Здравствуй, рыцарь

Створ огромных ворот так же неподвижен и так же плавает, срываясь на чернильную капель, за тусклой сталью решеток сумрачная плотность. Шелли никогда не смотрелась туда, вглубь, Шелли не шагала за бесконечный порог, чтобы принять на руки силу столь же могущественную, сколь ужасную. Дар контракторов обошел ее стороной, не дав ни власти, ни нестареющего десятилетиями лица, ни силы слова, которым можно было бы крушить бастионы. Герцогиня – не глава своего рода. Крутые ступени – их сорок три, но сердце торопливыми скачками отсчитывает всю сотню. Шелли подбирает шелестящие юбки, Шелли спешит, не страшась споткнуться, не думая, потому что только что в гостиную ворвался мальчишка-слуга с огромными от ужаса глазами и закричал, что внизу, у ворот дома Рейнсворт, ведущих в Бездну, истекающий кровью человек. Джеральд сказал бы: «Что за глупость». Джеральд посмотрел бы на несчастного служку своим колючим взглядом, впиваясь зрачками-буравчиками в эфирную мягкость души, и бедный парнишка в несуразных очках задрожал бы и замямлил, неловко царапая ногтями свое трогательно-худое запястье. «Понимаете, герцог Рейнсворт, там человек в крови...» «Что за глупость. Там не может быть человека. Человек не может прийти из Бездны». Человек не может прийти из Бездны, человек не может шагнуть оттуда, где сырая земля на могильном холме, малахитовые стрелы нарциссов и чайные розы, сухие, увядшие и свежие, рассыпанные росистым одеялом. Где надгробный камень, витые строки, две даты, выбитые долотом могильщика – две даты и короткая черта, в которую уместилась вся человеческая жизнь. Он был весь в своей строгой походке, военной выправке, прячущихся по углам слугах, стуке трости с железным набалдашником; хозяин в доме – почти хозяин, если бы не мудро-синий взгляд женщины из-под стянутых тканным перламутром русых волос. Пусть глаза выцветали, а в волосах паутинными нитями шептал серебряный голос времени, но Джеральд, как и Шелли, всегда склонялся, не тая почтения, чтобы приникнуть к морщинистой маленькой изящной руке. Чеканный шаг, осанка отставного военного, а за ударами трости по мозаичной кладке двора – вспышки смеха, сильная, но бережная ладонь, скрытая наклоном головы доброта. Джеральд бы сказал: «Что за глупость», но Джеральда больше нет. Жена мертвого мужа. На полу, на каменных неровных плитах, сжавшись, поникнув, распустив жидким мраком полы черного плаща, словно сгустком тьмы расплывшись, сидит человек, роняя на серый гранит кровавые кляксы. Он молод, но волосы млечно-белые, странно в седину. И одежда странная, чужая, Шелли вспоминает - она была совсем ребенком, когда какие-то люди носили подобные прямые камзолы со стоячими воротничками. Человек молчит, только чуть раскачивается из стороны в сторону. Будто молится или находится в такой степени отчаяния, когда уже все равно. Сквозь белые пальцы, зажимающие левую глазницу, сочится кривыми ручейками отвратительно-алая густая кровь. Цвет боли, цвет проклятия, отголоски которых принесла с той стороны кровь. Цвет Бездны. Только Бездна может быть так обманчива, что выдает за ледяной сумеречный покров багровое пламя ада. - Господин... Господин, вы слышите меня? Не слышит, не слушает, кровь падает в высоты, разлетаясь на осколки. Дергаются обрывки-огоньки на свечных огарках, металл подсвечника пробирает холодом до локтя. Шелли ждет. Шелли боится. Шелли знала, что в ее положении верховые прогулки опасны. Но был свежий майский ветер, ивовые кроны, остро пахнущая солнечной улыбкой юная трава и ликующее чувство свободы. Шелли не знала, что лошадь понесет. Что ограда пастбища окажется так близко, что кроты выроют в весенней земле столько нор, что лошадь споткнется, а потом будет прозрачный туман беспамятства, кромсающая ржавыми ножницами боль и сын, которого она потеряет прежде, чем он появится на свет. Был бы жив ее старший