На море снова непогода...

— На море снова непогода… — цензурно пробубнил себе под нос Леви, осторожно двигаясь по мокрому от дождя каменистому валу. Острые края пробивали подошву старых ботинок, заставляя его морщиться. На плечах он нёс шестилетнюю девочку — та держала его за отросшие волосы, словно это поводья, издавая характерные цокающие звуки, представляя себя наездницей. Неподалеку от них, шаркая ногами, шла Ханджи, вертя головой как сова, разглядывая всё вокруг себя. Шляпа давно слетела с её головы, волосы быстро намокли под дождём. — Я же сказал тебе надеть ту шляпу, что закрепляется под подбородком, — сказал Леви, укоряя себя, что не проследил за сборами этой непутевой женщины. Ханджи лишь засмеялась и подмигнула девочке. Та улыбнулась в ответ, дергая «лошадку» за «поводья». Море сегодня волновалось. Волны с набегом ударялись о берег, оставляя после себя ракушки на мокром песке. Антрацитовое небо изливалось мелким дождём, подгоняемым сильным, но всё-таки тёплым для начала осени ветром. Это было всего лишь море. До океана у них не получилось добраться. Те, кто стремился именно к нему, ушли дальше, намного дальше за стены, чтобы найти это бескрайнее, бездонное чудо. Леви же хватало и этой большой лужи. Знаю, мы искали не этого, но море тоже неплохо, верно? Леви опустил девочку на песок, и та, не дожидаясь разрешения, сразу побежала к кромке воды, запрокидывая голову и разводя руки в разные стороны. — Море любит её, — произнесла Ханджи, вставая рядом с Леви. Тот скрестил руки на груди, не найдя что ей ответить. Прошло уже много лет, а Ханджи единственное, что остается неизменным. Я знаю ее как облупленную. Мы прошли через самые сложные и болезненные испытания, а я всё ещё не могу назвать её «Зоэ», а она, если её называют миссис Аккерман, бешено вытаращивает свои и без того огромные глаза, и, смеясь, говорит: «Да какая же я Аккерман? Ханджи я, Ханджи». Она, наверное, так к этому и не привыкнет, как и к тому, что я уже много лет не называю её «очкастой четырёхглазой». Они были одними из тех, кому удалось выжить в борьбе за человечество. Сломленные люди, застрявшие в разрозненных городах, со страхом на глазах выходили за стены, пытаясь начать новую жизнь на той бескрайней пустоши, где впиталась кровь множества солдат Разветотряда. Матушка-земля приняла эту плату в обмен на беззаботную жизнь Человека. Время лечило не только раны: понадобилось не так уж много времени, чтобы люди смогли забыть те ужасы, что происходили до приобретения безмятежной жизни. Но были те, немногие, оставшиеся горсточки, кто помнил, и забыть не мог, как бы ни пытался. Каждый из них нуждался в этих воспоминаниях, искал того, кто ещё помнит, чтобы вместе они уже не смогли забыть. Им нужно было, чтобы они помнили, и помнили их жертву, принесенную во благо людям. Леви и Ханджи свела не любовь или всепоглощающая страсть. Их свели воспоминания. Разговоры о прошлом, словесные портреты давно ушедших из жизни воинов, застрявшие где-то в подкорке важные слова, оброненные случайно во время построения — каждая мелочь была важна, чтобы сохранить её в памяти. Они много говорили с ней о прошлом, но ни слова не было о будущем. Казалось, что оно не имело для них никакого значения, ведь будущее строится и без них — они просто будут плыть по его течению, но прошлое, что стёрлось из многих, не могло исчезнуть и из их памяти. И они стали писать. Записывалось всё, что общими усилиями смогли вспомнить. Ханджи пыталась это зарисовывать, но, усомнившись в своих художественных способностях, оставила это занятие. Вместо этого она смогла найти и тайно унести рисунки, сделанные её подчинённым. Там были и важные зарисовки: титаническая оболочка, изменения тела до и после опытов над титанами и прочие важные вещи. Однако, были среди рисунков важные в своей повседневности вещи: командор, пьющий чай со своими сослуживцами, майор, втайне нюхающий цветы, что растут под окном, капрал, облачённый в белоснежный фартук, обливающий грязной водой курсантов, которые удосужились смешать в тазу белые и цветные вещи. Там был смех. В каждом рисунке, каждом начирканном на скорую руку шарже витал смех. Они находили способ смеяться даже когда всё казалось безнадёжным. У них получалось жить, когда