Одинокие девочки не выживают

Сегодня спектакль выдается очень тяжелым и эмоциональным. Том вбегает за кулисы после нескольких изнурительных часов и трех счастливых поклонов, весь в поту и бутафорской крови. Его сердце стучит как африканский барабан, а желудок совершает несколько кульбитов, будто на опасном аттракционе. Руки нетерпеливо срывают микрофон и бросают клубок проводов одной из помощниц. Дверь в гримерную легко поддается и Том врывается внутрь, где все залито ярким светом и пахнет легким парфюмом и гримом. Звуки всеобщего ликования и восторга остаются позади и немного притихают. У него есть несколько минут, от силы три, чтобы смыть с себя как можно больше краски и переодеться, пока коллеги, один за одним, не явятся поздравлять его с криками и смехом. Он наклоняется над крохотным умывальником и открывает холодную воду, наполняет ею полные пригоршни и выплескивает на свое разгоряченное лицо. Оттирает шею, ополаскивает волосы и спешно вытирается большим махровым полотенцем. На нем остаются едва заметные ржавые пятна. Том делает все так быстро и четко, как будто именно в этом и заключается его работа, а не в игре на сцене. Ему это нравится. Он чувствует будто сегодня весь мир на его стороне. Сценические брюки отправляются в корзину для стирки, кровавая рубашка — тоже, «доспехи» аккуратно сложены рядом для чистки. В одних трусах Том бросается к двери и защелкивает нехитрый замок на ручке. Он ругает себя за бесконечную забывчивость и мечтает, придя домой, принять прохладный душ. Кто-то уже стучит и мнется за дверью, но Том кричит чтоб подождали, хотя хочется крикнуть: «Убирайтесь! Я спешу домой!». И он действительно спешит. Он устал, он голоден, очень голоден. Он безумно рад сегодняшнему дню и хочет разделить эту радость с любимой. Его сердце пропускает удар при едва уловимой мысли о ней. Он замирает на месте с одной надетой брючиной и смотрит вперед, в одну точку. Она. Ждет его дома с тоской и надеждой в глазах, роняя кристальные слезинки при одном только на него взгляде. Такая красивая и такая послушная девочка… Том одергивает себя, заставляет перестать думать о ней и продолжает одеваться. Его мышцы немного ноют при самых резких движениях, но он снова спешит и снова кричит: «Подождите!» Когда он проскальзывает к машине через черный ход, его голод начинает расти. Он подсчитывает давно уже высчитанную формулу: сколько времени займет дорога до дома, если он уедет прямо сейчас и попросит Итана поторопиться. Никаких автографов, никаких цветов, никаких фото. Просто домой. Одним плавным движением Том вплывает на переднее пассажирское сидение и захлопывает за собой дверцу. Итан не спрашивает куда ехать, он молча заводит двигатель. Итану кажется, что сегодня мистер Хиддлстон в особенно приподнятом настроении. Он видел восхищенных зрителей у входа в Донмар и не сомневался, что спектакль прошел блестяще. Однако, его лицо просто светится, а глаза горят каким-то необъяснимым огнем. «Он влюблен?» — думает водитель и плавно сворачивает в спальный район Лондона. Том оживляется еще больше, когда за поворотом один за одним поднимаются крыши знакомых домов. Он ковыряет ногтем бугорок от бумажки в кармане и вглядывается в горящие окна соседей на фоне вечернего сумрака. «Как мальчишка!» — внезапно всплывает в его голове и он мысленно заставляет себя быть хоть немного сдержанней. Колеса шуршат по подъездной дорожке к дому и Том, наконец, облегченно вздыхает. Он просит водителя завтра не приезжать, говорит, что в зал утром съездит сам. Тот пожимает плечами и отдает хозяину ключи, а затем выуживает несколько нескромно-больших букетов с задних сидений и вручает владельцу. — Возьми для жены, — Том достает из шуршащей охапки один, самый большой, и протягивает мужчине. Итан знает, что мистер Хиддлстон очень искренний и добросердечный человек, а не принять подарок — значит обидеть его, и принимает. С благодарной улыбкой и тошнотворной неловкостью внутри. Он бы заехал и сам за цветами, но сейчас ведь так поздно, а жена заждалась не цветов, а его самого. Принимает и сглатывает комок. Что будет, если Лаура узнает чьи цветы все время он приносит к ее постели? Том кивает и направляется к дому. Он уверен, что снова сделал доброе дело. Он ворочает ключом в замке, отворяет дверь и входит в непроглядную темноту своего холла. Цветы летят на пол, остаются там гибнуть рядом с уже погибшими. В этом доме никогда не было ваз. Зайдя в дом, он чувствует, что острый голод ввинчивается в его живот тугой спиралью, но насытиться не спешит. Он знает, что времени много, спешить некуда. Вначале душ, а потом уже кухня и комната, где отдыхает его сладкая девочка. На ходу он сбрасывает куртку, щелкает всеми