It is a curious subject of observation and inquiry, whether hatred and love be not the same thing at bottom. «The Scarlet Letter», Nathaniel Hawthorne
Митчелл пришла к Готорну с лёгким океанским ветром, настойчивым плеском прибоя и одним из тех прозрачных солнечных лучей, что напоминали ему о детстве (когда-то такие лучи стучались в окна отцовского дома, а потом и обители, они всегда следовали за ним, всегда дарили ему радость). Это случилось около загородного дома Фицджеральда, особняка, слишком большого, чтобы быть уютным. Готорн как раз собирался подойти к массивным, кованым воротам, когда его обогнала пузатая машина местного такси. Он остановился, чтобы отряхнуться, и уже через секунду, подняв глаза, скорее почувствовал, чем по-настоящему увидел, её. Мысль о совершенстве захватила его, спрятавшись в изгибах её длинной белой юбки, раскачиваясь вместе с причудливым ажурным зонтиком, болтавшимся на её правой руке. Ветер играл с её праздничным, воздушным платьем, задевал лёгкие рукавчики, напоминавшие Готорну купола церкви. Он запомнил её улыбку – нежное движение светло-коралловых губ. И, конечно, её локон, выбившийся из причёски, подпрыгивавший при каждом шаге. Митчелл была так красива. Истинно божественное создание. Захваченный её присутствием, ощущая себя иначе, чем прежде, Готорн поспешил вперёд, открыл ворота и получил в награду лёгкий кивок. Она прошла по дороге так, будто наслаждалась каждым шагом, будто вовсе не ступала по земле. А он остался стоять на улице, точно и не был частью Гильдии на протяжении нескольких месяцев, точно не он подписывал ей приглашение по личной просьбе босса. Готорн зашёл в обставленный по последней моде особняк только спустя десять или пятнадцать минут. Всё это время он раз за разом воспроизводил в памяти каждое её движение – как же она была изящна, как же хороша. Его мучил только один вопрос: «Какого цвета у неё глаза? Зелёные, как луга перед его домом? Чёрные, как ночь, полная молитв и утешения?» Глаза оказались синими, как те волны, что разбивались о берег, на котором высилась, точно скала, его родная обитель… Митчелл вся была от Бога, хотя и не чувствовала этого. Она вообще ничего не чувствовала и не понимала. За это Готорн с первого взгляда возненавидел её.***
Он вспомнил о том первом впечатлении, о захлестнувших его тогда чувствах – сильнейшем смешении восхищения и ненависти с презрением к её пустой жизни, к её неспособности понять величие Господа и упоением её красотой, – когда увидел Митчелл на палубе «Моби Дика». На этот раз платье было нежно-голубым, оттеняющим её глаза, напоминавшие Готорну сапфиры – такие же манящие и в то же время холодные. Заметив его, она аккуратно поправила шляпку и слегка улыбнулась в знак приветствия. За прошедшее со дня знакомства время Готорн выяснил одно – улыбки Митчелл ничего не стоили. Она дарила их Фицджеральду, Твену, Мелвиллу и ему так же легко, как ходила или дышала. Она была одинаково любезна со всеми членами Гильдии вне зависимости от статуса. И это не нравилось Готорну. Почти раздражало. Он сдержанно кивнул в ответ и прошагал мимо, не желая ввязываться в очередную ссору. Кажется, ещё ни один их с Митчелл разговор не закончился удачно. Разве что, когда Фицджеральд представлял их друг другу («Мистер Готорн, это та самая мисс Маргарет Митчелл, приглашение которой вы отправляли по моей просьбе. Присмотритесь к ней», «Мисс Митчелл, это Натаниэль Готорн, член суда Гильдии. Удивительный человек, уверен, вы сработаетесь»). Тогда Митчелл улыбнулась ему, а он, не зная, что её улыбки для всех, что ей всё равно, кто перед ней, почувствовал себя счастливым. Готорн всё ещё помнил, как легко коснулся губами протянутой руки, как она аккуратно высвободилась из его хватки. Сама элегантность, сама нежность, она оказалась мраморной статуей, пустой кокеткой, и Готорн не мог простить себе того, что этот обман, такой очевидный, почти неприступный, ранил его настолько глубоко. Обсуждение глобального плана, составленного Олкотт, было перенесено на завтра, и