eternity

Он больше не может дышать. Кошмар незаметно прокрадывается в глубины воспалённого сознания, распарывая его острыми когтями. У кошмара есть имя, четыре ненавистных буквы. Их выкрикивают фанаты на концертах. Их выкрикивает Ваня по ночам, срывая голос, больно впиваясь ногтями в ладони, вскакивая с кровати от очередного сна с Охрой в главной роли. Он больше не может терпеть и бороться. Терпеть — потому что когда твоя галлюцинация заявляет, что теперь является самостоятельным монстром, забываешь даже о существовании слова «терпение». Бороться — потому что пытаться уничтожить то, что находится в твоей голове слишком сложно. Людям тяжело убивать в принципе, страх перед убийством себе подобных заложен на подсознательном уровне. Ещё сложнее убивать то, что является частью тебя, твоей души; то, что ты сам подсознательно создал. Ваня беззвучно воет и вжимается лицом в подушку, в глубине души надеясь задохнуться. Охра клыкасто усмехается, наверняка радуясь его мучениям. — Кошмар приснился? — с напускной участливостью интересуется он. Ваня считает, что разговоры с собственной галлюцинацией выше его достоинства, о  которого и так осталось немного — далеко не все сны заканчивались криками ужаса, некоторые гораздо позорнее — душем. — А я уже не галлюцинация, — продолжает Охра, словно читая его мысли, хотя в этом нет ничего удивительного. — Я — это ты. И я — это совсем не то, что можно перетерпеть или перебороть. — Что же мне тогда делать? — хрипло интересуется Евстигнеев, мысленно называя себя последним идиотом. Монстр подбирается ближе, на глазах становясь как-то отчётливее, ярче, реальнее. Кажется, даже его вечная ухмылка стала ещё шире. — Не нужно пытаться бороться. Сдайся. Сдайся мне — и всё пройдёт. Ваня действительно сдаётся. Сдаётся ему — себе и вполне реальным по ощущениям губам, сминающим в поцелуе его собственные (его клыки — тоже маска?), сдаётся, чтобы в будущем множество раз предать себя анафеме за это. Он тянется к Охре, то ли чтобы ещё раз поцеловать, то ли чтобы заглянуть под возникшую будто из ниоткуда маску; но тот не даёт сделать ни первое, ни второе, отстраняясь. — Готов разделить вечность со своим кошмаром? — на удивление тёплая ладонь касается Ваниной руки. В е ч н о с т ь. Нелепое, странное слово, сложив которое, станешь самому себе господином. Охра, должно быть, сложил его, получив свободу, целый мир и Ваню впридачу (странная альтернатива паре новых коньков). Вряд ли вечность делится на два, так что им подойдёт идеально. Он закрывает глаза, зная, что не увидит ровным счётом ничего кроме кромешной ночной темноты съёмной квартиры, когда откроет их. От этого хочется кричать, выть, срывая голос. От этого и от того, что он согласился, согласился бы на эту чёртову вечность с этим чёртовым монстром, будь он действительно самостоятельным.