Всё, что нужно

— Всё в порядке. Немного отлежится под капельницей и будет как новенький, — сказал врач, вышедший из палаты в коридор, где мы маялись уже много часов. И тихонько, без единого звука, затворил за собой дверь.       Это была хорошая новость. И врач был такой хороший — молодой, загорелый, улыбчивый, будто только что сошёл с рекламного плаката страховой компании в вестибюле. Я готов был смотреть на него как на Спасителя. После того, как назойливое «Дин умирает!», пульсирующее в моей голове, превратилось в докторское «всё в порядке», мир вообще стал казаться очень радужным.  — «Немного» — это сколько? — нервно поинтересовался отец.  — Деньков пять-семь. Может, чуть больше. — Врач не переставал улыбаться. Он думал, что мы тоже обрадуемся — у нормальных людей в таких случаях, как с Дином, неделя в стационаре называлась «легко отделался».       Но для нас это была плохая новость, очень плохая. Мы с отцом не оставались один на один уже очень давно — на моей памяти, пожалуй, вообще никогда, — и эти оптимистичные «пять-семь деньков» означали красный уровень конфликтоопасности.       Судя по пасмурному выражению лица, отец тоже об этом подумал.       Ничего врачу не ответив и даже не поблагодарив, он развернулся и устремился прочь, а его еле заметный кивок должен был означать «следуй за мной», но я-то привык к тому, что за ним следует Дин, а потом уже я, так что он успел довольно далеко отмахать, пока я прощался с добрым доктором и — мысленно, сквозь дверь палаты, в которую нас так и не пустили, — со спящим братом. Как-то неуютно было оставлять его там — вдруг проснётся, а рядом никого?..       По привычке я влез на заднее сиденье Импалы и только тогда сообразил, что место впереди свободно. Но не пересел, и отец тоже не предложил пересесть, и так мы и ехали до мотеля, как в такси — он за рулём, я сзади, — украдкой переглядываясь через зеркало. ***       В комнате всё оставалось так же, как утром: разворошённые постели, разбросанное в спешке тряпьё, на столе — тетради, которые я не успел сложить в рюкзак, зачерствелый надкушенный тост и кружка с кофейным кольцом на донышке. Стопка тарелок в мойке — одна даже намыленная, Дин её так и бросил, когда отец позвонил и пришлось экстренно срываться на подмогу. Как мы дрались там, в вампирьем гнезде, как летели головы, мужские, женские, одинаково оскаленные, с глухим стуком падая наземь, как спелые плоды, и я всё старался держать губы плотно сжатыми, как меня учили, чтобы, не дай бог, не словить хоть каплю ядовитой крови, и плечи ныли от замахов, а новые твари всё лезли и лезли откуда-то, и мы слишком поздно поняли, что уже не стоим спиной к спине, что нас окружили, и Дина окружили тоже…  — Сэм, если хочешь домыть эту чёртову тарелку, не стесняйся. Хватит на неё таращиться, — сказал отец и ушёл в ванную, раздражённо хлопнув дверью.       Я мыл посуду, по памяти пересчитывая убитых вампиров. На троих охотников получалось многовато, учитывая, что двое — несовершеннолетние.       Потом в памяти закономерно прорезалось, каким был Дин, когда мы его нашли: сидел на каком-то ящике в самом тёмном углу, сам тоже тёмный, с головы до ног заляпанный кровью, у его ног лежали два обезглавленных трупа и мачете, одну руку он прижимал к животу и, когда мы подошли, сказал заплетающимся языком: «Всё нормально, пап, подбросишь до больницы?» — как будто отец мог отказать. Потом он вырубился, и папа подхватил его на руки и понёс, а следом шёл я и нёс мачете. С клинков капал яд, так что за нами оставалась такая чёрная пунктирная дорожка, пока папа не обернулся и, заметив пунктир, не спросил…  — Где тут у вас макароны?       