Готорн закрылся в предоставленной ему как члену суда Гильдии одиночной каюте. Оглядев небольшое помещение в тёмно-коричневых тонах, он снял дорожный плащ, пригладил взлохмаченные ветром волосы и достал из сумки свою походную Библию. Пожелтевшие от времени страницы говорили с ним о вечности, умиротворяли, звали к служению. Готорн читал каждый из стихов, и без того известных ему наизусть, по несколько раз. Страницы книги, шершавые на ощупь, с частично обгоревшими, частично оторванными краями, напоминали о её прежнем владельце – хорошем человеке и плохом христианине – его отце. С ним Библия путешествовала по всему свету, была свидетелем невообразимых приключений и чудес… Как же много знала эта книга, помимо того, что было заложено в ней изначально. За любое из этих, сопутствующих, но восхитительных и пугающих знаний, маленький Натаниэль отдал бы всё, что у него было – солнечные лучи, приходившие к нему по утрам, воскресное пение и свой маленький секрет, силу, заключённую в его крови. Готорн отложил Библию, осознав, что давно уже не читает, а лишь механически перелистывает страницы – мысли об отце, разорившем семью, рисковавшем всем и не получившем ничего, кроме той жизни, что когда-то казалась Готорну желанной, всегда приходили не вовремя и почему-то часто соседствовали с мыслями о Митчелл, хотя у неё не было ничего общего с давно умершим капитаном Готорном. Равно как и с его сыном. Готорн снял очки и стал протирать их найденным на столе лоскутом ткани – мутные стёкла раздражали его с раннего детства. Ясность и чистота – проявления благодати Божьей, то, чего никогда не поймёт никто из собравшихся на палубе «Моби Дика». Он надел очки и, подумав, вышел к ним, слепым и обречённым, – для верности взяв с собой чётки. Бусины приятно холодили кожу, успокаивали. Небо, прорезанное сотней серебряных паутинок, тянувшихся от звезды к звезде, было совсем близко. И Готорн поднял глаза вверх, в тщетной попытке понять и постичь – одной из многих. Он видел ущербную, ещё не оформившуюся в цельный круг луну и чувствовал её боль, тяжесть её страданий: нельзя принять собственное несовершенство, пусть и временное, нельзя смириться с ним, особенно когда ты часть замысла Господа, звено мира, им созданного… Его мысль прервал чей-то смех, слишком громкий, неуместный в этой ночи, нависшей над миром, объявшей его. Готорн скривил губы, не в силах совладать с охватившим его раздражением. Он знал, что так будет, но позволил себе надеяться на чудо, точно ему всё ещё было пять лет. А может быть, его просто тянуло сюда, на палубу «Моби Дика», прочь из маленькой, уютной каюты, потому что где-то здесь, рядом с развязным смехом, глупыми разговорами и пустыми жестами, была она, раздражающая и желанная, ненавистная и любимая, ничего не знающая ни о нём, ни о Боге. Митчелл. Готорн оглянулся, пытаясь найти её. В нескольких шагах от него Мелвилл курил пахучую сигару, развалившись в старом скрипучем кресле. Оно покачивалось в такт плавным движениям «Моби Дика». – Вот это настоящие сигары, – лениво проворчал Мелвилл. – Да? – из темноты вынырнул Стейнбек. – Тогда мне две… ещё для Лавкрафта. Чёрная тень за спиной Стейнбека издала странный звук – что-то среднее между хмыканьем и выражением удовольствия. Готорн считал эту страсть к табаку низменной слабостью. Он отвернулся, размышляя над тем, могла ли Митчелл спрятаться где-то в глубине палубы или всё-таки нет. Стоит ли искать её в тени Лавкрафта? Готорн не слышал её голоса, не чувствовал её так, как это случалось обычно, но, может, всему виной хмельное веселье членов Гильдии? – Что, господин священник, тоже находите, что нам не хватает дам? – хохотнул подошедшей сзади Твен. Он обдал Готорна густым спиртовым амбре, и тот поспешил отодвинуться. Твен и в трезвом состоянии не вызывал у него симпатии или сочувствия, а уж такой – слегка пошатывающийся, с подрагивающими от беззвучного смеха губами – и вовсе казался отвратительным. – Ну, что отворачиваешься, святоша? – Вы пьяны. – И что с того? – Твен сделал