The Sound Of Silence

«Hello darkness, my old friend, Iʼve come to talk with you again, Because a vision softly creeping, Left its seeds while I was sleeping, And the vision that was planted in my brain Still remains Within the sound of silence» Музыка звучит едва слышно, в нужной мере для того, чтобы уснуть, мерно покачиваясь на волне пронзительной мелодии. Это замечательное чувство, когда ты можешь раствориться в чём-то, позабыв про всё на какое-то время. Вот так лежать, слушать музыку, позволять мыслям лениво течь в разных направлениях, позволяя увлекать в себя в водоворот впечатлений. Отдых — это хорошо, а именно такой отдых Кержаков любил, наверное, больше всего: ленивое ничегонеделание. Как уже приходилось шутливо отвечать и отмечать, возраст давал о себе знать, заставляя получше рассмотреть перспективы по поводу расслабления. Так что лень в отдыхе Керж любил, распробовав её от всей души. А на гневные вопли некоторых болельщиков, активизирующиеся после того опросника, что он и на играх та ещё задница ленивая, лучший бомбардир России с непередаваемой опять же ленцой пожимал плечами. Костя Зырянов в шутку звал его Обломовым, а Данни, разобравшийся, что это за персонаж, так же шутливо интересовался, не притащить ли Алехандро диван в раздевалку. Алехандро был бы не против. Обломов так Обломов. Или моральный разложенец, как любил его называть Широков. Кержаков усмехнулся, вспомнив, как впервые услышал такую характеристику из уст Ромы. — Ты, Сашенька, моральный разложенец. — Ты, Рома, долго искал в словаре определения? Не устал в процессе поисков? И уж кто бы говорил о разложении. — Удивительно, откуда ты про словари в принципе знаешь. Моя мораль чиста, прозрачна и кристальна! Кто не согласен — лесом. — До того прозрачна, что её и нет, — проворчал Кержаков, надевая бутсы. — Или она у тебя весьма… своеобразная. Как и ты сам, в принципе. Вот тогда, наверное, вообще всё и завертелось. После этих слов Широков навис над нападающим, а потом резко склонился так, что одна пара светлых глаза оказалась на уровне другой пары. Уже потом Кержаков думал, что со стороны это выглядело бы абсурдно, но красиво. — Считаешь меня своеобразным? Керж даже опешил от такого, удивленно смотря в глаза вопрошающего, пытаясь отыскать в них ответ на вопрос, почему их обладатель решил долбануться. — Ром, да кто не считает-то, а? — смотреть в глаза Широкову было всё равно, что смотреть в колодец, полный такой холодной воды, что если упасть туда, можно было заледенеть нахрен. — Ты же у нас… Договорить Кержаков не успел, так как Широков сделал какой-то финт своими блядскими бровями, изогнул их так, что внятное продолжение мысли улетело в эпические ебеня, оставив Кержа с ощущением, что у него в голове сидит обезьянка, бьющая в литавры. — У нас… Какой? Бам-с, бам-с, бам-с, бам-с! Проклятая мультяшная обезьяна не желала прекращать свое мерзкое действо, поэтому Кержакова хватило только на то, чтобы пожать плечами и выдавить следующую вершину ораторской мысли:  — Такой, блин! Че пристал? Такой, ну! Широков тихо засмеялся и похлопал бедолагу по плечу, лениво распрямляясь. — Думай, Саша, думай. В следующий раз спрошу, что надумал. Кержаков тогда выдохнул с таким видимым облегчением, что широковский смех был слышен уже и из коридора. А думал он действительно долго. Так долго, что Рома потом ехидно заметил, что всерьёз опасался за умственные способности товарища по клубу и сборной. К тому времени моральный разложенец Кержаков уже успел смириться, что он именно разложенец. И всё спасибо Широкову, который внес львиную долю в это смирение всем своим существованием, каждой чертой, а в особенности голосом, теперь вибрирующим где-то в подсознании на каждом ударе литавр. And in the naked light I saw Ten thousand people, maybe more. People talking without speaking, People hearing without listening, People writing songs that voices never share And no one dare Disturb the sound of silence. Кержаков открывает глаза и первые секунды не может сообразить, какого чёрта так темно. Потом уже доходит, что