выключателями, которые только попадаются на пути, и входит в ванную. Он мог бы принять душ вместе с ней, но ему так не хочется ее будить. Она сразу заворочается, заноет сквозь сон, а потом начнет злиться и, скорее всего, плакать. Том морщится и откручивает оба крана. Затем снимает с себя всю одежду и ступает под прохладные чистые струи. С волос по спине и ногам текут красные разводы — напоминание о еще одном удачном спектакле и такая приятная ассоциация… От затылка по позвонку, к ягодицам пробегает стайка горячих мурашек. Кажется, что тело одновременно расслабилось и напряглось. Сдерживаемое весь день возбуждение, наконец, дает о себе знать, в голове моментально раскрывается ватная подушка, вытесняя все связные мысли. Том закрывает глаза, представляя ее и проводит руками по шее. Сейчас ему до боли необходимы прикосновения, но только не такие. Он хочет, чтобы она сама убрала эту пульсацию в его голове и паху, сама все сделала, сверкая своими безумными глазами. Том ступает босыми ногами на теплый пол и заворачивает бедра в пушистое полотенце, под которым топорщится его мучительная эрекция. Он идет на кухню, стряхивая со светлых волос мелкие капли, оставляя за собой следы от влажных ступней. Тишина его большого, почти одинокого дома не давит на него, как на большинство людей, а успокаивает и дарит чувство какого-то болезненно-приятного предвкушения. Мягкий свет кухни словно впускает мужчину в себя, отбрасывая на его влажном теле едва заметные блики. Холодильник гудит громче, когда Том открывает дверцу с тихим чваканьем вакуумных присосок, из него льется холодный свет и холодный воздух. Соски моментально твердеют, но Том старается не обращать внимания. Он достает ветчину и сыр, несколько помидоров и пачку молока. Приготовление такого нехитрого ужина восстанавливает равновесие внутри. Том даже начинает напевать какую-то приятную мелодию, но его прерывает едва ощутимый, повисший в воздухе стон. Мужчина поворачивается и замирает, глядя в освещенную пустоту дальних комнат. Его шея напрягается и немного вытягивается, словно он пытается лучше расслышать, но звук убегает. Проснулась или стонет во сне? Том спешит. Он укладывает сандвичи на одну большую тарелку, так по-семейному и интимно, и уносит ее с собой в комнату, вместе с двумя стаканами молока на подносе. Он думает, что может быть ей хотелось бы чаю, но чайник вскипает дольше, чем Том может себе позволить ждать. Голод внутри пожирает. Том с трудом втискивается влажными ногами в домашние, но очень элегантные джинсы. Прямо как она любит. На голое тело. И одним рывком набрасывает чистую футболку, в которой немного видна его грудь. Он хватает поднос и широкими шагами идет к лестнице, быстро сбегает и открывает тяжелый засов. Внутри очень темно, но Тому кажется, что в темноте сверкают влажные белки ее глаз. Он включает свет уже с улыбкой на лице, уже угадывая выражение ее лица. Она морщится от яркой вспышки и все никак не может открыть глаза. Дверь закрывается, и петли протяжно скрипят. — Как ты, детка? Я очень к тебе спешил, — улыбается Том и подходит ближе к ее большой кровати. Она наконец открывает глаза. Заплывшие от синяков и слез, блестящие глаза с протыкающим насквозь взглядом. Том не может понять, как мог этот взгляд в ней сохраниться до этих пор. Он в очередной раз восхищается ее стержнем и стойкостью. Он ставит поднос на низкий столик, снимает тарелку и опускает ее на мягкий матрас рядом с девушкой. — Воды, — хрипит она, чуть заметно отодвигая тарелку синими пальцами. На двух из них не хватает ногтей. Ее голос практически мертв, совсем не похож на взгляд. Тому становится немного стыдно за то, что перед уходом в Донмар он к ней не зашел и не принес новую бутылку с водой. — Я принес молока, но позже принесу и воды. Надеюсь, к тому времени тебя не стошнит, — он склоняет голову набок и протягивает руку к ее лицу, чтобы убрать упавшие на глаза пряди. Она не сопротивляется и Том принимает это с благодарностью, притягивая к себе и целуя в сухие губы. Она пахнет приятно: терпко, с оттенком металла и пота. — Нужно было сводить тебя в душ, твои волосы совсем спутались, — он смотрит на них с сожалением, чуть отстраняясь, — Но я так не хотел тебя будить и терять твой чудесный запах, Сара. — Я не спала, — слишком спокойно говорит она, а Том за нее продолжает: «И я не Сара.» Но она не роняет больше ни слова. Он подносит стакан с ледяным молоком к ее рту и она жадно пьет, но почти сразу прекращает. Это не вода. — Ты почти ничего не ешь, — Том придвигает тарелку ближе и она упирается ребром в тощее бедро Сары. — Отпусти меня, Том, — она поднимает на него глаза и ест, но не пищу. Его глаза мутнеют, их заволакивает черной злостью и чем-то