Вой

Скрипка воет. Не поёт, не кричит, не стонет. Воет – рыдая, разрываясь, умирая. Копытца монстра постукивают по камню – и это смешно: скрипка барабану не подруга, нет им места на одной сцене. В центре пара, загвазданная чёрным и красным, танцует. А скрипка надрывается во весь голос, кажется, пытаясь достучаться до самого Занеши – «Остановись, постой, постой же! Не иди, не ходи, обожди хоть немного, пока они – они, те самые! – не прибыли!» - но Занеша не слышит; дуэт, страстный, потерянный, танцует посреди трагедии: по алым цветам, по чёрным, выгоревшим изнутри землям, и маленький монстр всё стучит и стучит по камню, стучит и стучит. Отчаянно, громко, пытаясь заглушить боль скрипки – «Ты не плачь, не кричи! Всё закончилось!» - и смотрит на танец, столь прекрасный и ужасный в своём великолепии. Но скрипка заходится снова. Пронзительно, ярко, живо – да только умирающе на каждой ноте, словно мечом по телу – смычком по струне. Слёзы скрипача – градины, коих существовать не должно, – всё сыплются и сыплются, разбиваются о мёртвый грунт и чернеют, отравляясь. Пара, прекрасная, яркая, всё танцует, танцует, танцует – нет конца этому танцу! Столь дикому, страстному, живому, яркому! Угасающему, словно скрипка режет именно по их телу, по их душе. А после скрипка замирает. Резко, оборвано. И что-то рвётся вместе с ней. Может, струна? Может, душа? А может – вера? Или - неверие? Монстр больше не стучит копытцем – плачет по скрипке. И по скрипачу, застывшему вместе с ней в полном беззвучии. А пара танцует – без музыки, без ведения, без всего! Пока не падает замертво безвольными куклами, не чернеет от проклятой земли. Монстр смотрит. Прямо ей в глаза. После Ванда просыпается. В холодном поту, оглядываясь, рыща взглядом, словно обезумевший от страха шакал, лишённый последнего прибежища. Но замирает в спокойствии, заслышав поющую скрипку – не надрывающуюся в боли, нет, поющую. Плавные, тихие мелодии, прекрасные и душевные. И монстр не стучит копытцем – он спит рядом с больше не танцующим дуэтом, уставший и довольный. Спасший целую нацию за просто так, потому что так велит сердечко. И те, кто танцевал в её отвратительном кошмаре, сидят рядом друг с дружкой, смеются и перешёптываются. Ванда вздыхает с облегчением, пока её, ещё сонную, приветствуют минки и новые друзья-люди. Улыбается, на ватных ногах подходя к спасителям. Скрипка замирает на мгновение – так же резко, как и во сне, пугая и уничтожая что-то в душе, - но снова начинает играть после лёгкого, такого уже родного «йохо-хо-хо!», отгоняя прочь накатившую тревогу. Монстр просыпается, пытается растормошить себя, и танцующий дуэт смеётся, подёргивая его за щеки. Но не танцует больше. Тот страшный танец. Ванда смотрит на монстра, нет, на Чоппера смотрит, на Нами и Санджи – тот ужасный дуэт из страшного сна – и слушает поющую скрипку Брука – бесчеловечного скрипача, мучащего в её кошмаре свой верный инструмент. И ей не страшно. Не страшно оттого, какой сон ей снился. Не страшно оттого, что именно их, а не кого-то другого, она видит в трагедии, видит ликующими и восторгающимися. Но пожранными так же, как и все остальные. - Это нормально, - вдруг говорит Санджи хрипло. – Ведь мы, в конце концов, пираты. Скрипка дёргается – режет по струне так больно!.. – а Чоппер улыбается. - Потанцуем?.. – Нами соглашается, качая головой, и врачеватель несильно постукивает по камню, на котором его оставили. Санджи протягивает руку, позволяя Нами за неё ухватиться, и вовлекает навигатора в танец. А скрипка на секунду – только на секунду, неслышимо ни для кого, кроме них самих, этих странных пиратов-спасителей, - взвывает. Ванде не страшно. Ванде не страшно. Ванде не страшно. Только руки дрожат. От восхищения, захватывающего дух. Ведь они – пираты. Те, кто правит трагедией.