он сегодня побил все рекорды, провалявшись приличное время на кровати. Шиковать так шиковать! А всё из-за музыки, которая заставляла мозг вспоминать былое. Нет, Керж ни о чём не сожалел, да ещё и был всё-таки оптимистом, надеющимся, что ничто просто так не заканчивается. Ну не может просто так закончиться. Какие бы сомнения не одолевали, какие бы старые обиды не давили, какие бы страхи не загоняли в рамки, сдаваться он просто так не собирался. Иногда (он был готов поклясться) его аж подбрасывало от желания действовать, дать волю энергии, доказать всем, самому себе, что для него ещё не всё потеряно. Не хотелось ничего выпрашивать для себя, хотелось достать всё самому. Самому справиться со всеми сомнениями, обидами, страхами. Точнее, почти со всеми. С одним страхом он так и не научился справляться. — Я не боюсь! — Вижу я, как ты не боишься, аж зажимаешься весь, словно готов уже освободить этот бренный мир от своего присутствия. Серьёзно, за столько лет у тебя уже любой страх должен был атрофироваться в этом плане. Но нет, у тебя иногда почему-то способности командно играть атрофируются. — Кто бы говорил. Рома, это не страх, это не боязнь как таковая. Это… А, чёрт, не могу объяснить. Да и толку-то. — А ты попробуй, — Широков подвинул к себе стул и развернул его и сел, опершись руками о спинку, напротив Кержакова. Он вообще любил вот так с близкого расстояния рассматривать Сашу, словно мысленно препарируя каждую черту, каждое едва заметное движение лицевых мыщц. — Давай, психолог-мозговправитель Роман Николаевич готов выслушать и помочь. — Тебе бы самому психолог не помешал, мозготрах-скандалоустраиватель, — понимая, что Широков всё равно не отстанет, Керж мученически вздохнул и решил попытаться объяснить. — Это не страх, Рома. Я не то чтобы боюсь летать, мне это просто… Неприятно. Вот тебе неприятно топать в грязи, падать в грязь, при падении впечатываться в лицом грязь, вычищать грязь изо рта, глаз… — Так, у тебя какой-то пункт на грязи. Короче, Склифосовский. — Короче, Рома, это ощущение мерзости и дискомфорта. И это не морская, мать её, болезнь, а что-то непонятное, выползающие откуда-то изнутри, отсюда. — Сашка указал сначала на голову, а потом на грудь. — Ничего не могу с этим поделать. Просто хочется всякий раз оказаться как можно дальше от самолёта, этой сраной адской машины. Не люблю я летать. И мог бы — не летал вообще. Вместо ответа Широков протянул руки к лицу Кержакова, осторожно прикасаясь пальцами к вискам, чуть поглаживая, словно успокаивая собеседника, а потом и сам наклонился вперёд, прислоняясь лбом ко лбу Кержа, продолжая всё так же удерживать его лицо в своих ладонях. Нападающий даже дышать, кажется, перестал, потому что вот такое проявление не то заботы, не то ласки, было редким и от того до безобразия ценным. — Ты знатный обмудок, Керж, — слова никак не сочетались с мягким, бархатистым голосом. — Зачем строить мученика? Чтобы ещё больше фанаток посходило с ума, видя твою несчастную морду, когда ты выползаешь из самолёта? — Я… — Заткнись. Неужели так трудно было сказать мне? Мы же команда, мы же ебаный дуэт. Ты и я. — Но как бы ты помог? Пару секунд Широков молчал, что-то мурлыкая себе под нос. Кержаков же, как настоящий моральный разложенец, просто наслаждался этими странными мгновениями покоя, пока Рома тихо не выдал неожиданный, простой ответ: — Я бы был рядом. 'Fools' said I, 'You do not know Silence like a cancer grows. Hear my words that I might teach you, Take my arms that I might reach you.' But my words like silent raindrops fell, And echoed In the wells of silence. Если бы Кержакову было не лень, он бы выкрикнул сейчас в тишину, он бы прокричался и кричал до тех пор, пока в горле бы не засаднило. Может быть бы тогда Вселенная поняла бы все его эмоции в тот момент. «Ох, ваниль ты злоебучая, Кержаков». О да, так бы мог ответить Рома, услышав бред про Вселенную. Ещё бы добавил, что ей уж точно плевать, что какой-то Кержаков, эта ничтожная песчинка, что-то там чувствует. Вот Роме было бы не плевать. Или плевать? Кто ж его