несколько неровных шагов вперёд и привалился к борту. – Зато мне весело, хотя мисс Митчелл всё же не хватает. Жаль, что босс такой жадный. Нельзя доверять пьяным бредням – Готорн хорошо знал об этом, но мысль о Митчелл и Фицджеральде была ужасна, именно потому что могла оказаться правдой. Воображение легко нарисовало то, как Митчелл, слегка наклонив голову, благодарно принимает поцелуи этого хлыща, льнёт к нему, а в глазах всё та же невыносимая пустота… Готорн прикусил губу до крови и чуть было не выругался прямо при Твене. К счастью, последний уже забыл о своих словах. Он в перевалку добрался до Мелвилла и принялся что-то вещать упоенный собой и такой же невыносимый. Готорн закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться на диалоге с Господом, на извечном обещании очистить мир от скверны и тех, кто не понимает, как глубоко заражён ею, но перед глазами снова была только Митчелл – её локоны до плеч и сами плечи, соблазнительно округлые, матовые и, наверное, шёлковые на ощупь… Чтобы избавиться от видений Готорн, решил побродить по «Моби Дику». Он убедил себя в том, что это никак не связано с призрачной возможностью застать Митчелл с Фицджеральдом... и убить их обоих.***
Господь был на его стороне даже в таком, далеко неправом деле. Готорн убедился в этом, когда в одной из бесконечных кают «Моби Дика», увидел её, сидевшую на стуле с низко опущенной головой и сгорбленными плечами. Рядом с ней никого не было. Фицджеральд не сжимал участливо её ладонь, не прикасался губами к тонкой, точённой шее… Готорн с облегчением вздохнул, и тут же испугавшись, что выдал себя, сделал шаг прочь от приоткрытой двери. Но Митчелл не шелохнулась. В её позе сейчас было что-то небрежное, прекрасное и трагическое одновременно. Готорн ласкал взглядом её надломленную невидимой горестью фигуру, как завороженный смотрел на эти белые руки с ровными, один к одному, пальцами. Они висели безвольными плетями, будто совсем не принадлежали Митчелл, будто их кто-то пришил к её телу, забыв спросить разрешение. Лишь через несколько минут он заметил, что на полу, рядом со стулом, лежало письмо. И захотелось войти в каюту, поднять его с пола, узнать, что могло так надломить её, сделав столь уязвимой, но от этого не менее желанной. Досадная слабость. Готорн прикрыл глаза рукой и, развернувшись, поспешил к себе. Его не должны были застать здесь в положении столь ложном, столь глупом… И что если бы Митчелл увидела его, раздавленного её красотой, беспокоящегося. Этого нельзя было допустить. Готорн не заметил, как оказался в собственной каюте. Пальцы не слушались его, не желая расстегивать пуговицы сутаны. Почему-то вспомнились слова духовного отца: «Сутана идёт тебе, мой мальчик, но разве ты по-настоящему хочешь носить её?» Тогда Готорн поклялся всеми святыми, что желает этого страстно, неистово... Его дар не позволял ему присоединиться к обители, он должен был карать неверных силой своей «Алой буквы», устрашать их и провозглашать правду Господа, но ношение сутаны напоминало ему о той связи, что навсегда установилась между ним и Церковью. Ничто не могло разрушить её. Ничто не могло сбить его с пути. Он называл себя священником и верил в своё предназначение все эти долгие годы, он служил Церкви иначе, чем те, кто действительно остался в обители и принял сан. Нельзя было прервать это служение, невозможно остановить его. Готорн повторял это вновь и вновь, тщетно пытаясь заснуть. На палубе всё ещё пили и смеялись. Стейнбек громко кричал, уверяя Твена, что может прокормиться виноградом с собственного тела. До Готорна донеслись слабые возражения Твена, тут же потонувшие в мерном гуле, когда-то бывшем голосом Лавкрафта. Звуки окружали Готорна, лунные лучи сплетались с ними, будто издеваясь. Они выхватывали то одну, то другую доску в каюте. Готорн близоруко щурился, пытаясь разглядеть призрачные тени на стене. Очки поблёскивали стёклами на тумбочке, напоминая, что без них он слеп и ничтожен. О его ничтожестве, вероятно, думала и Митчелл… Митчелл, сидевшая