Стокгольмский синдром

— Ты ведь понимаешь, что можешь рассказать мне, если что, aniki*? — голос Гэндзи звучал, словно шелест травы в такой естественной, наполненной первоначальным смыслом тишине, и я поворачиваюсь, отвлекаясь от наблюдения за товарищами, которые, словно стая муравьев, что-то суетливо делали, перебирали и торопились. В такое время я бы всегда уединялся на крыше, но не сегодня: мне требовалась компания, и этой компанией стал не кто иной, как мой брат, несмотря на то, что мне по-прежнему тяжело смотреть на ничего не выражающее сияние зеленой полоски его визора — напоминание о том, что я же в порыве неконтролируемого гнева с ним и сотворил. Собственными руками. Осознание того, что я чуть не убил того, кого пытался защитить и уберечь от всего на свете с самого рождения, до сих пор причиняло мне бесконечную боль, но это, наверное, и есть мое собственное наказание — ощущение тяжести в груди каждую ночь, когда рядом никого не оказывается, а все внутренние монстры вырываются наружу с четким намерением выследить в тебе все, что ты пытаешься в себе уничтожить, и, наконец-то, выпустить это. Тем не менее, Гэндзи был невероятно терпеливым, спокойным и прощающим: именно таким его сделал Непал и его духовный наставник, Дзенъятта, который помог ему простить и себя, и меня, и принять новое тело с достоинством и необходимой честью. Это сильный поступок, на который я бы не был способен. Брат не знал, что со мной происходит, потому что я не мог позволить себе вынудить его участвовать в этой драматичной конфронтации, которая рано или поздно закончилась бы чьим-то поражением в виде сильного ранения или — даже думать не хочется — смерти. Я понимал, что Гэндзи попытается меня защитить, зная о том, что со мной произошло, а с тех пор, как его методы стали излишне смертоносными и радикальными, я предпочел умалчивать об этом. Все-таки я действительно не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал из-за меня. В очередной раз. — Конечно, — хрипло выговариваю я в ответ спустя какое-то время, отвлекаясь от разглядывания литой стали его нового тела. — Но все действительно в порядке. Спасибо, что находишься со мной. — Мне не трудно, ты же знаешь, — мягко произносит он, и я чувствую, как нагревшийся от солнца металл касается моей спины, словно кожа к коже, и я криво улыбаюсь этим импровизированным объятьям. Наверное, он совсем отвык от того, как это делается, находясь в компании одного лишь омника, который именно что и проповедовал отказ от мирского и суетного, такого далекого от настоящего спокойствия и принятия. Я выдыхаю, понимая, что мне снова стыдно за то, что я жалуюсь и все еще переживаю по поводу протезов — своей огромной потери — и осознания, что я никогда больше не почувствую тепло нагретой летним солнцем земли, утренней прохлады росы на траве или острых камней под ногами. Смотря на то, что стало с братом, я поджимаю губы и выдыхаю: он не почувствует ничего из этого. Никогда. Вместе с тем, он смог принять и это, сделав из недостатка преимущество, понял, как обращаться с жестоким подарком судьбы и использовать его потенциал на всю катушку. — Уже смеркается, и я, наверное, пойду спать, хорошо? — как-то отстраненно спрашиваю я, будто бы только формально, и поднимаюсь, вышагивая по непрочной черепице чуть вбок, спрыгивая оттуда. — Доброй ночи, otōto*. Спиной чувствуя взгляд брата на себе, я хмурюсь, попутно осознавая, что ночь обещает быть «веселой». Будь на то моя воля, я бы не оставался наедине с самим собой, но с другой стороны понимал, что у брата есть свои дела, заботы, мысли и переживания, а ведь он и так провел со мной весь свой день и провел бы больше, но это невиданная роскошь, и, клянусь, я не могу себе ее позволить. Закрывая глаза, я не вижу ничего, кроме темноты, и я бы предпочел видеть ее до самого пробуждения, но ничто не вечно: я чувствую, как груз дневной усталости сильно давит на веки, и я проваливаюсь в сон, судя по мыслеобразам, один за другим выступающим у меня в голове. Засыпать тяжело, а просыпаться — еще сложнее. Уже которую неделю я не высыпаюсь, чему свидетельствуют залегшие под глазами синяки, темневшие с каждым днем все сильнее. <...