до конца понимает. Было бы удивительно, если бы сам Широков себя понимал всегда. Как бы там ни было, после того разговора Ромка всегда был рядом с ним во время перелётов. Иногда он старался развлечь его разговорами, безошибочно угадывая тему, на которой бы мозги Кержакова скрипели так, что он бы не мог думать ни о чём другом. Иногда это было дебильные розыгрыши, типа тиканья часов около уха, а потом самый искренний, извиняющийся за подобное свинство, взгляд. Но самыми лучшими глушителями чувства мерзости были моменты, когда Широков, по-царски развалившись, спал практически на Кержакове, утверждая, что именно так верные рыцари спасали раньше принцесс в сказках. Рома же читал. — Странные какие-то у тебя сказки. Если только в роли принцессы как раз ты. — Нет, ты не понимаешь, Керж. Я как раз рыцарь… Стоп! Принцессы же следили за драконом, чтобы он не бушевал. — Вот это в точку. Ты как начнешь изрыгать из себя пламя сквернословия, так ничья задница неподжаренной не останется. — Заткнись и следи за мной. Кержаков и следил, хотя был готов поклясться на всех своих забитых голах, что Рома в такие моменты никогда не спал. Может быть, всё дело было в замученном подсознании, но летать так было куда спокойнее. Да и в целом, если бы кто сказал, что именно Широков будет привносить в его жизнь спокойствие, пусть и несколько извращённое, в широковском же стиле, он бы только вежливо улыбнулся. Ну где Рома и где спокойствие? Каким бы миролюбивым он не казался. Нельзя изменить случившееся, как нельзя изменить и человека. Но можно ли привыкнуть к такому, можно ли позволить себе привыкнуть, а потом сделать вид, что это осталось где-то позади, не оставив следа? И кто может сказать, зарастёт ли этот след потом зарастёт другими воспоминаниями. Или же на нём вновь появится нечто, способное взглянуть всё под другим углом? И не обязательно быть при этом другими людьми. И сейчас на губах появляется грустная улыбка, словно ставящая точку во всей чехарде воспоминаний. Сейчас всё поменялось. Нет, Кержакову не больно, нет всякой сопливой ерунды в башке, просто иногда вновь хочется услышать это непередаваемое в своем бархатном тембре, звучащее то тихо, то громко, то в полустоне, то с гневными интонациями. «Керж, ну ты и моральный разложенец». And the people bowed and prayed To the neon god they made. And the sign flashed out its warning, In the words that it was forming. And the sign said, 'The words of the prophets are written on the subway walls And tenement halls.' And whisperʼd in the sounds of silence. Песня заканчивается, оставляя после себя чувство опустошенности. Нужно вставать, нужно занять себя чем-нибудь, пока снова не накрыло волной воспоминаний. Рука цепко, уверенным движением хватает телефон. Хотя бы посмотреть, сколько времени. Глаза щурятся от света экрана, цифры расползаются и хочется просто снова опустить веки, чтобы не напрягаться, но звук пришедшего сообщения пресекает все поползновения внутреннего ленивца оставить всё, как есть. «знаешь, если меня будут спрашивать из0за чего мы продули, я все свалю н тебя». Кержаков не успевает ещё толком пережевать информацию, как приходит следующее сообщение, а за ним и третье. «так и скажу, что одна ебаная принцесса плохо защитила дракона». «если ты еще не догнал как обычно то это означает, что было чертовски грустно без твоей испуганной рожи в самолете». Тишину разрывает громкий смех, такой неподходящий, что кажется нереальным. Так глупо себя Кержаков не чувствовал не сказать бы, что давно, спасибо событиям этого года, но некоторая абсурдность присутствовала. Не было никаких мыслей и восторгов, что вот, вот оно, всё ещё есть! Стало просто… спокойнее. Поэтому пальцы набрали и тут же отправили сообщение: «сдавай меня с потрохами!» Вселенной, как и всегда, было глубоко идентифирентно, что там происходит у её песчинок, но в этот момент можно было точно сказать, что одна команда, одна ебаная команда, ещё умудряется существовать несмотря на это космическое наплевательство. В другом виде, с другими мыслями, но продолжая быть.