Вьюрка

/Gedo Senki — Song Of Time (4.31)/ Златое катилось к горизонту, забирая с собой духоту и жар. Вечерние птицы начинали выводить свои песнопения в пролеси. Слышалась редко даже вьюрка со своим «тив-цирив». Лухань медленно перепрягал верного Гривастого из плуга в воз. Тащить тяжелый инструмент в деревню смысла не имело. Завтра с рассветом Хань вновь пойдет на пашу. Этим годом зёрна собрали раньше обычного, и обработку полей тоже не стали затягивать. Меньше дел к холодам будет. Гривастый отфыркивался и махал седым хвостом. — Устал, да? — спросил Хань. — Ну, ничего. Дома тебя ждет полная бадья овса. Животное заржало, будто в предвкушении, и дало подтянуть хомут. Лухань проверил все крепления и, прикрыв плуг ветками, взобрался на воз. — Но! Домой, хороший… Гривастый махнул хвостом и мягкой поступью двинулся к проезженному пути. Святая Ами этой порой придержала сезонные дожди, и дорога была ровной, без выбоин. Налетел легкий ветер. Где только в жаркую пору был? Он, проказник, забрался в медные пряди Лу, разметая их в стороны. Хань смотрел в лиловое небо на горизонте и свободной рукой теребил край шелковой ленты, что была вплетена в его волосы. То была ему самая дорогая вещь. — Вот уже и третий год миновал… А кажется, что отпустил тебя только вчера на рассвете. Лухань третью осень не снимал с себя ленты. Он преданно ждал. И если, храни Ами, так и не дождется… До старости её не снимет все равно. *** В окнах мазаных домиков уже светились огоньки. Хохочущая детвора разбегалась по домам, слыша голоса матерей, что велели возвращаться. Юноши и барыни уже сходились к старому дубу на вечерние песнопения. — Рано что-то они… Али бродячий менестрель забрел к нам? — спросил Лухань сам у себя. Он вытянул шею, пытаясь разглядеть чужака в толпе, если таков был. На одной лаве сидели дружно и смеялись юные девы и пара юношей с белым в волосах. Поодаль, у самого дуба, сидели дюжие молодцы. Они переговаривались меж собой, показывая порой жестами в сторону лавки, и посмеивались. У самого центра сидели рука об руку несколько пар. У одной барыни в смольные косы была вплетена такая же лента, как у Ханя. Лу сгорбился и отвел взгляд. Он поймал кончик шелковой ткани и бережно потеребил её. Поднес к губам и чуть коснулся. — Эй! Смотри, куда едешь! — выкрикнули со стороны. Лухань встрепенулся и натянул вожжи. — Тпру-у! — велел он Гривастому. — Ой, ты Хань, что ли? — послышался низкий голос ближе. Лу повернул голову в сторону и увидел, на кого чуть не наехал. Лучше бы наехал. — А, это ты… — разочаровано выдохнул Хань и закусил щеку изнутри. — Мила встреча! Чуть не затоптал, так еще и не здоровается. Ни тебе «Доброго вечера, Чанёль!», ни «Добрая ли была охота?» — проговорил возмущенно-шуточным тоном высокий молодец. На плечах его висели вязки зайцев да цесарок. — Ты знаешь, что мне это и за грош не нужно, — проворчал Лу, сжимая вожжи в руках. — А вот это ты зря. Я, между прочим, и для тебя изловил кое-что. Ах, хотел вручить, как положено, да не вытерплю. Погоди-ка… — сказал Чанёль и скинул с плеч поклажу. Затем снял походную сумку и зарылся в неё с носом. Для Луханя это была хорошая возможность улизнуть. Что он и собирался сделать, да только парень вынырнул из сумки быстрее. Он подошел ближе и, став на колесо, подтянулся к Ханю. — Вот. Прими от всего сердца… Весь вечер за нею гонялся… — и протянул Лу маленькую плетеную клеточку. Внутри неё сидела серо-золотавая птичка и недоверчиво зыркала на людей своими угольными глазками. — Вьюрка?.. — выдохнул Лу. — Да как ты смог только её изловить? — Знал же, для кого старался. Это и поддало мне сил и упорства, — голос молодца звучал мягче, улыбчивее. — Ну же, бери… — Чанёль… Ты прекрасно знаешь, что я не могу принять это от тебя. Глазастый же вроде. Видишь? — Хань указал на свою голову. — Цвет ленты прежний. И на сердце тоже все так же, — ответил ему тихо, но уверенно Лухань. Чанёль опустил протянутую руку и поджал губы. — Пустяки, — уверял он, но будто бы себя самого. — Подумаешь, тряпка какая-то… Снял и нет проблемы. — Сердце тоже из груди достать собираешься? — съязвил Хань. — Достать и выжать из него все чувства? — Лухань, ну не будь ты таким… — Ёль зажмурился и сжал в руке клеточку. Та затрещала, и птица в страхе забила крыльями. — Выпусти несчастную… — попросил Лу. — Не донесет она на своих крыльях мне тех песен, которых хочешь ты показать. Моя вьюрка там, — Лухань посмотрел в сереющее небо, — парит вольно где-то. Может, ей уже и не суждено попасть в мой дом. Только я от этого ждать её не перестану. Чанёль опустил голову и слез вниз, отступая. — Мой тебе совет. Забудь меня. Сходи на песнопенья, развейся. Может, кому из молодых и придется по душе твой подарок, — произнес Лухань и перехватил удобнее кожаные полоски упряжки. — Ведь уже три осени миновало, как Сэхун ушел в столицу по призову. Была война, Хань. Все, кто мог и хотел, уже воротились, — сказал негромко Чан. — Так как