***
Гилберт в наручниках стоит на коленях перед столом, во главе которого восседает сам Брагинский, а по обе его руки находились Михаил Калинин, председатель Президиума Верховного Совета СССР*, и Иосиф Сталин, председатель Совета Министров СССР и генеральный секретарь ЦК ВКП (б)**. А так же там были другие секретари, представители партий, но альбиносу на них было все равно. Его судьба зависит от этих трёх людей, но окончательное решение примет всё-таки Иван. И он ждал, смотря в идеально вымытый пол. Его колени чуть подрагивали от неоткуда взявшегося страха. Но гордость удавила его так же быстро. Сейчас его привели сюда, чтобы огласить его приговор, который ему до сих пор кажется несправедливым. — Пруссия, — раздался мягкий голос Брагинского, в котором можно было услышать металлические и холодные нотки, а ещё мертвецкую усталость. — как и раньше было известно, твои территории будут разделены. Восточная часть будет поделена между нами и Польшей, а остаток достанется Литве. Остальная часть переходит к Германии. Ты это и так прекрасно знаешь. Но твоя столица будет принадлежать мне, Гилберт. Альбинос вздрогнул от такого принятого решения. Это означало, что его не ликвидируют. Не уничтожат. Он просто будет находиться в составе России. Тогда ему было очень обидно, что теперь Великий он будет подчиняться своему вечному врагу. Хотелось взвыть и вернуться обратно в прошлое, чтобы изменить ход событий. Если бы Гил знал, что так все обернётся, то собственными бы руками убил Гитлера, но сделать Байльшмидт этого все равно не смог бы. А слова для Адольфа всегда были пустым звуком. Одержимый и гордый. Такой же как Пруссия. Неудивительно, что тот буквально заразил его этой идеей. — Гилберт, я не дам тебе так просто исчезнуть, — вновь прозвучал тот же бархатный голос, будто наполненный промозглым холодом. Пруссак вскинул голову и собирался взглянуть на наглую рожу своего врага, высказав всё, что он о нем думает. Но, как только его яростный взгляд, наполненный безграничным бешенством, столкнулся с ледяными сиреневыми глазами, весь его прежний пыл куда-то исчез. Было чувство, будто его окатили холодной водой с ног до головы. Отвести взгляд невозможно. Плен этих глаз цвета фиалок был очень томителен и холоден, но одновременно и прекрасен. Невольно альбинос осмотрел всю его статную фигуру. Сквозь пальто пробивались капли крови из открывшихся ран. Его неизменный длинный шарф грязный из-за сажи от пожаров. На щеке огромный синяк. Губа разбита. Перчатки испачканы в грязи, смешанной с кровью. Русые волосы с серебристым отливом растрепаны. А глубоко в холодных сиреневых глазах виднелась боль, тоска всего народа, а если в них углубиться ещё, то можно увидеть триумф и наслаждение от такой долгожданной победы. Тогда Байльшмидта такое привело в ещё в большее бешенство. Но эта вспышка, возникшая из-за ущемленного самолюбия, исчезла так же быстро, как и появилась, утонув в фиалковом море. Тогда ему показалось, что в комнате стало очень холодно. До абсурда холодно.***
Сейчас же, углубляясь в своё прошлое, Гилберт видел все свои ошибки. За свой ужасный характер он поплатился тем, что его отделили от Германии, а совесть, с начала присоединения Востока Пруссии к России, мучила чуть ли не каждый день всё сильнее. Это происходило по мере их знакомства. Экс-Пруссия узнавал Ивана все больше. Брагинский не контролировал Байльшмидта. Не запрещал ему видиться с братом, ездить домой. Давал полную свободу действий. Главное условие состояло в том, что нынешняя Калининская область будет слушаться Россию и не возмущаться по поводу и без. Тогда Великого Гилберта бесило то, что он должен будет сражаться на стороне бывшего врага, но теперь всё изменилось. Пруссак не заметил, как все чаще стал приходить в гости к русскому. Не заметил, как аромат засохших подсолнухов и свежести из невыносимого превратился в желанный. Он всегда сидел у него в кабинете и ждал, когда этот пьяница оторвется от бумаг и посмотрит на него своими холодными, одновременно нежными, глазами, а затем мягко произнесет его имя. Потом они поговорят о делах в Калининграде: его развитии, финансах. Затем этот