Зерентуйский романс

— Я вещь. Не человек. Всё так. Дешёвая, безвкусная. Вещи не бывает плохо, больно или стыдно, она не может обижаться, не умеет любить. Ей во всём отказано. Вещь используют, когда она нужна, а после тут же отшвыривают в сторону. У неё нет своей судьбы. То ли вслух жалуется, то ли в мыслях. Пальцы с содранными до крови ногтями судорожно сжимаются, пытаясь ухватить нечто невидимое постороннему глазу. Невыносимый жар, пожирающий тело, удушающий, надрывный кашель. И вдруг приходит облегчение. Седой старик, жалобно качая головой, кладёт на пылающий лоб больного холодный компресс. Страдалец ловит руку. — Лариса, Лариса! Не достать, не поймать даже за подол платья. Видение, не оставляющее несчастного ни на минуту. — Лариса! Прости меня! Старику ясно: доходит человек. Никакой лекарь не поможет. Такие тут не выживают. Кабы только в физической силе дело, а то ведь душа напрочь вывихнута — не вправить. Как с такой жить? Давеча всё Ларису в бреду звал, и сейчас опять. А кто ж такая — шут её знает. Должно, та самая девица, из-за которой бедолага на каторгу угодил. Застреленная, стало быть. Что ж, ей теперь не больно. Убийце мучаться содеянным. Её в могилу, его по этапу, а богатеи, которые всю кашу заварили, как жили, так и живут, горюшка не ведая. Эхе-хе. Старик давно на каторге, инда волю позабыл. Имени нет, так, Иван, родства не помнящий. Всякое перенёс, перевидал, чего врагу не пожелаешь, сердцем очерствел. Об этом-то, что сейчас мечется в беспамятстве на жёстком топчане, он заранее всё знал. Ещё когда пригнали Карандышева с очередной партией кандальников, старик намётанным глазом оценил: более двух лет не протянет, чистый слабак. Такие непривычны к тяжёлому труду, не умеют бороться за место и кусок хлеба. Каторга здоровенных мужиков ломает, а этого вовсе соплёй перешибёшь. Чахотку подхватит — и шабаш. Имя и то несуразное — Юлий. Что за имечко, прости Господи? Потом жизнь на время раскидала их, а теперь вот где довелось им встретиться. В душном каторжном лазарете, среди стонов и бреда страждущих. Старик тут трудится по мере сил, когда доктору чем пособит, когда с больными словом перемолвится. Ничего, жить можно, не рудник, быстро высасывающий силы. Хвороба никакая уж не берёт старое жилистое, ко всему приспособившееся тело. Другое дело малохольный Карандышев. Да ведь за что этакий хмырь, чиновнишка бывший, попал в Горный Зерентуй? За убийство. Такие тихуши человека жизни лишить способны! Невесту застрелил из ревности. Больной, пока ещё находился в памяти, рассказывал, как та, умирая, взяла вину за выстрел на себя, а он объявил, что стрелял сам. — Почто ж ты сознался, дурень? — удивлялся старик. — Жизню себе поломал ведь. — Не знаю. Не смог поступить иначе, — простодушно отвечал Карандышев, моргая запавшими, лихорадочно блестящими глазами. Прятал осунувшееся лицо в ладонях и глухо стонал: — Как я наказан! Господи, как я наказан! Истый глупец! Дел от мимолётной ярости натворил и следы замести не сумел. Давался тебе шанс уйти от наказания, а ты сам шею в петлю просунул. Старый каторжник таких благородных штук и по молодости не понимал, теперь же, на склоне лет, не одобрял тем паче. Почему ты не промолчал, Карандышев? Чуток бы пострадал совестью, после запамятовал — человечье сердце отходчиво. Совесть, видите ли, заела. От неё куда уйдёшь? Горе тому, у кого она есть. Купчишки, небось, слёзы горючие не лили по Ларисе этой. В самый ад завело тебя никому не нужное благородство, лежишь тут, догораешь, аки лучинка. Раскаиваешься, поди, ан позднёхонько. У старика своих дел немало: надо печь протопить, дров заготовить, подмести полы. Работает он, а сам нет-нет — да поглядывает на Юлия. Тот с каждым днём тает, никакие лекарства не помогают. Да и какой тут уход? Богу угодно — выживет, нет — так плакать по нём никто не станет. Откуда болящему силы брать на поправку, когда на душе живого места нет? Душу медикаментами не вылечишь. Такому смерть избавление. Пока сил доставало, пытался хорохориться: — Бежать надо, дед, отсюда! — Зимой-то, да на твоих ногах не шибко побегаешь. Погоди до весны, тогда скачи в любую сторону. Сибирь-матушка