там, поражённая какой-то вестью. Какой? Готорн не заметил, как сон пришёл к нему. Тяжёлый и вязкий, он заполнил Готорна до краёв, смешав воедино воспоминания о знакомстве с Митчелл, виноградные лозы Стейнбека, рыдания матери в день, когда ей передали засаленное, измятое бурями и людьми письмо отца… Пробуждение наступило резко. Его точно выбросило на берег сильной упругой волной. Готорн открыл глаза, но всё ещё видел перед собой трясущиеся руки матери, сжимавшие серый лист. Он перекрестился и только после этого встал с кровати. Часы показывали полшестого утра. Можно было спать дальше, но одна мысль о новом погружении в этот вязкий сновиденческий океан вызвала у Готорна отвращение. Одевшись, он взял в руки чётки и приступил к молитве: – Господи, Царь небесный, Дух истины и душа души моей... «Душа души моей… почему всегда так холодно при этих словах?» – …поклоняюсь Тебе и молю Тебя: наставь меня, укрепи меня, будь моим руководителем и учителем, научи меня тому, что мне следует делать. «Что мне следует делать?» – он мысленно перебил себя, и тут же в голову пришла Митчелл со своим таинственным посланием. Правильно ли он поступил вчера? Или это было позорным бегством, а на самом деле, нужно было… Готорн скривился и начал заново. Добрался до слов: «Поведай мне, Господи, все повеления Твои, я уже обещаю их исполнять и с любовию приму все, что мне будет послано Тобой», – и окончательно понял, что сердце его не открыто молитве. Сейчас Готорн не чувствовал себя готовым исполнять повеления Господа, он его не слышал. Взволнованный этим признанием самому себе, Готорн надел очки – каждый раз надвигая их на переносицу, он чувствовал себя сильнее и увереннее, чем секунду назад – и вышел из каюты.***
Он хотел найти её на прежнем месте, но не верил, что это действительно случится. Митчелл спала, прислонившись к спинке стула, письмо всё так же лежало на полу. Готорн сделал несколько шагов вперёд, к ней, но, помедлив, развернулся и закрыл дверь. Он не хотел, чтобы такую Митчелл – растрёпанную, заплаканную, уязвимо-прекрасную – видел кто-либо ещё. Ей действительно шло горе. И ещё больше – сон. Она была такой умиротворённо-печальной, что Готорн, вознамерившийся было разбудить её, застыл на месте. Нельзя было тревожить это хрупкое, подаренное сном спокойствие. Он не мог бы с уверенностью сказать, сколько простоял так, глядя на Митчелл, наслаждаясь каждой секундой этой, обычно недоступной им, идиллии. Наконец, она как-то неловко повернулась и открыла глаза, в этот же момент стул угрожающе покосился, и Готорн, проворно выступив вперёд, едва успел остановить его. Митчелл удивлённо посмотрела на него, пробормотала: – Спасибо. Нагнувшись, подняла письмо и снова взглянула на Готорна: – Вы читали? Он нахмурился: – За кого вы меня принимаете! И тут же смутился, ожидая, что она разразится колкостями, подымет его на смех... Но ответом на его излишне эмоциональный выпад была лишь тишина. Митчелл будто вовсе ничего не заметила. – А ведь сейчас вряд ли больше семи утра, – произнесла она, пытаясь скрыть волнение. И в этой попытке было что-то столь трогательное, что Готорн не выдержал. Он присел на колени и взял её руку в свою, чтобы она не смогла скрыться от него: – Что случилось, мисс Митчелл? На её лице отразилось удивление. И это было так странно и прекрасно, ведь раньше он видел в её глазах и улыбке только благодушное равнодушие. – Я… это письмо, – она чуть сжала его руку, – в нём ужасные вести… мистер Готорн. Вести о моей семье. – Ничего непоправимого? Она кивнула: – Да, но… кажется, мне придётся задержаться здесь. В Гильдии. Он промолчал, пытаясь подыскать верный ответ, но она неожиданно продолжила: – А в Гильдии так душно… Все эти люди, вы ведь ненавидите их, да? – Да. Митчелл вздохнула: – Жаль, я не умею ненавидеть. Он любовался ей, гладил её руку и не верил, что это действительно происходит с ним. Чувство, терзавшее и мучившее его всё это время, вдруг стало его другом, ангелом-хранителем, подателем счастья. – Маргарет, – произнёс он и