Растворённый в ожидании

      На белой бумаге отчётливо видны чёрные разводы. Я недовольно поджимаю губы: это третья попытка написать письмо маме, но разлитый кофе помешал. Отставляю кружку подальше, комкаю лист, на котором написано только «Здравствуй, мама», достаю новый. И снова на нём пустующая белизна, а в моей голове ни единой мысли. Ты просила писать тебе каждый месяц, но даже не догадываешься, какая это пытка для меня. Каждое первое число я провожу за письменным столом несколько часов, в попытке написать что-то. Ты хочешь узнать, что у меня нового? Но ты так же знаешь, что ничего нового у меня нет. Ни сегодня, ни завтра, ни через месяц и даже через год всё будет так же. Ничего нового, хотя правильнее будет никого нового. Никого нового в моей жизни, и я давно смирился с этим, а ты нет. Я приехал в Оттаву одиннадцать лет назад, писать письма сначала было довольно легко, а потом с каждым годом труднее. Когда-нибудь, я не напишу его, знаешь?       Сколько раз я предлагал тебе установить компьютер или ноутбук, поставить скайп? Телефонные звонки тоже никто не отменял. В двадцать первом веке это нормально – говорить по мобильному сквозь сотни тысяч километров. Говорить через расстояние, а не через время. Я не могу достучаться до тебя из 2016 в прошлое.       Все эти письма вызывают усталость. Мне хочется, чтобы бумажную почту навсегда запретили. В Штатах легализовали родственные браки, если оба родственника являются соулмейтами.       Отбрасываю ручку на стол. Если бы моя кожа была такой же чистой, как эта бумага. Переворачиваю правую руку ладонью вверх, закатываю рукав тёмной водолазки. Провожу указательным пальцем по знакомым буквам. Ненавижу себя за эту слабость, привычку. Но больше всего на свете я ненавижу имя, написанное на внутренней стороне моего запястья. Это чёртово клеймо, которое никак нельзя свести, с которым ты чувствуешь свою неполноценность. Джереми, как же я тебя ненавижу, знаешь?       — Прекращай мучить себя, Тен, — тихо говорит мне Альбертина. Я оборачиваюсь. У Альбертины в руках синяя чашка дымящегося чая. У Альбертины длинные пепельные волосы и понимающие зелёные глаза. На Альбертине лёгкое шифоновое платье и незримая ноша на плечах.       — Ты знаешь, что мне нужно дописать это письмо, — я говорю устало, будто только прошёл многокилометровый марафон под палящим солнцем. На самом деле мы проходим его вместе каждый день.       — Я не об этом говорю, и ты знаешь, — Альбертина кивает на мою руку, которую я тут же стыдливо прижимаю к себе, как нечто позорное и ужасное. Я считаю это таковым, Альбертина – нет.       — Мы это уже обсуждали, прекрати, Альбертина, — отвечаю со злостью.       Мы давно обговорили всё это. Даже слишком давно, воспоминания покрылись слоем пыли, обросли паутиной, из них ушла вся яркость, оставив после себя лишь блеклый отголосок того, что случилось когда-то. Альбертина по-прежнему напоминает мне, не только словами, действиями, присутствием.       Мне было четырнадцать, когда на моей руке появилось имя.       Это была очень долгая и болезненная неделя, она показалась мне даже хуже тех двух месяцев, что я провёл с гипсом на сломанной руке. Имя чаще всего появляется в подростковом возрасте, в дополнении к постоянной возбудимости, раздражающему юношескому пуху над верхней губой, россыпи мелких прыщей на подбородке и по всему лицу, влажным снам и прочему, что взрослые со слезой умиления любовно называют «лучшие годы жизни». Рука от предплечья до кончиков пальцев покраснела, на участке расползлась раздражающая сыпь, к которой мне строго запретили притрагиваться. Я глотал обезболивающее, как мятные леденцы. На второй день обычно появляется неприятная жёлтая слизь, кожа шелушится, отпадает. В школе я только сидел и слушал – писать было невозможно. Очертание слова становится видно только на четвёртый. Цвет, яркость и форма букв у соулмейтов одинаковая. Утром шестого дня я заметил на своей руке ярко-красное «Джереми», контур которого я очертил пальцем.       Мне было восемнадцать, когда я приехал в Оттаву.       