жизни как таковой не было. — Смотри, — Ханджи указала на небо, — солнце пробивается сквозь тучи. Леви сначала посмотрел туда, куда она показала, потом перевёл взгляд на девочку. Она вприпрыжку бежала по берегу, пяточками проваливаясь в вязкий песок. Звонкий смех разносился по пляжу, ударялся о каменистый вал, путался в кронах высоких деревьев и с плеском утопал в море. — Она совсем не похожа на нас с тобой, — задумчиво произносит он, не рассчитывая, что Ханджи услышит его из-за ветра. Когда Ви родилась, её волосы ещё были каштанового цвета, но очень скоро начали светлеть. И оттенок приобрели такой, до боли знакомый. Я думал, Ханджи не заметила, но как-то она меня толкнула в плечо и так задумчиво сказала: «Знаешь, Леви, я вижу в ней тех, кого давно уже с нами нет». — Ты помнишь, как мы впервые принесли её сюда? — Ханджи делает движение и ерошит макушку Леви, его «поводья». Он уже давно не сердится на неё за то, что та пользуется разницей в их росте. Наверное, произошло слишком много плохих вещей в его жизни, чтобы злиться из-за такого пустяка. Или же он просто устал злиться. — Ви только увидела эту громадину — запищала от восторга. — Леви фыркнул, вспоминая каким было лицо девочки в тот момент. — Ей тогда и года не было. В тот день было также пасмурно, дождь должен был вот-вот пойти, но погода начала меняться, как только она засмеялась. Уже тогда она могла изменять её по своей прихоти, будто море раскрывало ей свои объятия. Так происходило много раз, и сейчас точно так же. Эта её любовь к морю, и даже одержимость им… — Понимаю, о ком ты сейчас говоришь… Ви помахала родителям рукой, подбегая к ним, утопая в песке. Волны потянусь так далеко к берегу, насколько могли, будто пытались дотянуться до девочки. — Мам, дай, пожалуйста, бумагу с карандашом. Я нашла такую красивую ракушку! Ханджи вытащила помятую бумагу (Леви закатил глаза) и огрызок карандаша (громкий вздох слева), протянула их дочери. Её белое платьице нисколько не намокло, пока она всё это время бегала по кромке воды, а светлые волосы, которые от природы вились, были в идеальном порядке, что нельзя было сказать о внешнем виде её матери. Та даже попробовала потрепать её по голове, но тщетно. Мы как-то совсем не думали о детях, да и о создании семьи тоже. Мы с ней варились в наших общих воспоминаниях, и этого было вполне достаточно. Я знал её уйму лет, было тяжело переступить ту черту, разделяющую «до» и «после». Но она сказала что-то типа: «Так наши воспоминания всегда будут под рукой». Глупый отмаз, и я всё равно принял его. На самом деле, в каждом уголке Застенья пропагандировали создание семьи и рождение потомства. Многим этим хорошенько промыли мозги. Наверное, и нам в какой-то степени. Ви… Она… Всё её рождение пропитано какой-то тайной. Она наша дочь, но в ней живут лица тысячи тысяч солдат, что полегли в великой битве. Но одно лицо я вижу чаще остальных. Оно до сих пор не стёрлось из моего сознания, хотя я давно не помню ликов моих лучших друзей, что умерли годами раньше. Это лицо я вижу в её взгляде, когда Ви с какой-то отчаянной радостью смотрит на море, словно вкушая, будто всю жизнь ей хотелось увидеть это. Иногда она смотрит на меня как он, и я готов последовать за этим взглядом, куда он мне укажет. Но чаще, я испытываю боль, и через одежду сжимаю карман с единственной, не отданной близкому родственнику нашивкой, которую смог сохранить даже спустя столько лет; до сих пор жалея, что не сказал многого, когда была возможность, оставляя её на «потом», подсознательно догадываясь, что этого «потом» больше не будет. Мне хотелось сказать, что ты был не только командиром, но человеком, давшим мне надежду, и… другом. Леви потянулся к кофте, комкая внутренний карман с нашивкой из двух крыльев. Краем глаза Ханджи проследила за его движением и отвернулась. Она знала, чью нашивку он сжимает в руках, до хруста костяшек, и никогда не пыталась остановить его, догадываясь, что ему это сейчас нужно. У Ханджи не было ни одной нашивки, за которую она могла бы держаться, чтобы вновь испытать боль облегчения и сожаления, однако стоило ей закрыть глаза, как перед ней появлялись крылья свободы, до сих пор такие яркие и чёткие в её воспоминаниях. Она приоткрыла веки, прогоняя