Резко грохнула дверца шкафчика. Открылась следующая. Отец, весь пунцово-румяный от горячей воды, но не подобревший ни на йоту, обвёл взглядом полки и нахмурился ещё пуще. На свет явились полупустая пачка «Читос» и шоколадный батончик.  — Дай угадаю — в последний раз за покупками ходил Дин? — полуутвердительно произнёс отец, принюхиваясь к «Читос».       Я выключил воду и аккуратно поставил на сушилку последнюю тарелку.  — Конечно. Ты же ему деньги оставил.  — На еду, а не на эту хрень!  — Макароны мы тоже ели. Во всех видах. Меня особенно впечатлили спагетти с зефиром под соусом «Тысяча островов».  — Понятно, — сказал отец. — Я иду в магазин.  — Только синяками не свети.       Он посмотрел на меня с искренним недоумением, одёрнул рукава рубашки, чтобы прикрыть кровоподтёки и царапины, и испарился.       Конечно, ни на что иное, кроме осточертевших макарон, его фантазии не хватило. В виде бонуса прилагались сосиски. Правда, Дин догадался бы их сварить, а макароны — промыть, чтобы не слипались, но это были уже сущие мелочи. Да и соус «Тысяча островов» успешно скрывал папину кулинарную несостоятельность.       Мы ели в тягостной тишине, даже телек для фона не включили, и от пустого места за столом, отсутствующего третьего, было как-то неловко, словно мы ужинали на кладбище. Отец наворачивал с истинно солдатским аппетитом, а мне кусок в горло не лез от мысли, что сегодня мог быть самый обычный день, как у самых обычных людей: завтрак, школа, домашние задания, ужин, телевизор перед сном, и часов в десять папа погнал бы нас спать, а Дин бы настаивал, что он-то уже не ребёнок, а вот мелкому да, пора баиньки… Но вместо этого мы оставили Дина в больнице, а я прогулял тест по истории, и всё теперь кажется таким отвратительно неправильным.  — Что-то не так? — спросил отец, глядя, как я уныло перекатываю по тарелке кусок холодной сосиски.  — Нет, ничего… Как думаешь, Дин уже проснулся? С ним всё в порядке?  — Стало бы хуже — мне бы позвонили.  — А лучше?  — И тогда бы позвонили. Наверное.  — А знаешь, как было бы лучше, пап? Было бы лучше, если бы он сейчас сидел тут, целый и невредимый, и набивал полный рот этими макаронами, чтобы съесть побыстрее, потому что через пять минут по ящику начнётся «Терминатор». Было бы лучше, если бы ты вызвал в подкрепление кого-нибудь ещё, кроме нас. Чудо, что мы вообще оттуда выбрались. Если бы Дин не увёл тех двоих...       Отец отложил вилку и предупреждающе кашлянул. Я весь подобрался, предчувствуя скандал. Плевать, сегодня правда на моей стороне.  — Сэм, — начал он, — во-первых, я не ожидал, что их окажется так много…  — А должен был! Есть же разница между двумя вампирами и восемью!  — Во-вторых, они засекли слежку и действовать надо было быстро…  — Господи, и это мой отец говорит! Да ты же нас сам учил вести наблюдение — и так облажаться!  — Сэм, следи за языком!  — Ему семнадцать лет, папа! Он должен играть в бейсбол и с девками обжиматься, а не ворошить вампирские логова по первому твоему зову!  — Сэм…  — Да не хочу я больше слушать твои оправдания! Я оттолкнул тарелку и встал. Отец тоже поднялся, преградив мне путь.  — Ты куда?  — В больницу.  — Сэм, уже поздно, тебя не пустят.  — Ну и что? Зато он будет знать, что я рядом.  — Как? Будешь посылать ему телепатические волны через стену? Не дури, Сэмми, сейчас ты ничем ему не поможешь.       