Автобус из моего родного маленького городка ехал восемь часов по ровному шоссе, тогда это казалось мне целой вечностью. Я смотрел в окно, слушал музыку, которую старый плеер воспроизводил со скрипящими помехами, и думал, что это лучший день моей жизни. Мы ехали вдвоём: я и мой близкий друг, а ныне старый товарищ – Алукард Диксон. Мы слушали одну музыку на двоих, делились сэндвичами, пили из одной бутылки по очереди. Мы общались с самого детства, приятели по ту сторону забора. Поехать в столицу без Ала тогда казалось мне дикостью, а моим родителям одна только идея поехать казалось таковой. Столица встретила нас ранним утром. Я наблюдал рассвет в Оттаве и это был самый красивый рассвет в моей жизни. Автобус подъезжал к вокзалу, я разглядывал людей из окна, Ал спал на моём плече, и его голова тогда постоянно съезжала, а белые волосы щекотали мне шею.       Мне был двадцать один, когда я познакомился с Альбертиной.       Мы с Алом тогда снимали одну квартиру – так было дешевле. Крошечная однокомнатная бетонная клетка на семнадцатом этаже со старыми обоями, вечно ломающимся краном и сквозняками. Мы спали на одной кровати: ночами было холодно. Ал тратил почти всю свою стипендию на холсты, различные краски, карандаши, кисточки. Он рисовал картины на продажу, я работал в местной забегаловке. Его мольберт стоял посередине комнаты: хорошее освещение. Он часто рисовал хлам из нашей квартиры, однажды притащил облезлого котёнка с улицы, чтобы тот внёс в неё хоть какой-то уют. Котёнок не вынес запаха растворителя, который въелся в стены комнаты, предметы, в нас самих, и со всей мочи рванул на кухню. Попытка Ала нарисовать бедное животное провалилась. Тогда он предложил мне позировать ему. Я согласился. Большую часть времени я просто сидел на табурете и смотрел куда-то в сторону, щурясь от солнца: «Ты не понимаешь, Тенни, это необходимое освещение». Ал постоянно таскал всякий мусор в наш дом. И я ни капли не удивился, когда он привёл в квартиру миловидную девушку с длинными волосами. Я тогда пришёл из университета и обнаружил в нашей кухне постороннего человека. Ал сказал, что это Альбертина, его однокурсница. Я предложил ей кофе, а она попросила чай. Так и началось наше общение. Оказалось, что она любит крепкий чёрный чай, зелёные вещи, знает сонеты Шекспира на память. Альбертина часто приходила к нам домой. Я сначала думал, что Ал собирается с ней встречаться. Спросил его об этом, но тот только распахнул свои серые глаза: «Тенни, ты чего? У меня же соулмейт в этом мире где-то есть». Где-то...       Мне было двадцать четыре, когда я предложил Альбертине встречаться.       К моему удивлению, она согласилась. К тому времени Ал нашёл своего соулмейта – рыжую девушку по имени Цельсий, и съехал из нашей квартиры. Он явно не одобрял наши с Альбертиной отношения, но никак не высказывал нам это. Я остался в пропахшей растворителем квартире один. На тот момент я уже окончил университет и работал журналистом в одной газете, которую люди читают, когда нет никакого ассортимента. Альбертина подавала прекрасные надежды и была весьма известным художником в узких кругах. Альбертина жила в другом конце города вместе со своими родителями. Она познакомила нас. Это были весьма милые люди, они не были соулмейтами, поэтому они поняли нас и поддержали наши отношения. Своим родителям я написал в письме об Альбертине мельком, просто сообщил, что у меня появилась девушка. Они не ответили. Мне было плевать. Я не собирался всю свою жизнь блюсти верность этому некому эфемерному существу, которого даже не видел. Многие осуждали меня. Но тех, кто понимали, было больше. Мы с Альбертиной гуляли в парке, я покупал ей букеты из гиацинтов в цветочном магазине. Это её любимые цветы.       Мне было двадцать восемь, когда я разочаровался в жизни.       Альбертина назвала это кризисом среднего возраста, я – правдой. Парой месяцев ранее меня уволили из газеты за мою статью о соулмейтах. Альбертина только покачала головой после прочтения: «Тен, то, что ты написал – это правда, а она сейчас никому не нужна». А я упёрся на своём и всё равно отправил её на публикацию. Статья нашла своих читателей, но ещё больше было тех, кому она не понравилась. В редакцию нахлынули письма с угрозами, и начальнику ничего не оставалось, кроме как уволить меня. Название статьи состояло из одного слова «соулмейт» с вопросительным знаком на конце. Я, ничего не критикуя, максимально правдиво и, сгладив все углы, расписал все плюсы и минусы, на которых акцентировал большее внимание. Основной вопрос, который давно мучил меня: неужели во всем мире есть только один человек, идеально подходящий другому. Я задал его в этой статье, но так и не ответил. Позволил читающим решить это самим. Я довольно быстро смекнул, что в нашем утопичном мире что-то не так. Лет в шестнадцать. Я много об этом думал, действительно много. Искал информацию, которую люди прятали, а если не прятали, то прятались от неё сами.       