можно ждать того, с кого уже, возможно, мальвеники проросли?! — выкрикнул Чанёль под конец. Лухань дёрнулся, как от пощечины, и отвернулся от парня, скрывая влажные глаза. Он молча хлестнул Гривастого упряжью, приказывая идти. Тот послушался и двинулся сразу мелкой трусцой. — Мальвеники, говоришь… — прошептал Лухань, вспоминая вид красивых лиловых цветов, что сажали по обычаю возле захоронений. Хань поднял руку и вытерся краем рубахи. Пускай даже если они. Как в душе ничего не изменится, так и цвет шелка не переменится. *** Лухань управился с конём. Закрыл лапчатых в сарай, собирая снесенные за день яйца. В этот раз много. Даже в поле сварить можно на завтра. Сложив собранное в корзинку у порога, он взял ведра с коромыслом и спустился к ручью. Набрал воды на купание и медленно стал подыматься обратно. Темно уже было. Благо, ступени ровные не так давно смастерил. Как раз на такой случай. Когда стал подходить к дому, увидел, что в окнах светло. — Матушка, что ли, пришла? Чего так поздно-то? — удивился Лухань и ускорил шаг. — За Чанёля небось головомойку устраивать… Ох, как мне это надоело. Хань хотел подобрать корзину с яйцами, но той не было на месте. Скорее всего, матушка забрала и в дом внесла. — Маменька, что вы в такой час по деревне расхаживаете? Али с ночевкой ко мне пожаловали? — громко спросил Лу, ногой отворяя дверь и боком внося вёдра. Он поставил их на пол и снял с древка. — Мама, чего вы молч… — заговорил вновь Лухань и поднял взгляд. — Батюшки! — выкрикнул он, роняя коромысло и прижимая ладони ко рту. В двух шагах от него стоял тот, по кому сердце ныло все это время. Сэхун. Вытянулся. Возмужал. Только волосы побелевшие, будто снегом посыпало… И шрам на щеке. Большой такой. Глубока рана была. Хань шевельнуться боялся, чтоб марево не развеялось. А Сэхун молчит и смотрит. Рука за спиною. Прячет что-то. — Хань… — прохрипел кое-как, а у Лу от этого всё скрошилось внутри и на пол осыпалось. Он всхлипнул и задрожал. — Лухань… Я… Ох… Красная, значит? Кто счастливчик? — проговорил с горькой улыбкой Сэ, увидав шелк на голове Ханя. — Или нет. Не говори. Ты прости, что я вот так… Думал… — мужчина потер рукой шрам, будто стереть пытался. — Я бы не воротился вовсе. Да только выело все в душе от тоски. Хотел еще хоть раз увидеться. Напоследок. Я понимаю все. Не осуждаю. Ты красивый и видный. А я, может, и сгинул где… Лухань молча ронял слезы и слушал глупости этого несносного болвана. — Да хоть и не погиб. Я теперь… Сам видишь, — он перешел с ноги на ногу, и стало видно, что прихрамывает. — Война не жалеет никого. Вдруг из-за спины Хуна послышалось звонкое «тив-цирив». Он дернулся, поник головой и достал руку из-за спины. В его ладошке сидела вьюрка. Сидела, да головкой вертела во все стороны. И опять «тив-цирив» своё выдала. — Это… Пока шел сюда. У самой деревни на пути подобрал. У нее лапки перебиты. Но поёт как здоровехонькая. Я надеялся… Ну, надежда такая штука, ничем её не задушишь, — Сэхун нервно хихикнул. — Но теперь я вижу, что не место нам с ней тут. Хун поднял с лавы свой походный рюкзак и пошел к Лу. Когда проходил мимо него, Лухань опустил руки и с силой сглотнул комок в горле, что не давал и слова вымолвить. — А ну замер на месте, — прохрипел Лу и повернул голову к Сэхуну, который тот же час будто прирос к дубовым половым доскам. Лу поднял дрожащие руки и начал развязывать на себе шелковую красную полоску, выпутывая её из волос. — Что ты?.. Только при нареченном можно же… — проговорил Сэхун и удивленно распахнул глаза. Хань молча притянул руку Хуна, в которой сидела птичка, и повязал полоску ему на запястье. Сэхун порывисто выдохнул и уронил рюкзак. — Так значит?.. — прошептал он. Лухань поднял один конец ленточки и показал Сэ вышивку, в центре которой были буковки. «ХХ» — гласила надпись. — Эту ленту ты стащил у матери и приволок мне её, когда мне было десять, а тебе пятнадцать, помнишь? Я сохранил её, хоть и сказал, что выбросил, — проговорил Лу. Он наклонился вперед и ткнулся лицом в родное плечо. — Я вышил это в первую ночь после твоего ухода. Утром повязал её себе на голову, и не было ни дня, чтобы я её не надевал, — проговорил глухо Лухань. Он поднял голову и заглянул нареченному в глаза. — И дня не было, чтобы моё сердце не тосковало по тебе, дурень… — проговорил он. — Но… У нашей вьюрки переломанные лапки… — сказал Хун. — Залечим. А не выйдет, с рук не выпустим, чтобы не пропала. «Тив-цирив», — радостно прощебетала птица, будто соглашаясь. — Тогда… Я вернулся, любимый мой. Теперь уже точно, — произнес Сэхун и нежно провел пальцами по влажной ханевой щеке. Лухань бережно накрыл своей ладонью руку Сэ с вьюркой, чтобы не навредить их птице. Затем встал на цыпочки и потянулся вверх к губам, которые снились каждую ночь, накрывая их в поцелуе. Лухань дождался. А птица, пригревшись в руках, спрятала клюв под крыло и уснула. Она обрела свой дом, а вместе с нею возвратилась любовь.