пелену с глаз, и посмотрела на девочку. Та лежала на животе, мотая ногами в воздухе. Ветерок, совсем уже затихший, слегка колыхал уголок её листа для рисования, но Ви ничего не могло отвлечь. Когда она рисовала, то полностью уходила в свой мир, лишь иногда высовывала язык, а, когда сильно задумывалась, могла и прикусить его. Вот и ещё одно лицо, да? Ви была самоучкой. Её никто не учил рисовать, но каким-то образом у неё получалось это делать, словно она профессионал. У неё действительно много лиц. А ещё острый нюх. Когда Ви начинает принюхиваться к чему-то, в ней просыпается новое лицо. Однажды, она нашла мой чай по запаху на чердаке, когда я, задумавшись, случайно оставил там баночку. Когда Ви протянула мне найденную жестянку, лицо её сменилось, в глазах я увидел смешинки и, словно вернулся в прошлое, к словам: «Леви, в этом месяце нам увеличили продовольственный запас чая. Выпьем по чашечке?» Тогда я вновь хватаюсь за нашивку и сжимаю её до тех пор, пока не увижу лицо моей дочери. В такие моменты я понимаю, что несказанные тебе лично слова будут висеть на мне разъедающим грузом, пока я вновь тебя не увижу, но уже по ту сторону жизни. — Ви, пора возвращаться, — напомнил ей Леви, чуть повысив голос, чтобы девочка вынырнула из своего мирка. Как и ожидалось: она до того задумалась, что, когда Леви её окликнул, от неожиданности прикусила язык. Леви покачал головой. — Смотри, папа, красивая ракушка получилась? — Ви поднялась с песка, протягивая ему разрисованный лист. — Великолепно… — он потрепал её белокурые волосы, улыбаясь одним уголком губ. Знаешь, то, что Ви родилась — настоящее чудо. Ханджи, несмотря на свои чудачества, хорошая мать, а я… А я — не Кенни. Леви передал рисунок Ханджи, чтобы она оценила творение дочери, а он в это время помог Ви усесться на своих плечах. Ханджи тихонько подкалывает: — Ви, если сядешь на мои плечи, будешь выше. Девочка прыснула, Леви что-то тихо пробубнил себе под нос. Ви положила ладони на макушку отца и опустила на них подбородок, а потом повернула голову и легла уже щекой. Леви почувствовал, как от затылка и по всему телу разносится тепло. Нашивка, лежавшая в кармане, прожигала сердце. Мы с Ханджи до сих пор не учимся на своих ошибках. Мы не говорим Ви, как сильно её любим. Нам кажется, что стоит только произнести это слово, и Ви исчезнет в морской пучине навсегда. Или другие лица заберут её, чтобы тоже услышать эти слова. И я боюсь, что если это будет твоё лицо, я буду не против. Это пугает меня больше всего на свете. Леви легонько стиснул ногу дочери, чтобы она не упала, пока они совершали восхождение по валу. Он заметил, что её тело расслабилось, и усилил хватку, чтобы во сне она не упала. Когда она так безмятежно спит, я надеюсь, что Ви не видит плохие сны, которые каждую ночь снятся нам с Ханджи. У Ви тысячи лиц, и в каждом своем сне она может умирать по-разному. Если это когда-нибудь произойдёт, положив на алтарь свой собственный сон, я буду оберегать её от кошмаров. Ви не знает ничего о титанах — они живут лишь в наших воспоминаниях. В городе о них не говорят, но ей придётся узнать, когда она пойдёт в школу. Ханджи хочет рассказать ей обо всём: о Стенах, о Разведотряде, и о том, кем были её родители. Я отсрочиваю этот момент, хотя осознаю, что она должна узнать об этом как можно скорее и лучше от нас, чем из уст учителя. Однако мне кажется, что Ви в этом не нуждается — я вижу это в её рисунках… Но сны её не беспокоят, значит, всё нормально. Все, кого мы знали, отдали самих себя, чтобы у людей было будущее. Хочется верить, что человечество использует свой второй шанс правильно, потому что я, честно говоря, уже устал его спасать. Одно я знаю точно — у Ви будет куда больше выбора. Она растёт быстро, и, когда настанет момент выбирать, думаю, у неё получится сделать его правильно. Главное, чтобы она улыбалась. А вы увидите это её глазами. Позади прогремел гром. Леви обернулся, смотря на берег, который они покинули несколькими минутами ранее. Море бушевало, как и всегда после ухода Ви. Заморосил мелкий дождь, уже по-осеннему холодный. Волны разбивались о берег и с шумом отползали обратно в тёмные воды, оставляя после себя мокрый песок. Было пасмурно. — А на море снова непогода…