Он подошёл и положил руку мне на плечо. Мягко, спокойно, искренне. Так успокаивают детей, животных и душевнобольных — взглядами, прикосновениями, обещаниями, что всё будет хорошо, всё образуется, твой брат скоро поправится и снова будет тебя доставать…  — Он скоро поправится и снова будет тебя доставать, — сказал отец, ласково заглядывая мне в глаза.       Я стряхнул его руку и ушёл, не оглядываясь.       К Дину меня, разумеется, не пустили, но из чистого упрямства я просидел в больничном коридоре до полуночи, уверяя себя, что дремать в пластиковом креслице гораздо комфортней, чем обмениваться с отцом гневными репликами в замкнутом пространстве мотельного номера. Потом охрана меня выставила.       Импала бесшумно вынырнула из полумрака, как только двери больницы затворились за моей спиной. Папа зорко следил за непутёвым чадом. Я сел — снова на заднее сиденье, — и мы молча покатили обратно. ***       Мы вообще старались как можно больше молчать в эти дни. Оба знали — стоит одному отпустить язвительную реплику — и пошло-поехало, препирательствам не будет конца.       Знали — и всё равно срывались. Кипели, орали, придирались к мелочам, переходили на личности. «Ты всегда!», «ты никогда!» и «ты виноват!» свистели, как шрапнель. Дин умел гасить такие бури на корню — я просто переставал ругаться с отцом и начинал ругаться с ним, а папа требовал подчинения, и Дин подчинялся. Или делал вид, что подчиняется. Или ещё как-то поворачивал всё дело такой стороной, что мы потом даже не могли вспомнить, из-за чего, собственно, ссорились. Вот такой он был эксперт по улаживанию конфликтов.       Но сейчас, когда его не было, мы просто не знали, как вовремя остановиться, и все разногласия заканчивались дрожью захлопнутой двери.       В школе меня ловили за рукав Диновы учителя и сурово осведомлялись, куда девался мой прогульщик-брат. Потом звонили отцу. Не знаю, что он им наплёл, но отстали.       Отец читал газеты, искал новую охоту — лишь бы куда-нибудь свалить. На мой прямой вопрос пожал плечами и сказал, что не видит смысла терять время, пока Дин в больнице, но ищет дело недалеко и ненадолго. Для меня это выглядело как вопиющий эгоизм, для него было в порядке вещей. По этому поводу мы тоже всласть изругались и вконец расшатали несчастную дверь.       Зато в больнице, у постели Дина, мы изображали святое семейство — мир, дружелюбие, взаимопонимание. Ему и без наших разборок было хреново, из-за лекарств он постоянно хотел спать, и меньше всего на свете ему были нужны наши перепалки, начинавшиеся сразу за дверью палаты, конспиративным шёпотом:  — Он только-только пришёл в себя, а ты уже хочешь уехать?!  — Сэм, не драматизируй! Это всего на пару дней!  — И что я ему завтра скажу? «Папа решил, что ты и без него прекрасно справишься»?  — Он идёт на поправку, это же очевидно. А я только съезжу и проверю — может, там работа и не по нашей части. И хватит задавать вопросы, младший!..       Иногда я вообще не знаю, зачем нужны отцы.       Он, конечно, уехал на следующее утро — и вернулся к обеду. Коротко пояснил:  — Ведьма-недоучка. Бобби ей займётся. А ты чего дома? Школу прогуливаешь?  — Сегодня воскресенье.  — Воскресенье… — туманно повторил он и как-то беспомощно огляделся, словно пытался вспомнить, что делают по воскресеньям другие, нормальные люди. И вдруг выдал: — Хочешь, в парк сходим?       От неожиданности я ответил наиглупейшим вопросом (не говоря уж о том, что отвечать вопросом на вопрос вообще глупо):  — Зачем?       Папа пожал плечами. Кажется, я умудрился поставить его в тупик.  — Не знаю. Купим мороженого, покрошим хлеба в пруд, пристрелим пару кроликов в тире, выиграем тебе плюшевую обезьяну или ещё какую-нибудь фигню… Понятия не имею, на самом деле.  — Мне тринадцать, а не шесть, папа. Не надо делать вид, что мы нормальная семья, только из-за того, что у тебя временно остался только один дееспособный ребёнок.  — Видимо, ты опять собираешься весь день торчать у Дина и смотреть, как он спит? — раздражённо спросил отец. — Полагаешь, ему от этого станет легче? Большую часть времени он даже не знает, что ты там сидишь!  — Ему уже лучше. Лекарств дают поменьше. Вчера мы смогли минут пятнадцать поговорить после того, как ты ушёл.  — Уточни-ка — после того, как я ушёл со словами «Дай брату отдохнуть, Сэм»?  — Ты даже не дождался врача, чтобы спросить, как у Дина дела!  — Я и так в курсе, как у него дела. А в тот раз, когда я врача всё-таки дождался, ты же сам потом и язвил полдня — будто бы я только и жду, когда можно будет снова отправить Дина на очередное дурацкое побоище!.. — Тут отец понял, что назревает очередной скандал, и осекся. Кажется, эта наша инвалидная, бездиновая жизнь уже превратилась в соревнование «кто кого первым доведёт до ручки», и он сейчас чуть не проиграл. Но вовремя спохватился и добавил с напускным спокойствием: — Мне надоели эти бессмысленные перебранки, Сэм. Я стараюсь хоть как-то держать ситуацию под контролем, а ты всё портишь.  — Ну извини, что мешаю командовать, — съязвил я. Не смог удержаться.       Отец вздохнул и произнёс тем наставнически-проникновенным тоном, который употреблял только в особенных случаях — когда хотел, чтобы сказанное отпечаталось в наших мозгах надолго, желательно на всю оставшуюся жизнь:  — Сэм, я понимаю, у тебя переходный возраст, юношеский максимализм, бунт против системы… Это нормально, все через это проходят. Но в нашей жизни всё немного сложнее, чем у большинства людей, поэтому уясни одну простую и неприятную истину: мы на войне. Ты, я, Дин. Война не заканчивается, если кто-то выбыл из строя. И тем более она не закончится, если сделать вид, что её просто не существует.  — Дин вполне мог умереть из-за этой твоей войны.  — Конечно, — кивнул отец. — Но если бы он струсил и упустил тех двоих вампиров, могли бы умереть десятки ни о чём не подозревающих людей. Если бы мы не зачистили гнездо, если бы вы с Дином решили не ехать на помощь и мне пришлось бы дожидаться других охотников вместо вас, или если бы мы в один прекрасный день просто плюнули на охоту и отправились в Диснейлэнд, — тогда десятки других семей хоронили бы своих близких, разыскивали их по лесам и оврагам или дежурили в больничных палатах, как мы сейчас. Ты этого хочешь?       Он говорил нечто подобное миллион раз и мне, и Дину, и каждый раз это срабатывало — мы смирялись со своей судьбой и шли спасать человечество. Я и сегодня смирился бы, но слишком ярко помнил, как в то утро после зачистки гнезда сидел с братом на заднем сиденьи Импалы и искал на карте полузнакомого города ближайший госпиталь, попутно сочиняя для врачей удобоваримую легенду, пока папа гнал машину, то и дело тревожно оборачиваясь через спинку сиденья с одним и тем же немым вопросом — «Он ещё жив?» В машине было столько крови, что потом мы отмывали её часа два и, по-моему, так и не смогли отмыть полностью, она навсегда въелась в чёрный винил Импалы и мою потрясённую память. А коврики и вовсе пришлось выкинуть в мусорный бак. ***       На седьмой день Дин мрачно сказал:  — Тут можно от скуки сдохнуть. Запросто.       Я сочувственно вздохнул и промолчал.       