> — Ты — будущий глава Шимада, ты ведь понимаешь это? — я не видел его лица, омраченного жестокой улыбкой, потому что жмурился и отрицал происходящее. Грудь судорожно вздымалась, когда он касался моей шеи и ключиц загрубевшими пальцами и потрескавшимися губами. Мое молчание дорого мне обходится, и я резко распахиваю глаза от пощечины, смотрю в его глаза, словно пытаясь найти ответ на вопрос, зачем все это. — Отвечай, когда я тебя спрашиваю. — Да, отец, я понимаю, — проговариваю я чуть ли не сквозь зубы, проводя языком по пробитой внутренней части щеки. Кровь неприятно напоминала о том, что я по-прежнему жив. Отец говорил мне, что я надежда клана, что я должен стать сильнее, а я же с каждым днем только сильнее хотел умереть. Я понимал, что если не буду ему подчиняться и не дай бог не оправдаю его ожиданий, он переключится на Гэндзи, который едва-едва проявил интерес к окружающему миру и с такой любовью и созиданием относится ко всему, что видит, и я не мог позволить этому произойти. Я не могу позволить, чтобы он разочаровался и познал этот мир так же рано. Пусть хотя бы он будет свободен от всех этих внутриклановых прений. Быть главой клана Шимада, наверное, очень трудно, раз бытие только наследником и так предполагает ряд бесконечных испытаний и мучений, с которыми приходится сталкиваться. Отец говорит мне, что то, что сейчас происходит, — это такая же часть этих испытаний, и мне слабо верится. Он говорит мне, что я должен принимать все, что он мне дает, с честью, благодарностью и достоинством, и я благодарен ему. Только почему мне так страшно, отец? Все как в тумане: руки, грубым движением стискивающие мои запястья у меня над головой, и жар чужого тела, в который я втыкаюсь ледяными бедрами. Мне так холодно и в такие моменты сильнее всего кажется, что я умру. Мне невозможно больно, но я предпочитаю не смотреть на то, что он со мной делает, и только подавляю хриплые стоны, проглатывая их. Когда ему надоедает мое молчание, он ударяет меня по лицу, и я звучно выдыхаю, издавая стон, который он каждый раз по ошибке принимает за наслаждение. Он думает, что мне нравится. Я обхватываю его бедра ногами так сильно, что он шипит от боли и спрашивает, какого черта я делаю, и я отвечаю, что просто очень сильно хочу его. Я смотрю на неизменно парящих журавлей на потолке и думаю о том, что я хотел бы улететь вместе с ними куда-нибудь далеко, чтобы не возвращаться сюда, и улыбаюсь этой мысли. — Судьба, — начинает он, вытирая собственное семя и слюну с моих губ и гладя по щеке, — это вещь прежде всего предписанная и необходимая каждому человеку в этом мире, вместе со своим великодушием, даря нам спокойствие за свою жизнь и участь, она неукоснительно точна в расчете долгов, и сейчас я говорю о смерти. Я стараюсь подарить тебе всю свою любовь перед тем, как умру и ты останешься наедине со своими обязанностями, ты ведь меня понимаешь? Я молчу, смотря на него совершенно пустым взглядом, и он повторяет свой вопрос, зарываясь в мои волосы. Он больше не делает мне больно. — Ханзо, я сделал тебе больно? — его голос трясется, и я вздрагиваю, а внутри меня словно все сжимается. — Мальчик мой, почему ты так смотришь? Тебе нехорошо? Я виноват, да? Мне так жаль, о Ками. Я не хотел так, — он срывается на хрипотцу в голосе и поджимает губы. Его лицо словно преображается, и тиран в моих глазах превращается в кающегося. Я не могу его винить. Он опускается на колени рядом со мной и обнимает меня, прижимая к себе, и я чувствую запах его кожи и холодный пот. Я закрываю глаза и, не в силах ему противоречить, только качаю головой в знак отрицания. «Все хорошо». — Я очень устал, — только выдаю я полушепотом. — Просто очень-очень устал, chichi*, прости меня. <...