велика. — Не дотяну я до весны! Сейчас надо! — На-адо! — передразнил дед. — В первом сугробе Богу душу отдашь. Опять же, народец разный попадается. Кто с сочувствием к нашему брату, одежонку какую пожертвует, еду на пороге оставят. Другие собаками травят. В доказательство старый каторжник закатал рукав и показал Карандышеву белый, похожий на ожерелье, шрам на предплечье. — До кости прокусила, холера. Рассказ о собаке, видимо, напугал больного и он притих. Поначалу осмысленно разговаривал, теперь уж совсем не встаёт, плачет да бредит. Жалко всё же. Что в нём такое, в этом Юлии? Ни ума большого, ни таланту. А — жалко. Тронул он, битый, сломленный, стариковскую душу. Иван, родства не помнящий старался выкраивать время для больного. То покормить пытается, хотя тот и не ел почти ничего, то даст напиться, то оботрёт лицо мокрым полотенцем. Хворающий ненадолго затихал, а потом снова принимался звать Ларису. Разобраться тяжело, что страшнее: каторга или этот лазарет? Здесь недостаёт света, нечем дышать, не хватает медикаментов, больные — и хирургические, и инфекционные, и психические — лежат вперемешку. В палатах скученность. Грязь, от которой в обычной больнице доктор схватится за сердце. Здешний доктор, будучи не в силах что-либо изменить, давно махнул на всё рукой. Смерть тут частая гостья. Горячая волна отхлынула, и Карандышев увидел себя в родном Бряхимове. Будто бы зима и будто он, не застав дома Ларису Дмитриевну, упрямо караулит её на морозе с букетом цветов. Зябнут ноги, давно бы пора плюнуть и уйти, но он всё ждёт. Цветы прохватит холодом и они остекленеют, погибнут, едва попадут в тепло. Так, кажется, он сам от стужи скоро станет хрупким стеклянным изваянием. Ларисы же всё нет и нет. — Уснул, сердешный? — взглядывает старик. — Ну ин лежи, мне за дровами пора. Хороший такой дед, забавный. Заботится о нём. На воле не встретишь такого участия! На воле… Там-то он каким-никаким, а человеком был. Здесь хуже собаки. — Полно величаться! — глумится воспалённое сознание. — Собаке у Огудаловых оказывали больше почёту, чем тебе. Старик вернулся с охапкой поленьев, с грохотом свалил их возле печи. Прислушался к прерывистому дыханию больного. Спит? Либо лежит с закрытыми глазами? Опять руками кого-то ловит. Ларису свою, поди. Красивущая, знать, баба была, коли важных господ с ума сводила и после смерти не оставляет убийцу в покое. Ничего, на том свете увидятся. Скоро уж, вон как у него щёки ввалились и ногти посинели. Горячечные воспоминания опять возвращают больного в прошлое. Дом Огудаловых в кои-то веки пуст, поэтому всё внимание Ларисы направлено на одного Карандышева, самого верного из поклонников. — Юлий Капитоныч, не угодно ли послушать новый романс? Разумеется, угодно! Не так-то часто Лариса поёт персонально для него! Никогда прежде не баловала, теперь вдруг такая честь. — Не пробуждай воспоминаний Минувших дней, минувших дней — Не возродишь былых желаний В душе моей, в душе моей. Взгляд её всегда, когда она поёт, становится отрешённым, направленным внутрь себя. Интересно знать, о чём она думает? О ком грезит? Карандышев восхищённо следит за изящными пальчиками, легко скользящими по грифу гитары. Какая же Лариса красивая в этом бирюзовом платье, как оно идёт к её глазам! Сердце против воли падает от восторга. — Чайка… Вы настоящая чайка. — Что вы! — заразительно смеётся девушка. — Чайки не умеют петь, они только безобразно кричат! Он тушуется, сам не понимая, отчего. — Будь я настоящей чайкой, — горестно вздыхает Лариса, — так бы и улетела прочь, куда глаза глядят. Всё опостылело, отчий дом не мил. В тот день он посватался к ней. Нет больше Ларисы, исчезла, истлела, стала давним воспоминанием, засохшим цветком, забытым меж страницами книги. Далеко отсюда город Бряхимов, не доведётся больше увидеть. Не наведаться к Ларисе на могилу, не испросить прощения. Это — хуже всего, когда некому покаяться, когда дружеская рука не закроет глаза. Человек? Нет. Тень человека. — Лариса, не уходи! — стонет чахоточный, перекатываясь головой по серой подушке. Глоток бы свежего воздуха! Удушающий смрад лазарета разрывает лёгкие. Скорее бы уже конец. Доктор