Мы были в палате одни. По телевизору программа о маммографии (Дин одно время брезгливо называл все дневные программы «домохозяичьими») сменилась рекламой детского питания, и он принялся перещёлкивать немногочисленные каналы.       Полчаса назад добрый доктор сообщил, что сегодня Дина не выпишет — ему что-то не нравилось в процессе заживления швов, — и это известие повергло Дина в бездну чернейшей меланхолии. Папа при известии нахмурился так, словно тоже коснулся этой бездны, а потом деловито увлёк доктора, вмиг растерявшего в моих глазах былое обаяние, обратно в коридор, и там они уже минут десять неразборчиво бубнили, спорили, обменивались возражениями.       Дин наткнулся на шоу, посвящённое семейной психологии, задержался на нём минуты на две и, выяснив предмет обсуждения — что-то типичное из разряда «отцы и дети», - сказал:  — Если сегодня не отпустят, я сам себя выпишу. Иначе вы с отцом окончательно перегрызётесь.       Я посмотрел на него с сомнением: здоровяком он не выглядел — скорее, органично сливался прозрачно-бледной синевой с больничным фоном. Да и глаза поблескивали отсветом того самого жара, из-за которого доктору не нравились его швы.  — Дин, ты вылечись сначала, ладно? И не волнуйся, у нас с отцом всё в порядке.  — Можно подумать, я слепой, глухой и тупой и не просёк, что вы тут спектакли семейного благополучия разыгрываете… Брось, Сэмми, будет лучше, если я вернусь домой, чтобы было кому разводить вас по углам ринга. К тому же, антибиотики можно и дома проколоть. Слава богу, опыт есть.  — Лежи и выздоравливай, — отрезал я.  — Ты ещё покомандуй, малявка, — проворчал Дин и сдержанно зевнул. Это чёртово психосемейное шоу и правда действовало как снотворное.       Дверная ручка повернулась на пол-оборота, но дверь не открылась, словно тот, кто хотел войти, вдруг передумал и остановился, так и держась за ручку, и в коридоре забубнили снова.  — Кажется, тебе пора, — сказал Дин и уныло добавил: — А я останусь здесь…       Но тут дверь всё-таки отворилась. Вошёл отец и, стараясь не смотреть на меня, бросил на кровать пакет с одеждой, которую мы привезли.  — Я обо всём договорился. Собирайся.       Дин расцвёл, как розовый куст, всю сонливость с него как рукой сняло.  — Да, сэр, сейчас, я только… Ну-ка, Сэмми, помоги снять эту хламиду. Надоела она мне до смерти… — Он сразу стал радостно-суетлив и неловок, будто за неделю разучился управлять собственным телом, смахнул с постели пульт от телевизора, запутался ногами в джинсах, несильно ушибся бедром о край кровати. Мне приходилось не столько помогать, сколько притормаживать его, чтобы не разбил чего-нибудь дорогостоящего из больничного имущества. Папа по-прежнему хранил суровую мину, но улыбался глазами.       Через распахнутую дверь было видно, как оставшийся в коридоре доктор листает медицинскую карту, что-то сличая и сравнивая, и укоризненно покачивает головой.       Нас снова было трое, и Импала перестала походить на такси. Отец разрешил Дину выбрать музыку. На радостях тот воткнул в магнитолу первую попавшуюся кассету, и я как-то сразу осознал, что всю неделю мы, оказывается, ездили с отцом в полной тишине — за исключением тех случаев, когда и в дороге продолжали препираться.  — Старый добрый рок, — улыбнулся Дин. — Как мне этого не хватало!       Отец прищурил глаза, невольно отзеркалив его улыбку, и прибавил звук, но за взревевшими басами я всё же расслышал, как он тихонько произнёс в ответ нечто совершенно невероятное:  — А нам не хватало тебя, Дин.       И впервые за неделю я был с ним согласен.