Я исписал последние страницы школьных тетрадей твоим именем. Часто фантазировал о тебе: как ты выглядишь, какой характер, за какую хоккейную команду ты болеешь? Ты увлекаешься вообще спортом? Если тебе интересно, то я – нет. Даже не умею кататься на коньках.       – Ты обязательно встретишь его, – говорит мне Альбертина своим тихим, безжизненным голосом. Я киваю ей, отмечая, как повзрослела девушка, которая когда-то сидела на одном из двух стульев на кухне квартиры, насквозь пропахшей растворителем. Я знаю, что она лжёт, а она понимает это.       Я не произношу ни слова, а мой разум кричит. Вместо этого беру отброшенную ручку.       Здравствуй, мама.       Как ты? У меня всё хорошо. Я по-прежнему работаю в газете, на этот раз я редактор, а не журналист. Корректирую ошибки, неточности, вношу интерес в текст. Словом, ничего такого, что могло позволить мне самовольность. Наверное, это даже хорошо. Я понял, как был неправ, когда отправлял эту статью. Альбертина, хоть ты её и не любишь, отговаривала меня, так же как и ты. На прошлой неделе мне попался текст о соулмейтах. Ты знаешь, на последней странице газеты мы публикуем истории читателей. Самые разные, но чаще всего счастливые. Мне бы хотелось, чтобы ты прочитала выпуск за прошлый четверг. Эта история должна тебе понравиться. Ты приедешь к нам на День Канады?       С любовью, Теннеси.       С души будто упал огромный камень. Это письмо ещё нужно отправить, но эта деталь уже не так и важна. Как-нибудь потом. Я устал от жизни. Кофе давно остыл, но я по привычке прижимаю руки к кружке, как делал в юности, в холодной квартире, насквозь пропахшей растворителем, где гулял сквозняк, где был отвратный растворимый кофе. В черноте напитка я вижу отражение своего лица: никогда не пью кофе с молоком. Я пью остывший кофе медленными глотками, вглядываясь в искажённое изображение себя самого. На дне остаётся чёрная гуща. Когда я учился в университете, то со мной на потоке училась девушка, которая могла гадать по кофейной гуще. К ней в комнату общежития выстраивались целые очереди, все они хотели одного: ответа. Я никогда с ней не общался, не потому, что она мне не нравилась, просто так бывает: ты знаешь человека, но не горишь желанием начать разговор. Нельзя дать ответ на вопрос, который не знаешь.       Если закрыть глаза, то можно подумать, что я в прошлом. В квартире, насквозь пропахшей растворителем: Альбертина позади меня рисует портрет с фотографии на заказ. Единственный друг, который остался. Алукард, старый товарищ из детства по ту сторону забора, где-то в этом городе, но невозможно далеко. За окном ездят электрички.       Я смотрю в зеркало и вижу смуглого мальчишку с копной русых волос, который улыбается до невозможности нахально своему отражению. Который улыбался осколку разбитого зеркала. Он улыбался, обнажая зубы, искривляя лицо в искусственной гримасе. Ему больно, мимические мышцы застыли в одном положении, это неудобно. Он говорил сквозь свою улыбку, я не различаю, но этого и не нужно: я и так знаю все его слова. Мальчишка обернулся. Он услышал стук в дверь, я — нет. Мальчишка развернулся, он больше не улыбался, только смотрел на осколок зеркала, что держал в своей левой руке. Перехватил его удобнее, развернул другую руку внутренней стороной вверх. Я знаю, что должно произойти, но ничего не говорю. Никто не услышит: можно говорить через расстояние, а не через время. Первый порез — неловкий и быстрый, мальчишка, закусив губу, смотрел на вереницу алых капелек. Когда режешь — больно, горячо, словно ты ненароком обжёгся о закипающий чайник. Второй — уже увереннее, косая полоса пересекла аккуратную надпись, красные буквы залиты тёмной кровью. Мальчишка прижал левую руку ко рту тыльной стороной ладони: вид собственной крови навеял тошноту. Он смотрел, как она заливала серый кафель, впитывалась в джинсы. Оторвать руку ото рта было ему трудно. На побледневшем лице мальчишки можно рассмотреть капли пота. Ослабевшие пальцы сжали осколок сильнее, царапая кожу рук. Третий — отчаянный рывок, кисть с зеркалом дёрнулась, осколок вошёл глубже, чем планировалось. Мальчишка прикусил губу слишком сильно, повредил ткани. Из руки кровь шла потоками, растекаясь по плиточному полу. У мальчишки дёрнулся кадык: он инстинктивно сглотнул кровь, наполняющую рот. Его вырвало почти сразу же. Из порезов хлестала малиновая кровь, он прислонился спиной к стене.       