обнадёживал: скоро поправишься, дескать. Юлий Капитоныч отрицательно мотал головой. Для чего выздоравливать? Чтобы опять на рудники?! Можно, конечно, и на рудники, когда есть, ради чего существовать. А ему — зачем? Была всепоглощающая жажда мести, но теперь её нет. Осталось тупое равнодушие к тем, с кем он некогда дерзнул померяться силами. Вещь не захотела знать своё место. За это её жестоко растоптали. Поделом ей. Пускай сознание вовсе не возвращается, в забвении легче. Там есть Лариса, а наяву такие же, как он, жалкие доходяги и вечный старик, шаркающий натруженными ногами. Просветление безжалостно. — Старик! — Чего тебе? Попить? — Нет. Который теперь час? Кто его знает, который? Старый каторжник ко времени не приставлен. — Полдень, должно. Обмётанные коркой губы больного сложились в застенчивую улыбку. — Сейчас бы, дед, бокальчик красного вина, да котлетку, а? Какие-то котлеты выдумал. Экая оказия! Разве лекарство какое? — Я доктору скажу, он те выпишет, беспременно, — утешает дед. — С котлет оно полегчает, верно говорю. Карандышев, не дослушав, опять впадает в забытье. Старик, вздохнув, обтирает его покрытый испариной лоб и вновь принимается за дела. Чайка со сломанным крылом жалка и беспомощна. Карандышеву раз довелось видеть, как подбитая птица, истошно крича, прыгала по берегу, волоча испорченное крыло, не даваясь гонявшимся за ней мальчишкам. Опустошённая обманутая Лариса, потерянно сидящая за столиком в кофейне, живо напомнила ему ту покалеченную чайку. Вся злоба, бурлившая в груди, мигом улеглась, уступив место острой, как ожог, жалости. Захотелось обнять её, приласкать, утешить, забыть унижение, которое она ему причинила. Но девушка так же точно, как чайка, не желала ничьей помощи. Во всяком случае — его участия. Жестокие слова, словно брошенные камни, распалили в нём улегшуюся было бурю. Багровый шар застилал глаза, мешая соображать. Карандышев в последней мольбе замер перед девушкой, вздрагивающий, жалкий. — Никогда! — крикнула она. Багровый шар лопнул с оглушительным грохотом. Лариса вскинула руки, пытаясь оттолкнуть пулю, но тут же, охнув, осела на землю. Он с ужасом смотрел на расплывающееся по её груди алое пятно. Эта картина долго преследовала его в кошмарных снах. Всякий раз он пытался не допустить беды, сдержаться, но не мог, и угасающая жертва его всесокрушающей злобы, падала, держась за грудь. — Что я… Что… Безумец! Нет, нет, нет, не надо опять! Лариса, не уходи, не прогоняй, постой. Всё ещё будет хорошо. Мы уедем из города. — Лариса, я всё вытерплю ради тебя. Безымянный каторжник, орудуя метлой, давно перестал вслушиваться в бред больного, слившийся с общим хором голосов. Умирать тяжело. Кружит рядом костлявая, да всё никак не сжалится. Прибрала б уж страдальца, препроводила до Ларисы. В печи весело пощёлкивают поленья, однако в лазарете не жарко. Ветер свищет изо всех щелей. Карандышев не чувствует холода. На лбу ровно бы раскалённый камень. Давит. Позвать на помощь старика? Язык не ворочается. Где он, наяву или в забытье? Если в забытье, то старика рядом нет. Лариса. Неужели она? В том самом бирюзовом платье, в котором он видел её в памятный день сватовства. Никем более не замеченная, Лариса подходит к больному и склоняется над ним. Влажные глаза светятся состраданием. — Как я рад видеть вас! — Мне зябко, — поёживается девушка. — Я согрею вас. Видите, как я пылаю. — Вижу. Меня живую никто так не любил. Милый! Зачем вы не приняли моей жертвы? — Лариса, простите меня! Прости! — Ничего, я помогу тебе, я излечу тебя. Карандышев хватает её руку и покрывает жадными поцелуями. Лариса, легонько высвободившись, прикладывает палец к губам и осторожно, совсем невесомо целует в лоб. Сейчас же умирающему становится легче, жар пропадает, тело становится прежним, сильным, лёгким. А Лариса уже летит к выходу из палаты, по воздуху плывёт. Карандышев такою же невесомой тенью скользнул за ней. Старика будто кольнуло что. Покосился на больного, не поверил поначалу. Подошёл, вгляделся, прислушался, но не услышал дыхания. Пощупал тёплую ещё руку. Перекрестился размашисто: — Отмучался, сердешный! — и пошёл звать доктора.