потянулся к её губам, желая доказать ей, что здесь в Гильдии есть кто-то, кому она не безразлична, кто-то, кто поможет ей уладить проблемы с семьёй, только если… Митчелл негодующе вскрикнула и оттолкнула его. Нежность, проскользнувшая за секунду до этого в её взгляде, поманившая его, сменилась негодованием: – Да, что это? Вы поспорили с ними и решили урвать приз, воспользовавшись… О, какой же вы мерзкий, Натаниэль Готорн! Она выплюнула его имя как ругательство, и на секунду ему захотелось отречься от него вовсе, убедить её в том, что она ошиблась. – А я ведь почти поверила в ваше сочувствие, – прошипела она и, не дав ему опомниться, выскользнула из комнаты. Он остался стоять на коленях перед опустевшим стулом и проклинать себя и её… Как она могла так подумать о нём? Как могла не понять? Эту женщину в его жизнь привёл дьявол. С каждым днём Готорн всё больше убеждался в этом.***
Мысль о том, что нечистый искушает его, не оставляла Готорна ни на секунду с того момента. Митчелл по-прежнему блистала пустотой, колола безразличием и была недоступна в своей крепости из надменности и колкостей. Она не разговаривала с ним ещё несколько дней. Не отвечала на вопросы, в общем разговоре подчёркнуто обращалась к Мелвиллу, Фицджеральду или хозяину особняка, который на несколько дней превратился в базу Гильдии, неотразимому Хемингуэю. Решение завернуть на Кубу, «к старому, доброму Эрнесту» приняли Фицджеральд и Твен. Хемингуэй был одним из тех многочисленных членов Гильдии, которые предпочитали появляться раз в год на общих собраниях исключительно ради общения. Готорн не выносил этого любителя приключений, его воротило от тех историй, которыми был полон этот коренастый бородатый человек, поглощавший время и пространство с ужасающей скоростью. Митчелл же явно не разделяла его мнения. Кажется, Хемингуэй был единственным членом Гильдии, с которым ей действительно было приятно общаться. По крайней мере, она вполне искренне смеялась над его шутками и даже как-то заявила, что будет ужасно скучать на этом нудном задании в далёкой Японии без шуток «доброго Эрнеста». Готорн снова обдумывал интонации, с которыми она произнесла это своё признание, когда свет в комнате погас. Ночь была безлунной и глухой, так что комната тут же превратилась в чёрную воронку, но темнота нисколько не смущала Готорна. Он нащупал чётки и стал медленно перебирать бусы, стараясь изгнать из головы Митчелл с её многообещающими атласными платьями, кружевными перчатками и лёгкими туфельками на небольшом каблучке. Раздался робкий стук. – Войдите, – произнёс Готорн, не понимая, кого именно могло принести. Может быть, слуг отправили разнести свечи? Он едва не закашлялся, когда понял, что на пороге стоит Митчелл. Единственное, о чём он жалел теперь, это то, что не мог в темноте различить выражение её лица. О чём она думает сейчас? Почему пришла к нему после стольких дней молчания? – Мисс Митчелл, что-то случилось? Готорн вспомнил о том, как начинался их предыдущий разговор, и чтобы не рассмеяться глупо и истерично, прикусил губу. Сатана однозначно играл с ним. Господь никогда бы не подверг своего служителя такому испытанию, не вывернул бы всё так. – О, мистер Готорн… – она сделала шаг назад, явно намереваясь выйти из комнаты. Как же ему не хотелось отпускать её сейчас… – Вы боитесь темноты? – Да. Но… я думала, что за стеной живёт мистер Мелвилл. – Моё общество неприятно вам? Готорн встал и, помня о том, что их разделяет тумбочка, аккуратно шагнул вперёд. Он подал Митчелл руку: – Комната мистера Мелвилла на втором этаже. Он действительно должен был жить здесь, но ему так понравилась комната наверху, что мы решили поменяться. Если вы желаете этого, то я могу отвести вас к нему. Собственный голос показался ему излишне громким, слова – натужными и фальшивыми, но на Митчелл они, видно, произвели хорошее впечатление. По крайней мере, она приняла его руку и ответила: – Не стоит утруждать себя, мистер Готорн. Я посижу у вас, если вы не возражаете. Готорн промолчал и подвёл её к