больная, как и он.

Какой по счету день в заточении этого гребаного дня сурка он провел? Кай сбился со счета. А еще эта чертова Бонни, мать его, Беннет ведет себя так, будто ее ничуть не коробит пребывание в этом злосчастном месте. Словно ей плевать, что Деймон, которого она собственноручно и спасла несколько месяцев назад, совершенно не торопится вызволять ее из тюрьмы. Будто она самый счастливый человек на свете. Каждое долбаное утро она натягивает эту свою улыбку — срала я на тебя, Кай Паркер, с высокой колокольни — и идет в ванную, приводить себя в порядок, совершенно не заботясь о том, что проживает бок о бок со зверем — с самым непредсказуемым зверем, которого могла начудить матушка-природа. Кая бесит ее эта манера быть выше него даже больше, чем бесят ее несуразные попытки напеть мотив какой-то старой богом забытой песни, когда она принимается наводить порядок — хрен знает, зачем вообще — в этом одиноко стоящем особняке. Этот город, этот год, этот день... чертов повторяющийся день, эта тюрьма — гиблое место, и Паркер это понимает лучше всех, будучи заточенным здесь всю свою жизнь после двадцатилетия: лучше Сальваторе старшего, пробывшего тут несколько ничтожных месяцев; лучше своего папаши и его никчемного ковена, засунувшего его сюда еще совсем мальчишкой; и лучше этой правильной Бонни, мать его, Беннет, вечно делаюшей вид, что ей по плечу все, что в одночасье свалилось на ее брюнетистую голову. Кай обращается к Бонни примерно в обед, привычно покачиваясь в кресле-качалке посреди зала, внезапно перестав нервно постукивать пальцами по деревянным подлокотникам и остановив свой прожигающий взгляд серо-голубых глаз на ней, натирающей лакированные полки стенки — или как там зовется эта громадина, занимающая полкомнаты собой. — Какого черта тебе не живется спокойно, Беннет? Ты скоро дыру там протрешь, а это, между прочим, винтажный гарнитур.., – раздраженно и как бы невзначай роняет Малакай, сощуриваясь до паутинок в уголках глаз, при этом переставая раскачиваться взад-вперед. Бонни молчит, казалось бы, лишь усерднее выполаскивая тряпку в небольшом ведре с водой, что стоит около ее ног, и нарочито медленно выжимает, бросая многозначительный взгляд на Паркера. Она не собирается отвечать, не собирается заводить с ним разговор, не собирается потакать его маленькой прихоти, — бессмысленному диалогу, который он обязательно продолжит, ведь скука уже проедает остатки самообладания, — потому что знает наверняка, как сильно его бесит ее молчание. — Язык проглотила? – не сдается Кай, закидывая очередную удочку, но ведьма лишь отворачивается от него, предпочитая беседе с ним протирание пыли, которой там уже и в помине нет после стольких-то маневров тряпкой, но, тем не менее, продолжает с невозмутимым видом свое действо. Она мысленно считает ровно до трех, прежде чем ни в чем неповинное ведро отлетает в сторону от размашистого пинка Паркера, расплескивая воду по всему напольному покрытию. Она знала, что так будет, но все равно вздрагивает от грохота пластмассы по деревянному паркету. Мужская рука заключает женскую в кольцо из пальцев чуть выше локтя, крепко сдавливая, и дергает в противоположную от стеллажа сторону, тем самым разворачивая брюнетку лицом к Каю. — Отпусти! – цедит она сквозь зубы и, не в силах противиться, корчится от жгучей боли, пронимающей до самых костей, словно выламывающей их изнутри, не желая того, но отдавая сокровенную магию выродку-ведьмаку. Но Кай не торопится, наслаждаясь тягучей негой, словно током, пробегающей вибрирующими импульсами по узловатым дорожкам вен на руках, устремляясь в самое его сердце, — если таковое вообще, конечно же, имеется, — наделяя столь желаемой силой. Нет, он не собирается убивать Бонни. В чем же тогда смысл их вечности, если Ее больше не будет рядом? Но непременно жаждет получить то самое удовольствие превосходства, что испытывает каждый раз, лишая ее части себя самой. И чертова Бонни, задолбавшаяся в край терпеть его выходки, собирает в кулак всю оставшуюся волю, изрядно потасканную этим недоведьмаком, и перехватывает его руку, сжимающую ее предплечье, своей, разжимая тонкие музыкальные пальцы. — Motus! – латынь разрывает небольшое помещение и, даже камин, давно уже не радующий глаз своими пляшущими искрами, вспыхивает синим пламенем, когда пальцы Беннет, выставившей вперед правую руку, сводит судорогой. Берцовая кость Паркера с надрывным хрустом ломается, заставляя того пасть ниц перед темноволосой, а некогда зеленые с коричневыми крапинами глаза ее загораются адским огнем, от чего она, казалось бы, совершенно обезумевшая, запрокидывает назад голову и смеется как умалишенная. Совсем не как Бонни, которую знали все в родном Мистик Фоллс. Совсем как Паркер. — Проиграла! – сквозь рвущийся наружу смех отчеканивает Малакай, пытаясь подняться на ноги, не безосновательно уповая на то, что магия Бонни, которую он заведомо присвоил, непременно излечит его, — Ты проиграла мне, хренова святоша! Бонни опускает свои тряпичные руки моментально, словно она марионетка, а ее кукловод внезапно решил, что спектаклю пришел конец. В сознание медленно но верно, будто постепенно действующий яд, проникают его слова. Проиграла. — Ты такая же больная, Бонстер, как и я, – наконец, окончательно выпрямляясь перед шатенкой, произносит Паркер уже своим привычным, — до одури бесящим, — спокойным голосом без надрыва, — Это место поглотило тебя и теперь тебе уже никогда не стать прежней.