> Я просыпаюсь от ощущения, что кто-то довольно настойчиво трясет меня за плечи. Продрав глаза, я недовольно выдыхаю и бурчу что-то о том, что еще рано вставать, потому что на улице было очень темно. Тем не менее, голос, который я услышал, немедленно вынудил меня проснуться, и я распахиваю глаза, сталкиваясь глаза в глаза с Джесси, за которым, как и обычно, тянулся шлейф из запаха перегара и табака. Я поморщился, понимая, что он пьян: — Какого черта тебе нужно в такую рань? — прошипел я, отталкивая его от себя и хмурясь. — Тебя, конечно же, куколка, — тихо смеется он, издевательски похлопывая меня по щеке, и я гневно смахиваю его руку с себя, взглядом требуя объяснений. — Я просто соскучился, ну же, Ханзо, брось это дерьмо и не смотри на меня так, я ведь очень давно тебя не видел со всеми этими разъездами и заданиями. Его идиотский акцент становился еще менее различимым, когда он выпивал, и я, если честно, не понял и половины из того, что он сказал, что вынуждало меня еще больше раздражаться от одного его нахождения в моей комнате. — Слушай, — я накрываю его губы ладонью, когда он тянется за поцелуем, и морщусь от запаха спирта, который ударил в нос. — Я очень устал и советовал бы и тебе лечь спать, как остальным нормальным людям в такое время. Я не хочу ругаться. — А кто собирается ругаться? — мычит МакКри мне в ладонь, посмеиваясь и жмурясь, как будто бы он увидел солнце. Чертов американец, они что, рождаются с этой бестактностью? Когда я смотрю на него, я не могу злиться, потому что, кажется, он действительно рад меня видеть. Он обхватывает мое лицо руками и все же целует: сухо, коротко, не раскрывая рта, и я выдыхаю ему в лицо, отворачиваясь. Джесси на секунду замирает и лучезарное выражение его лица практически мгновенно сменяется негодованием, и он с рыком хватает меня за подбородок правой, а за запястье левой механизированной рукой, сжимая его до легкого хруста, и я закусываю внутреннюю часть щек, с возмущением наблюдая, как он пригвождает мои руки к изголовью кровати и наваливается сверху так сильно, что я не могу вдохнуть, отчего я громко выпаливаю о своем намерении применить силу. На что он только смеется. Я сгибаю ноги в коленях, ударяя холодным металлом ему по спине, а его рука только соскальзывает на мою шею, сжимая ее и вынуждая меня расслабиться. — Мне надоели твои игры, Шимада, — шепчет он мне в губы, ухмыляясь. — Мне нравилось играть в догонялки до тех пор, пока это не переросло в твою дурацкую прихоть. Это было, сука, весело, пока ты не начал так по-тупому ломаться. Я ошарашенно смотрю на Джесси МакКри и в нем секунда за секундой этого мучительного молчания умирают товарищ, друг, любовник и, наконец, возлюбленный — человек, которому я доверяю. Все, что мы так долго строили, так долго подбираясь к самым закромам наших душ, сейчас рассыпается, словно песчаный замок. Человек, преисполненный моим уважением, сейчас рушит все собственными огрубевшими и ненасытными руками. Я понимаю, что он пьян, но как там говорят: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», да? — Я и не играл, МакКри, — прошипел в ответ я, когда он вцепился в мою шею зубами, грубо сжимая их на чувствительной