кровати. Митчелл присела, и он с сожалением выпустил её холодные пальцы, устроившись на почтительном расстоянии от неё – благо кровать позволяла. – Я была слишком резка с вами, мистер Готорн, – начала Митчелл. – Мне не стоило думать, что вы… хотели обидеть меня. Вы ведь не хотели? Он скривился: – Всё-таки не верите? – Это трудно. Все ваши мысли лишь о Боге, разве нет? «Нет, – хотелось сказать ему, – все мои мысли о вас, о тебе… Уже давно. И это то ли проклятие, то ли счастье. Это где-то в самой глубине меня, почему-то рядом с мыслями о матери, о беспутном, всегда делавшем лишь то, что ему хотелось отце. О, Митчелл… когда я смотрю на тебя, то начинаю понимать отца и ненавижу себя за каждую секунду этого понимания. Митчелл… Маргарет». Вместо этого он покачал головой: – Не все, мадемуазель. Не все. Она рассмеялась, почти так же искренне, как утром с Хемингуэем: – В это трудно поверить. Если честно, я чувствую себя виноватой перед вами. Готорн придвинулся чуть ближе, спросил взволнованно: – Поэтому вы не разговаривали со мной всё это время? – Нельзя задавать женщинам столь бестактные вопросы, мистер Готорн, – притворно возмутилась Митчелл. И Готорн услышал несказанное: «Да». – Как вы могли подумать, что я способен сделать что-то на спор? Заключить какое-то мерзкое пари? – подумав, он завладел её рукой и теперь с наслаждением перебирал эти нежные пальчики. Митчелл делала вид, что ничего не замечает. – Я читала что-то такое… в одном из романов, вот и решила. Я просто была слишком подавлена тогда… Он улыбнулся. Она была такой близкой, почти родной сейчас. Его глаза успели привыкнуть к темноте, и теперь Готорн любовался её локонами, свободно струящимися по спине и плечам. Они вились на концах и, наверняка, были мягкими на ощупь. Впервые он задумался о том, что Митчелл тоже может бояться, что и её терзают сомнения, что, может быть, ей знаком этот огонь в груди, это смятение… Он потянулся вперёд, чтобы коснуться её волос. В глазах её ему виделось одобрение… Свет озарил комнату, фактически ослепив его. Он был резок и беспощаден в своём желании разрушить момент, разлучить их, ещё не соединённых. Готорн резко отдёрнул руку и натянуто улыбнулся. – Я пойду, – произнесла Митчелл, подымаясь с кровати. Он смотрел на её фигурку в лилейно-белом халате и думал о том, что этот цвет чистоты удивительно идёт ей. С каждым шагом, приближавшим Митчелл к двери, она будто становилась немного холодней, но когда она обернулась на самом пороге, произнеся тихое «Доброй ночи», Готорну показалось, что сегодня случилось что-то важное, очень значимое только для них двоих.***
Они поссорились на следующий же день. Митчелл придралась к его сутане, он в свою очередь привычно предложил ей покаяться («Это особенно необходимо вам, Маргарет Митчелл, если учесть то, как проходят ваши ночи»). Но за каждой из её беспощадных фраз он слышал «Я была слишком резка с вами, мистер Готорн» и «Если честно, я чувствую себя виноватой перед вами». Готорн был уверен, что она чувствует то же, что и он – смятение, желание сохранить произошедшее в тайне от всех… И от себя, прежде всего. Он был подчёркнуто холоден с ней. Скривился, когда Фицджеральд сказал, что они будут работать вместе. Готорн помнил, как она вздернула голову, улыбнулась надменно: «Что, никого получше не нашлось?» Собственный ответ успел стереться в череде таких же пустых, ничего не значащих слов. Он чувствовал, что вопреки произносимому между ним и Митчелл происходит что-то особенное – дьявольское или божественное, понять было нельзя. Готорн с каждым днём – порой и часом – приходил к новому решению по этому вопросу, слишком сложному, чтобы быть заданным. Готорн любовался ей, мучился и наслаждался каждой секундой этой близости – вот её рука задела край его сутаны, вот ему удалось заметить, как ресничка упала ей на щёку… Он думал о ней, когда началась их миссия, которая волновала его только как повод, чтобы покарать неверных, и в тот момент, когда они столкнулись с этим затянутым в чёрное посланцем