похожим на похоть, но не такой как у обычных мужчин. Он не отстраняется, не кричит, выражение его лица неизменно: — Ты любишь меня? — Ну конечно, — отвечает она устало, с дрожью. Касается изувеченными пальцами его мягкой руки. — Тогда как я могу тебя отпустить? — Почему я не могу любить тебя на свободе? — Потому что ты умрешь. — Почему?! — Одинокие девочки не выживают. — А так я о тебе забочусь, — обреченно продолжает она за него, отворачиваясь к стене, — Так ты никогда не останешься в одиночестве… — Видишь, мы понимаем друг друга с полуслова, мы дополняем друг друга. Тебе не нужна свобода, — Том выпрямляется во весь рост с победным видом. Безумие в его глазах больше не пугает Сару. Пугает то, что повторяющийся изо дня в день диалог может так никогда и не сработать. — Если не собираешься есть, тогда разворачивайся лицом в подушку, сладость. — Прошу тебя, Том… — бесполезно. — Заткнись и подчиняйся! — гремит его голос над ее головой и все вокруг в мгновение меняется. Она видит как сильно Том возбужден и как сильно он может ударить ее сейчас, но не двигается. Он нависает над ней еще несколько мгновений, выжидая ее реакции, а потом его рука взметается и вцепляется в волосы, а вторая больно хватает за бедро. Для него она невесома. Он поднимает ее над кроватью, переворачивает и бросает лицом вниз. Цепи на ее руках громко звенят, нос неприятно утыкается в мягкую подушку. Разве в такие моменты не должно быть слез? На ней нет белья, ему нечего сдернуть, с треском сорвать, и он просто наваливается сверху, вжимая в затхлую простынь. Том тяжелый и очень большой, накрывает все ее тело с головой и ногами. — Рыжая сучка, — шипит он, расстегивая молнию на брюках, — Сладкая сучка. Он поднимает ее задницу к верху, всю в синяках и кровавых отметинах его зубов и стонет от удовольствия, жалея, что он не художник. А если бы был, то она была бы его лучшей работой. Он давит ладонью на ее узкую спину и чувствует на своей спине отголосок своего же касания. Так, если бы она касалась его, появись у нее желание. Но его желание настойчиво и крепко. Он направляет головку к воспаленным красным губам и сразу же проталкивается внутрь. Ее рыжий затылок маячит внизу, распаляя еще несуществующий темп. Том хватает за волосы, плечи, за хрупкую талию, разрывая ногтями прозрачную кожу. Он видит ее. Он двигается в ней. Она существует. Но в то же время она эфемерна, безлика. Она просто дымка, телесная дымка в форме красивой девочки. В ее теле приятно, но его словно бы нет. Есть только бусины крови, вырастающие под его пальцами, есть только огонь в ее волосах. Том двигается быстро, отрывисто. Он стонет, он покрывается потом, но она остается сухой под ним. Сухой везде, и если бы он захотел повернуть к себе ее лицо, то увидел бы, что глаза ее тоже сухи. Он хватает одну ее руку и заламывает за спину. Первый стон срывается с ее губ и для Тома этот стон слаже оргазменного. Вот это ее оргазмы. Он входит совсем до упора, наслаждаясь мыслью, что ей, скорее всего, невыносимо больно. Но боль — не все. Том останавливается. Он выходит из тут же опадающего тела, встает с кровати и отходит от нее на несколько шагов. — Посмотри на меня. Опустись на колени, — его голос звучит почти что нормально. Сара не смотрит, но опускается, медленно и неловко. — Смотри, — он поднимает ее голову за подбородок, — Тебе нечего терять, я уже подавил в тебе жизнь. Каждая твоя секунда на этой Земле принадлежит мне. — Я не буду брать его в рот, — ее губы кривятся. — А я тебя не прошу, — Том улыбается почти любовно, глядя в ее глаза. А секундой позже бьет наотмашь в лицо, высоко занеся руку, разрывая ткани на ее бурой от увечий щеке. В глазах у нее мерцает, снова кажется, что она слепнет, но она открывает глаза и все видит. Том кончает, мощной струей изливаясь на пол, сжав свой член в тесный кулак и стонет, рычит, воет это чужое имя. Ей безразлично. Она смотрит как на полу в одну лужицу сливаются его сперма и ее кровь. Он отходит. Где-то в стороне вжикает молния на джинсах и звучит его голос: — Мы с тобой оба налиты ядом, девочка, мы так похожи. Поэтому ты не смогла бы выжить без меня. Кто другой смог бы принять в себя твой яд? Том глухо шагает вверх по ступеням, затем медленно притворяет дверь, но засов не грохочет, а надежды все равно нет. Она связана здесь. Связана им и цепями, связана тем днем, когда посмела влюбиться в него. Его слова эхом звучат в голове и от них хочется умереть еще больше. От правды хочется умереть еще больше. Она умерла бы, если бы сбежала быстрее, чем умирает здесь. Петли снова скрипят, что-то падает по ступеням. Небольшая бутылка с водой вкатывается прямо к ее коленям, прямо в кроваво-спермовую лужу. И тут же гремит засов.