождающимся внутри отчаянием. Через двадцать пять минут самолет Коннора должен бы приземлиться в аэропорту Нью-Йорка, но вот ведь незадача – у Франты появились дела и ему пришлось отложить поездку на неопределенный срок. В записной книжке у Мэтта кривым почерком расписан план их прогулок – жуткие здания, стрит-арт-споты, о которых никто не знает, дешевые кофейни и по-глупому романтичные парки. Он вырывает страницу, на краях которой остаются неровные лохмотья, и бросает смятый кусочек бумаги в мусорное ведро. В смс Коннора, как и в его вчерашней спутанной и очень быстрой речи по телефону, было слишком много “sorry” и виноватых интонаций. «Мэтт, дружище, ну ты же понимаешь, мне срочно нужно улететь в Австралию, мы с тобой обязательно еще увидимся» и все такое, и все в таком духе. Сжав зубы, Мэтт пропускает мимо ушей название австралийского города, от которого все внутри замирает и начинает болеть. Значит, Коннора там ждут. Значит, Коннор будет там не один, и, возможно, Коннора будут обнимать и греть у бушующего океана (потому что в чертовой Австралии сейчас зима и плюс пятнадцать по Цельсию). А у Мэтти есть любимая камера и купленные старшим братом сигареты. И он совершенно. Не чувствует. Себя. Одиноким. «Я надеюсь, ты хорошо проведешь время. Напиши, как вернешься домой. Целую». Бернштайн стирает «целую», ругаясь на себя, и печатает череду улыбающихся смайликов. Иногда он притворяется, что Коннор ему принадлежит. Он может напечатать его фотографии, развесить на стене и рассматривать, пока не будет способен нарисовать его лицо у себя в голове до последней родинки. Каждый раз, фотографируя его, Мэтт ворует его улыбки. Ворует крошечные морщинки у глаз, изящность пальцев, легкость движений. Но, сделай он хоть тысячи фотографий, он получит лишь образы. Лишь застывшие отражения реальности, глянцевые и прохладные на ощупь. Настоящего Коннора он не может даже поцеловать – хотя это то, чего ему хотелось уже целый год. Ему семнадцать, и это неразделенное чувство кажется горько-сладким на вкус. Он проводил пальцами по его волосам (потому что они должны хорошо смотреться в кадре, а не потому что он мог бы прикасаться к ним всю жизнь), смотрел в его смеющиеся глаза, ловил звуковые волны его голоса. Все это время он словно перекатывал на языке сладкую конфету, зная, что начинка окажется слишком горькой, но разве это того не стоит? Горькое «он просто друг», горькое «в его мыслях другой человек», горькое «он для него чужой». По ночам он пересматривал его фото, забыв про сон и про то, что с утра в школу. За тот год, что они знакомы, он может проследить цепочку его настроений по одному только взгляду – беззаботно-влюбленному, затем грустному и потухшему, а потом снова радостному. Но Мэтт совершенно не имеет к его настроениям никакого отношения – он всего лишь наблюдатель, глупый ребенок по ту сторону объектива. Но ему. Совершенно. На это. Наплевать. Франта приезжает к нему через неделю – привозит кучу австралийских сувениров и какие-то странные вкусности. Покупает ему бутылку темного в магазине напротив и сидит рядом на его кухне, приковывая взгляд. Мэтт ощущает горечь пива на языке, хотя хотел бы ощущать солоноватость кожи – с привкусом океанской соли на запястьях и кофе у краешка губ. Он вполуха слушает его долгие рассказы с наслоениями деталей, без которых вполне можно было бы обойтись. Его взгляд замирает на аккуратном кольце на его пальце. Коннор никогда не носил колец. И тут он понимает всю абсурдность ситуации – он тонет в мыслях, которые не имеют никакого значения. Он содрогается от желаний, которые никогда не воплотятся в жизнь. Он нарисовал себе картину, от которой мурашки идут по шее, но которая не реальнее бульварной утопии. Эта хрупкая привязанность, призрачное сплетение их дорог, никому не нужные пересечения на карте их судеб – так зачем, зачем вообще они встретились? Зачем он такой зеленоглазый и такой бессовестно счастливый, когда думает о чем-то своем? Зачем мысли о нем занимают в голове Мэтта так много места, что совсем не остается на мысли о предстоящих экзаменах? Бернштайн прокручивает в голове кадры, в которых Коннор его целует – сначала совсем невесомо, едва касаясь пересохших губ, а потом все откровенней, по-взрослому, прижимая к стене его хрупкие руки. Он придумывает эти кадры сам, пока главный герой его внутреннего фильма заваривает себе вторую чашку кофе, стоя к нему спиной на его собственной кухне. - Коннор, - он набирает в легкие слишком много воздуха перед тем, как произнести его имя. - Да? – упавшая на глаза челка и этот вечноудивленный взгляд. Тонкий свитер в серо-зеленую полоску и чашка в руках. Мэтт хочет фотографировать его до дрожи в пальцах, но фотоаппарат остался в комнате. - Ты… У тебя скоро свадьба? Кровь приливает к щекам Франты, кровью обливается сердце Бернштайна. Младший комкает домашнюю футболку в руках, кусая внутреннюю сторону щеки. Мир, кажется, собирается перевернуться под его ногами и обвалиться всей своей тяжестью. - А, черт, да. Я такой очевидный, Господи. Да, Мэтти, - он так быстро говорит, что Мэтт мечтает заткнуть его. Сколько сил выходит у него на то, чтобы улыбнуться – словами не передать. - Я так рад за тебя, - глухие удары пробивают грудную клетку изнутри. Он чувствовал, знал, все к тому и шло – на что же он надеялся? А потом Мэтт обнимает его – порывисто и сильно, чтобы на пару мгновений почувствовать себя тем, кто будет обнимать его так всегда, когда захочет. Слезы текут сами собой, и он моргает со всех сил, лишь бы Франта не увидел его зареванного лица. Они стоят посреди кухни, между ними ни сантиметра расстояния и огромная пропасть шириной в шесть лет. Пропасть, в которую летят все надежды глупого старшеклассника, который цепляется за чужой свитер, как за спасательный круг. - Я безумно рад за тебя, Конни. Вот видишь, ты меня растрогал, и я реву, - по тому, как Франта улыбается и утирает слезу с его щеки, Мэтт понимает, что он поверил в его ложь. В его зеленых глазах он видит столько радости и счастья, что невольно прикрывает собственные. Он слепит его, словно солнце. И Мэтт. Совершенно. Не хотел бы. Сгореть.