дьявола. Сражение отвлекло его, разгорячило кровь, напомнило о том упоении, которое он испытал в первый раз, применив свою способность. «Алая буква» была идеальна, она была дарована ему Господом, и, применяя её, Готорн будто становился выше самого себя. Он чувствовал присутствие Бога, он приобщался к небесному. Митчелл была рядом, сражалась, но он не сомневался в том, что сможет спасти её, если понадобится. Готорн властвовал и карал, он загнал в угол этого щенка, играющего со своим плащом… Когда Митчелл прикрыла его собой, прижавшись так тесно, забыв о границах, отдавшись порыву, он не поверил в это. С губ Готорна сорвалось бессильное: – Митчелл? Повисло в воздухе, накрыло его самого и этот чёртов город… «Митчелл, Митчелл, – шептал он про себя, аккуратно поддерживая её, бесчувственную, израненную. – Зачем ты сделала это? Как же глупо! Бесконечно глупо с твоей стороны... думать, что моя жизнь стоит твоей…» Он отнёс её на руках в одну из кают «Моби Дика». Смотрел, как суетятся вокруг неё нанятые Фицджеральдом медсёстры. И злился, злился, злился… Разве она имела право защищать его? Разве могла так глупо потратить свою жизнь, выпустить её из пальцев, отдать ему, забыв о своей дорогой семье? «Ты должна была оставаться холодной и пустой, – думал он, чувствуя её присутствие совсем рядом, за стенкой, зная, что она всё ещё не пришла в себя. – Если бы ты была равнодушной и злой, ничего бы этого не случилось». Готорн тогда молился больше, чем обычно, но не мог заглушить боль и злобу. Он рассказывал о её поступке подчёркнуто пренебрежительно, он прочитывал по тысяче раз один и тот же стих, он даже разорвал свои чётки в приступе гнева и долго потом лазил по полу каюты, пытаясь разыскать все бусины... Он не узнавал себя и с каждым днём ненавидел Митчелл всё сильнее – как смела она бросить его? Как могла защитить его, зная, чем это закончится? «О, Митчелл, Митчелл, Митчелл…» Когда один из мелких агентов Достоевского отыскал его и предложил встречу с их боссом, Готорн недолго сомневался. В Гильдии его всегда держало лишь желание принести этому миру истинный свет… В Гильдии всегда была Митчелл. Теперь она лежала бледная и исхудавшая на больничной койке и впервые так очевидно и безраздельно принадлежала ему. Готорн знал, что никто из этих пошляков и идиотов не вспомнит о ней. Он перевёз Митчелл в старый дом, который Достоевский использовал как базу, и после памятного разговора с этим чокнутым в странном головном уборе проследил, чтобы её разместили надлежащим образом. Палата была одноместная, чистая с полным набором новейшего оборудования. Готорн только отметил про себя, что окно могло бы быть и побольше – когда Митчелл придёт в себя, она захочет, чтобы в комнате было больше света. Митчелл ведь боится темноты. Готорн присел на стул рядом с её кроватью, придвинулся поближе, аккуратно взял её ладонь в свою. Он принёс с собой походную Библию и долго читал её Митчелл, чувствуя, что очищает её и призывает к Богу. Может быть, он призывал и очищал самого себя, но разве это по-настоящему имело значение? Он касался взглядом просвечивающих бледно-голубых венок на руках Митчелл, сероватых, совсем не таких как раньше губ и вспоминал совсем другие картины – вот она появляется около особняка Фицджеральда, а здесь спорит с ним и снова спорит, потом в той комнате сидит, раздавленная, но всё равно прекрасная, притягивающая, будоражащая… Готорн перебирал моменты прошлого, наслаждался ими. Он особенно задержался на той ночи, когда она искала Мелвилла, а нашла его, когда темнота скрыла все различия, когда… – Я люблю вас, Маргарет Митчелл, – произнёс он тихо, но разборчиво, нажимая на каждое слово. С нежностью поцеловал её в лоб и, перекрестив, вышел из палаты. Готорн уносил Митчелл с собой вместе с лёгким запахом духов и шампуня, перебиваемого горьким ароматом лекарств, холодностью кожи и важностью собственного признания. Он знал, что сможет произнести это вновь, сжимал губы в тонкую линию и страстно верил, что когда-нибудь она ответит ему. Когда-нибудь…