разговор плавно перетекал в более личный. Байльшмидт интересовался самочувствием русского, а тот до сих пор не мог поверить, что Великий Гилберт беспокоится о нем. Это явление хоть и происходило очень часто, но заставляло удивляться каждый раз. Иван, конечно, замечал многие изменения в характере Байльшмидта, да и его отношение к нему улучшилось. Но все это казалось неестественным. Фальшивым. Поэтому Россия не раскрывался сильно перед пруссаком. А Гил же не пытался расспрашивать его. Он просто следил. Неотрывно. Завораженно. Даже не замечая этого, альбинос запоминал все его движения, иногда пытаясь их предугадать. Алые глаза загорались странным огоньком, когда во время жары Иван расстегивал своё пальто и чуть оттягивал свой длинный и широкий шарф, откинув голову назад, открывая вид на его бледную шею. Такое случалось редко. Брагинский почти не открывал своего тела. Казалось, что он родился с этой одеждой. Байльшмидт боролся с желанием снять с него это неизменное пальто, шарф, вызывающий лёгкую ревность, белую рубашку и прикоснуться к шрамам, скрытым от чужих глаз. И он решился. Сегодня Гилберт расскажет Ивану о своём тайном маленьком желании. Ведь экс-Пруссия поистине стал доверять этому русскому, до безумия обожающего подсолнухи и водку. Сейчас пруссак вновь сидел в кабинете Брагинского и смотрел на предмет своих мыслей. Когда русский закончил с бумагами, то обратил свой взор на постоянного гостя в этом доме. Ни один вечер Байльшмидт не пропустил. — Гилберт, привет, — произнёс Ваня мягким голосом с теми же металлическими нотками и с той же улыбкой, от которой тоже веяло ненавистным альбиносу холодом. — Что-то хотел? — Да, — чуть нервничая, твёрдо проговорил Калининградская область, делая паузу, продолжил. — Россия, покажи мне своё тело. — Ась? — Ваня чуть воздухом не подавился от такой просьбы. — Нет. — Но почему?! — стукнув по столу, воскликнул пруссак. — Я не хочу, чтобы ты видел их, — на его лице уже не было и следа той улыбки. — Но Ваня… — Гил хотел взвыть от обиды. Он не понимал своей реакции, но ему это было необходимо. Брагинский тяжело вздохнул. Думать не хотелось. Поведение нынешнего Гилберта отличалось от того, прошлого, поэтому предугадать его настроение стало очень сложно. И сейчас, смотря на этого парня, который пытается хоть как-то заботиться о нем, обладатель сиреневых глаз понимает это. — Ладно. Это первый и последний раз, — всё-таки согласился на это Россия. Экс-Пруссия чуть ли не просиял от счастья. Но он решил вести себя сдержанно, да и гордость не позволяла показать своё детское нетерпение. Русский встал с насидевшего места и прошёл к своему дивану. Мужчина стал постепенно стягивать с себя верхнюю одежду. Когда на мебель упала белая рубашка, Байльшмидт резко встал со стула и стремительно подошёл к России сзади. На бледной спине Ивана красовался уродливый огромный шрам. Гил провёл пальцами по нему, кончиками ощущая покалывающий холод. От прикосновения чересчур горячих рук Брагинский незаметно вздрогнул. — Это брат? — прошептал альбинос, ощущая подступающую тошноту и горечь на языке. Ваня ничего не сказал, лишь кивнул, чувствуя некое наслаждение от этих касаний к его коже. Байльшмидт не удержался и провёл губами по шраму, шепча извинения за всю Германию. На его спине было очень много таких же уродливых заросших ран. На правом плече находился уже более ровный. Это оставил Гилберт во времена Первой Мировой. Россия же все так же стоял неподвижно, будто боясь испугнуть это мимолетное чувство эйфории, смешанной с горечью воспоминаний. — Ваня, а ты любишь холод? — неожиданно спросил Байльшмидт, прижавшись к русскому со спины. — Да, — улыбнувшись, прошептал Брагинский, прикрыв свои глаза цвета фиалок. — А я думал, что ненавижу его… — грустно произнёс альбинос, а затем добавил. — Но теперь я понял, что всегда любил цвет фиалок и леденящий душу мороз. Гилберт понял это спустя многие годы. На самом деле это была не ненависть, а любовь. Странно, однако. Но сейчас, всем своим существом ощущая свежесть и жуткий мороз, он не чувствовал отвращения, а желание — быть полностью поглощенным этим, леденящим душу, холодом.