коже. — Это давно перестало быть «игрой». С того самого момента, когда я позволил тебе подойти ближе. — Значит, мне требовалось особое разрешение? — словно выходя из себя, срывается он, стискивая пальцы на моих ребрах и вынуждая меня выгнуться. Я сипло выдыхаю, вновь отворачиваясь и зажимаясь. — Мне казалось, моя хрустальная принцесса специально разжигала во мне этот сраный огонь, выводящий меня из себя, мешающий мне спать по ночам, вынуждающий думать о ней все время. Время словно остановилось и каждая секунда, проведенная с ним, оказывалась мучительной, потому что я ничего не мог поделать с тем фактом, что он гораздо сильнее меня. Как там говорил отец, «судьба»? Возможно, это она. Возможно, я виноват в том, что в который раз встаю в тупик перед самим собой и человеком, определяющим эту самую судьбу. Сейчас этот человек, к счастью или несчастью, Джесси МакКри, который с такой присущей ему небрежностью ломает кости нашей едва выросшей на пепелище привязанности. Каждый его поцелуй словно яд, парализующий меня, каждый укус — это укус змеи. Каждое неверное движение усугубляет последствия и приближает к неведомой кульминации. — Ты не думаешь ни о ком, кроме себя, — выплевывает он, отстраняясь от меня и поправляя сползшую шляпу. — Ты эгоист, постоянно жалующийся на то, что ему неуютно, некомфортно и больно, но ты, твою мать, хоть раз задумывался, каково людям вокруг тебя самого? Я судорожно вдыхаю, когда перед глазами встает отец, и я чувствую себя таким же беспомощным, как и тогда — десять с лишним лет назад, когда я ничего не мог противопоставить силе и влиянию, расстройству сознания, за которое нельзя винить. Я было подумал, что преодолел в себе это ощущение и перестал подпускать к себе людей, но он, сломав этот долгими годами выстраиваемый барьер, заставил меня почувствовать себя настолько ничтожным перед своими слабостями, что я буквально растворялся в его руках, переставал существовать как личность. Паника заслоняла сознание мутной пеленой, и я смотрел на Джесси сквозь нее, пытаясь найти его среди болезненных, то и дело возникающих образов из прошлого. — Прости меня, — выдавливаю я, подавив в себе нагрянувшую тошноту. — Прости меня, пожалуйста. Это моя вина. Словно десять лет назад. — Джесси, прости, — я задыхаюсь, хватаясь за голову и поджимая ноги к груди, — прости. Я снова ошибся, это моя вина. «Только не оставляй меня одного». Я тянусь к нему и обвиваю его шею руками, криво улыбаясь — «возьми все, что хочешь, только не нужно меня ненавидеть». Он обескураженно смотрит на меня, нахмурившись, и молчит, смотря, как я судорожно хватаюсь за его пояс, пытаясь расправиться с тяжелой пряжкой. Я нервно смеюсь, утыкаясь носом куда-то ему в шею, но резко выдыхаю, когда чувствую, как его руки накрывают мои собственные. — Какого черта с тобой происходит, Ханзо? — он выдерживает тактическую паузу, а затем его голос становится еще тише, а руки отстраняют мои от его ремня, скользя вверх, к плечам, и, чуть их сжимая, притягивают к себе. — Что случилось? Ты что, плачешь? Эй... Только не оставляй меня одного с этим всем, ведь я так привязался к тебе. Не уходи, как он ушел, оставив меня гнить в ощущении непригодности. Я сделаю все, только оставайся со мной. — Шимада, твою мать, — обеспокоенно выдает Маккри, отстраняя меня и смотря в мое лицо. Пелена медленно растворялась, а перед глазами отчетливо вычерчивались знакомые линии, из множества образов болезненного прошлого остается лишь он, и я выдыхаю, пытаясь прийти в себя. — Я не знаю, что на меня нашло, — я отвожу взгляд, стирая несколько скупых слез, задержавшихся на скуле, и пытаюсь привести себя в порядок, накрыв лицо ладонями. Мне очень стыдно за то, что