Отчаянный стук в дверь продолжается в моей голове.       Я смотрю в зеркало и вижу смуглого молодого человека с короткими русыми волосами. Я улыбаюсь своему отражению, и оно отзеркаливает мне улыбку как в старые недобрые времена.       Я складываю письмо пополам, а потом ещё так же. Осторожно и чётко, чтобы части были одинаковыми. Выдвигаю ящик стола, достаю конверт. Кладу в него письмо, провожу языком по краю, закрываю. Переворачиваю конверт, беру в руки ручку и пишу адрес, неосознанно копируя шрифт надписи на моей руке. Мне кажется, что он въелся в моё подсознание. Растворился в мыслях. Последняя буква, последний штрих. Письмо остаётся лежать на столе. Я встаю со стула. Мне нужно помыть кружку, но я оставляю её стоять на столешнице ждать лучшего времени. Которое не всегда наступает.       Я оборачиваюсь. Альбертина стоит ко мне лицом, но смотрит на мольберт. В правой руке кисть, в левой — палитра. Подхожу ближе, останавливаясь за её спиной. Альбертина немного выше меня, но я всё равно немного сгорбливаюсь, чтобы положить голову ей на плечо, слегка касаясь подбородком. Не хотелось бы отвлекать.       Альбертина рисует в тёмных тонах худощавого мужчину с угольно чёрными волосами и надменным взглядом. Тёмные цвета контрастируют с вишневым, как венозная кровь, фоном в виде тяжелой на вид шторы. Эта фотография определённо была неудачной, мы оба знали это. Но в таланте Альбертины я не сомневаюсь. Портрет должен выйти отличным. Я осторожно приобнимаю её за талию. Шифон приятный на ощупь. Альбертина любит мягкие, воздушные ткани. Нежно-зелёное платье испачкано пятнами краски и никому из нас нет до этого дела. Я вдыхаю резкий запах, желая в нём раствориться. Альбертина пахнет цветочными духами, сладким запахом акварели, масляными красками, растворителем. Или последнее мне только кажется?       Шифоновое платье довольно скоро оказывается небрежно скинутым на стул, как и тёмная водолазка.       Я рассматриваю звёзды, небрежно приклеенные на потолок нашей спальни. Длинные волосы Альбертины щекочут мне плечо. На прошлой неделе мне исполнилось двадцать девять, а я всё так же и остался восемнадцатилетним мальчишкой из автобуса. Я перевожу взгляд на руку, читая знакомо незнакомые буквы, непредназначенные для моих глаз.       — Как это было? — шепчу я, вглядываясь в лицо Альбертины.       Она поджимает губы и отводит взгляд в сторону. Неприятная тема для разговора.       — Надеюсь, ты никогда не узнаешь.       «Франческа», написанное красивыми, витиеватыми буквами раньше было золотистым, теперь — белым. Надписи не выцветают со временем, как дешёвая краска. Они меняются только в одном случае.       — Это ужасно, на самом деле. Ты ничего не чувствуешь, ты можешь быть в другом городе, даже не знать этого человека, но однажды ты просто по привычке смотришь на имя, которое секунду назад было цветным, а стало... — голос Альбертины стал хриплым, взгляд — потухшим. На последних словах она содрогается, но заканчивает мысль. — Белым.       — Это ужасно, — повторяю я совершенно искренне. Машинально обхватываю правое запястье в жесте защиты. От чего?       — Мне было семнадцать. Это случилось на уроке французского, — Альбертина замечает моё движение, но никак не комментирует. Она откидывается на подушки и смотрит в потолок, как я за несколько минут до этого разговора.       — Прекрати его ненавидеть, - безжизненно выдыхает Альбертина. Её зелёные глаза блестят в полумраке. — Он хотя бы жив.       — Мир или Джереми? — я спрашиваю хоть и знаю ответ. Он написан невидимыми чернилами на моём лице и красными — на запястье.       Альбертина молчит.       Я переворачиваюсь на правый бок, чтобы лучше видеть Альбертину.       — Я его не ненавижу.       — А что же тогда ты делаешь? – в голосе Альбертины лёгкое удивление.       — Жду. Я его по-прежнему жду. Но это не мешает мне его ненавидеть, знаешь?       Я снова чувствую запах растворителя.