По острию

Джокер скалится на распятую перед ним красоту Харли Квинн. Он буквально давится, готовый одновременно вылизать ей лицо и бросить спичку на порог первого попавшегося дома. А Харли пластична в его руках, словно воск, перемешанный с крошевом экстази, бритв и стекла. Она улыбается, кажется, лишь в обмен на пинту его крови на своих губах, готовая по-волчьи зализывать каждую рану (затем разрывать его тело клыками). Джокер ласкает взглядом её белую кожу и не торопится — привык довольствоваться моментом, погружаться в него с головой. Такой своеобразный омут из настоящего, с тикающей атомной бомбой в черепе, ждущей возможности разорваться. Харли ластится к его бледным рукам, как домашняя, а острое лезвие в то время касается её подбородка и делает больно на вдохе-выдохе. Её рот слегка приоткрыт, и лезвию нет преград. Добровольное самоуничтожение. Джокеру отчаянно хочется пробраться глубже. Забиться в неё полностью, не оставив ничтожного миллиметра, и чтобы она повторно сошла с ума, стараясь выцарапать его изнутри своими идеальными острыми ноготками. Но Харли Квинн лишь сипло смеётся, сгибаясь и снова расправляя плечи, как будто только что пробежала девятикилометровый марафон. — Моя прекрасная, прекрасная девочка, — шепчет Джокер, склоняясь так близко, что чувствует, как подрагивают её ресницы. Чувствует все, что происходит внутри неё и в любую секунду может с легкостью оборвать эту хрупкую пьяную жизнь. Но зачем? Харли тянется навстречу, обводит языком контур его скул, звонко осыпает осколками собственного смеха. Пару алых капель бьют её об острые ключицы. — Мир сейчас точно не больше песочницы, он ограничен, остр, холоден, расчетлив и не дает права на промах, — говорит ей Джокер, чуть отстраняясь (но никогда взглядом). — Сколько лет до этого мы с тобой были порознь? Тишина загнала нас в угол, инсталлировала лицом к лицу, и этим надлежит пользоваться. Харли Квинн согласно кивает. Выходит немного глупо, точно у той куклы, что назовёт мамой любого, лишь сдави ей посильнее пластмассовые рёбра. — Пойми, что существует всего одно правило, которому ты должна беспрекословно подчиняться. Ты слушаешь? — Джокер серьёзен больше, чем когда-либо. Лезвие доверчиво гладит Харли по щеке, счастливая улыбка кривит её алые губы. — Правило в отсутствии его прямой необходимости. Теперь это любовь? Хочешь меня — целуй, хочешь сильнее — бей. Правила для узкомыслящих, следование им — абсурд. Черное матовое лезвие ныряет под белую кожу. Харли согласно стонет, становится вдвойне приятнее. Ощущение, как будто в неё просачивается тройная доза, и она не имеет никакого представления о том, что произойдет, когда лезвие соскочит на горло. Сейчас её мысли не в перспективе, и Джокер останется держать её тело в своих руках, пока длится эта зыбкая эфирность момента. Пока её часы не остановятся, пока он сам этого не захочет. Его рубашка усыпана крохотными бусинами её еще не впитавшейся крови. Харли Квинн распаляет его, ставит крест на равнодушии. Она зовёт его самым сладким запретным словом, и, соскользнув с рук, скрывается из поля зрения, постепенно ускоряя шаг до бега. Джокер скалится, рвётся отыскать её в этой кромешной тьме, где-то в очередном мире своих владений. Он грозится разорвать её прямо здесь, на месте, а в ответ его осыпает осколками звонкого смеха. У Харли зверский, умопомрачительный оскал. И Джокер, когда-то так отчаянно желавший забиться в неё сам, чувствует, как она подкрадывается сзади, как вселяется в него полностью и целует изнутри, не предоставляя никакого выбора.