Остаться?

       Сацуки как раз пробирается из узкого коридора в кухню с чашкой остывшего мятного чая, когда натыкается в проеме на Аомине-сана. Несколько секунд они в молчании топчутся на месте, шагают в одни и те же стороны, неловко оказываясь нос к носу. После чего Аомине-сан со вздохом отходит вглубь крошечной кухни, пропуская ее к столу.        — Что, опять? — усмехается он, кивая на чашку. — Вот засранец.        Сацуки щелкает кнопкой электронного чайника и, пока тот закипает, полощет кружку в раковине.        — Ну что вы, — улыбается она, — со всеми бывает.        Аомине-сан наблюдает, как она роется в кухонных шкафчиках, и неодобрительно качает головой:        — Если бы ты его так не жалела, мигом бы поправился. Тьфу, — говорит он уже в тишину пустого коридора, удаляясь, — эти женщины…        Сацуки сама себе пожимает плечами и сдувает волосы со лба: от чая поднимается горячий ароматный пар. В прихожей раздается звон ключей и звук закрывающейся двери, и Момои уже знает, что на столике увидит пару купюр — на лекарства. В этой семье открытая забота была чем-то вроде дурного тона.        Между ней и Аомине-саном еще с тех пор, как Дайки приносил домой полные штаны песка, царили странные отношения, в основном состоящие из споров. Правда, если раньше перепуганная Сацуки дергала разъяренного («Седьмые ботинки за месяц уплыли?!») Аомине-сана за штанину и заикалась: «Мы… мы кузнечика спасали! Он бы утонул, если бы не Дай-чан! А ботинки… н-ну…», то с годами весомость аргументов заметно возросла:        — Тунеядец! — гремел Аомине-сан.        — Еще не вошел в рабочий ритм! — мгновенно возражала Сацуки.        Или:        — Опять звонили из школы! — возмущался Аомине-сан: — Последнее место в рейтинге успеваемости!        — Клубная деятельность в этом семестре была очень напряженной! — тут же находилась с ответом Момои.        Само яблоко раздора, Аомине Дайки собственной персоной, стояло обычно в стороне от этого безобразия и листало очередной журнал. Видимо то, что подумает о нем отец, волновало только Сацуки. Поэтому, как бы она не пыталась быть почтительной к старшим, желание возразить (оправдать) брало верх над отточенной уважительностью каждый раз.

***

       — Дай-чан, — шепотом зовет Сацуки в темноту знакомой комнаты, — спишь?        Ей в ответ — шорохи одеял и тяжелое дыхание. Момои неслышно прикрывает за собой дверь и вслепую идет вперед при выключенном свете: Аомине каждый раз со стоном зарывался лицом в подушку от режущего света, стоило лишь лампе осветить комнату.        Пока глаза привыкают к темноте, Сацуки пристраивает кружку на тумбочке и садится на край кровати. Она до сих пор не уверена, что делает все правильно: у нее не получалось, как у мамы, уверенно ориентироваться в жутких названиях антибиотиков, определять температуру по одному лишь прикосновению ко лбу, гладить по волосам так мягко и успокаивающе, что даже в разгар горячечного кошмара приводило в чувство. Ее превосходный мозг-компьютер выдавал ошибку и тревожный экран при первом же взгляде на Дай-чана.        Обычно из них двоих нуждалась всегда она сама: в своевременном внимании, в поддержке, в уверенно-спокойном «Эй, разберемся» и теплой руке на своей макушке. Свои проблемы (кроме ужасающей успеваемости, спасение которой он целиком и полностью вверил Сацуки) Аомине решал сам и молча, в корне пресекая ее неуверенные порывы вмешаться.        И теперь, когда он тут громыхает своим кашлем и пугает Сацуки до чертиков зашкаливающей температурой, она совсем теряется и действует строго по указаниям матери, которая, несмотря на свою холодную позицию по отношению к Дай-чану, сейчас едва ли не требует привести его болеть к ним домой. «Только ничего не готовь!», — несколько раз убедительно просит она, и Сацуки ценит ее заботу.        Ожидая, пока жаропонижающее выловит Дай-чана из болота мутного сна, Момои потихоньку делает уроки (не только свои) под тусклым светом настольной лампы. Чуть позже заглядывает вернувшийся Аомине-сан, снова качает головой то ли с тревогой, то ли с неодобрением, молча оставляет парочку бургеров на столе и скрывается в своей спальне.        И пока вечер лениво и густо переваливает за десять часов, телефон Сацуки все чаще оживает оповещениями сообщений от матери. После пятого по счету, когда к делу оказывается приплетен еще и отец, готовый блюсти ее честь, Сацуки со вздохом сгребает свои вещи в сумку и приседает на край сбитой постели.        Кажется, температура чуть упала, и Аомине дышит медленно и глубоко. На его лице дышащее сном спокойствие выглядит непривычно после обычного хмурого выражения, и Сацуки, не удержавшись, мягко ведет пальцем по коже между бровями — от напряженной складки нет и следа.        Она обводит пальцами лоб, опущенные веки, скулы, приоткрытые губы. Дай-чан красивый. Прямо вот сейчас: среди мятых подушек и пледов, в своей самой дурацкой футболке с выцветшим изображением Леброна Джеймса, сопящий с приоткрытым ртом и каким-то детским выражением на лице. Абсолютно не тот идеал, с кем Сацуки грезила в детстве связать свою жизнь, но это Дай-чан — до одури настоящий. Идеально неидеальный. В сузившемся мирке комнаты Сацуки слышит свой свистящий смешок.        Тишина мгновенно схлопывается со звонким оповещением. Сацуки, непроизвольно закатывая глаза, читает сообщение и сует телефон обратно в карман. Встает с теплой постели, устремляется было к двери, но замирает, когда чужие горячие пальцы обхватывают ее собственные. Крепко.        — Ты куда, Сацуки? — спрашивает Аомине хрипло, не открывая глаз. — Останься.        Это не вопрос и не предложение. Это спокойная уверенность, совсем как его лучистое «Я играть, Сацуки. Посмотришь же?» в детстве. Она тогда складывала свои девчачьи кастрюльки и ведерки в рюкзак, который тут же перебрасывала Дай-чану, вылезала из излюбленной песочницы, а потом они неизменно спорили, кто побежит за мячом к нему домой.        Словно намагниченная, Момои медленно садится обратно на кровать и откуда-то знает, что Дай-чан вовсе не спит. Давно ли? Сацуки, глядя на его лицо, хочется улыбнуться и покрепче сжать удерживающие ее пальцы. Что она, впрочем, и делает, свободной рукой тем временем набирая сообщение и выставляя беззвучный режим.        В абсолютном штиле их тишины ее мягкий голос сливается с шорохом одеяла:        — Хорошо.        Исходящие: Мама        22:12, 16 июля        «Я остаюсь».