я выпускаю то, чему необходимо оставаться внутри, наружу. Я ненавижу демонстрировать свои эмоции, а особенно если они окрашены в цвет моего прошлого и, вырываясь наружу, становятся всеобъемлющими и травмирующими для окружающих. Лицо МакКри с каждой секундой мрачнело и серьезнело, становилось таким, каким никто не привык его видеть, а признаки опьянения буквально на глазах испарялись вместе с чувством неправильности, заполняя пространство вокруг нас непониманием, волнением и обоюдной, пусть и тщательно скрываемой паникой. — Ты меня очень беспокоишь, — проговаривает он куда-то в пустоту, отвернувшись от меня. — Я не привык ко всем этим тонкостям отношений, да и мы, мне казалось, не строим ничего серьезного. Я хрен знает, что делать теперь, когда я увидел одну из самых пугающих вещей в своей сраной жизни, Ханзо, и мне кажется это крайне нездоровым чем бы то ни было. Правда в том, что он действительно никогда не вступал в серьезные отношения с людьми. Он говорил мне об этом как-то раз, но я проигнорировал, считая, что он слишком много о себе думает, если полагает, что это то, что нас связывает. Обоюдный интерес? Может быть. Но никак не нечто большее. Сейчас я смотрю на его лицо, преисполненное чувством ответственности за происходящее со мной, и я виновато поджимаю губы, не решаясь прервать его мысли. Он ведь и так, черт возьми, кажется, нечасто об этом думает. — Давай ты не будешь скрывать от меня свое дерьмо, потому что ты меня до чертиков напугал, а? — продолжает он, усмехнувшись. Я вглядываюсь в его глаза и впитываю сожаление, которое он испытывает, пусть и, быть может, не признает. — Что-то случилось. Что-то, о чем я не имею ни малейшего представления, да? Я молчу. — Не молчи, пожалуйста, — с его губ слетает нервный смешок, и он вытирает лоб, на котором образовалась испарина. — Я не привык решать такое дерьмо в одиночку. Я вообще не привык его решать. Помоги мне. — Ничего серьезного, не забивай голову, — отмахиваюсь я, наконец, привлекая его внимание. — Прошлое должно оставаться прошлым. — Не, умная мысль, не спорю, — он растягивается в улыбке, кажется, обрадовавшись, что я прихожу в себя. Или делает вид, что это так, — но тебя недурно так колбасит по этому поводу, а это не есть хорошо. Я не хочу, чтобы ты так себя чувствовал. Он подрывается на ноги, да так, что его шпоры с характерным звуком отскакивают от половиц, и накидывается на меня, выбивая из равновесия. Я раздраженно выдыхаю, но затем растягиваюсь в улыбке, обхватывая его руками. Кровать становится невозможно маленькой для нас двоих, дышать так трудно, но я уверен, что за всем этим стоит отнюдь не только его собственный вес. Приятное тепло разливалось по телу, и я чувствую, как он все сильнее сжимает меня в своих «смертоносных объятьях» и зарывается носом в длинные темные волосы. — Ты еще та заноза в заднице, — шепчет он, — но я тебя никуда не пущу. Я понятия не имею, что с тобой происходило все то время, что я не мог тебя защитить. И что бы там ни было, это не произойдет снова, пока я и мой «Миротворец» на страже твоей прекрасной задницы — одно твое слово, детка. — Все вы такие, чертовы американцы, нетактичные до ужаса, но такие прилипчивые, — выдыхаю я, впервые за долгое время не скрывая, что мне нравится, как он меня обнимает. Я уваливаю его на бок и провожу кончиками пальцев по лицу, а затем рывком натягиваю его шляпу вниз, закрывая Джесси глаза. Мы смеемся. Впервые — так по-настоящему. Пройдет еще не одна весна прежде чем я смогу вновь доверять людям, но я уверен, что МакКри — это мой первый шаг навстречу благоприятным переменам. И эта мысль — мысль о переменах — впервые за всю мою жизнь греет сердце. Я же так ненавижу изменения.