сын, у него тоже были бы светлые волосы. Мать неродившегося сына. - Господин... Рыцарь. Верно, он как те люди, что носили широкие плащи, под которыми скрывались ножны меча или шпаги. Человек медленно, болезненно-тяжело открывает здоровый правый глаз. Красный. Ярко-красный. Кроваво-красный. Глаз тьмы, которая смотрит на Шелли сумасшедше-ясно, чисто и осознанно, как смотрит безумец, не зная, что он безумен. И глаза другие, данные оттенком в александритовый камень, который судит людей не по поступкам – по мыслям, смотрят в ответ. Когда-то и Шелли была молодой, и в светлокудрой головке стайкой летучих рыбок сновали легковерные, беззаботные мечтания. Она смеялась и сбегала в зеленом рассвете из родительского дома, и человек, что много позже стал ее мужем, касался ее ресниц и читал по ладони судьбу. И песни, которые пела она, и вальсы в залах королевского дворца отмеряли дни ее юности, пропавшие в конце разомкнутого круга.Теперь под тенью вуали лишь горстка золы, оставшаяся от бальных туфелек и обрывков смеха-хрусталя. Герцогиня, но не глава рода, жена мертвого мужа, мать нерожденного сына, гладкие пряди цвета высохшей полыни, незваная полуночная слеза и нерушимая улыбка, не приклеенная - изначальная. Лишь тот, кто раз за разом видел, как гаснут свечи, способен ценить их живое пламя. Улыбайся же, горькая вдова, улыбайся слугам, улыбайся детям, улыбайся миру, в котором ты – лишь гонимый полночью призрак. Улыбайся, бесполезная дочь, утешай, держи за руку, вытирай слезы, ибо это все, что ты умеешь. Радуйся жизни, которая забирает, предваряя колокольным звоном, всех тех, кого ты любила. Смотри в ясные глаза единственного ребенка, в которых токами родниковой воды – розовые закатные лучи. Дорогой свет, оставленный гореть, огонь для нездешнего очага, который чужая рука возьмет однажды, чтобы унести без возврата. И это тоже встреть с улыбкой – иначе никак. Улыбайся, утешай, оберегай. Спаси. Человек, бессильно осевший на пол, женщина, вдохнувшая эхо Бездны – два живых существа, разделенные вечностью в два шага. И шагнуть для Шелли значит принести своей семье то, от чего всегда защищали их крылья фамильной Цепи. Тьму, которую она видит не впервые, но к которой впервые так близка. Та девушка, что танцевала в залах дворца и смеялась звонко-звонко, могла строить радужные замки и поднимать ураган взмахом ресниц. В александритовых глазах распускались солнечные бутоны, в них не было места ночи – только зелени предрассветного июня. Юная девушка, птичка-пересмешница, бархат платья что шиповниковый цвет, флер д'оранж в волосах – все ушло, сметенное прощальным взмахом руки. Осталась Шелли взрослая, радуга обратилась в песок, замки рухнули, мечты улетели оторванными бабочкиными крыльями, чайные розы легли на могильную землю, укрывая, как любящими объятиями, дорогих ей людей. Все прошло, все закончилось, и два шага в вечность длиной ничего не изменят для Шелли, но она все же делает их – не потому, что хочет или должна, а потому, что она эта Шелли, нынешняя, не прошедшая. Жена мертвого мужа, мать нерожденного сына, сердце неизменным метрономом – за себя и за умерших, побежденный страх перед тьмой, что пришла в их дом и капает алым на каменный пол. Тьму она видит не впервые, но впервые принимает. Солнца, как и роз, хватит на всех. Светлый род Рейнсвортов, который никогда не пятнал себя багровым цветом греха, ступает во мрак. Пачкая меланжево-белое платье красным, женщина опускается рядом с человеком на колени. - Здравствуй, рыцарь, - женская ладонь дотрагивается до плеча. Мрак светлеет, тьма прозревает, пальцы сжимает чужая рука. Слабо, моляще, сливая теплой болью липкий багрянец и грязь, немым жестом шепча громче любых слов. Чайные розы расцветают и на могилах, медовое солнце прорастает там, где пролилась когда-то кровь, ладони встречаются, круг замыкается. Добро пожаловать домой.