Неоконченный триптих

- Я тебя люблю. Эти слова преследуют Вука ежеминутно, ежесекундно, отражаясь причудливым эхом от стен пустой квартиры, звеня в ушах криком ночной кукушки, отражаясь лукавыми искрами в бездонной фиоли. Три слова. Три непроизносимых слова, давящих ношей Атланта на измученное сердце, отнимающих дар речи всякий раз, когда Иван обращается к сербу. Вук произносит их каждый раз перед зеркалом в безнадежной попытке наскрести достаточно мужества – но дерзость и напористость ушли, испарились, будто не было столетий едких насмешек над врагами, бесшабашной удали и отваги. Здесь другая битва. Другой бой. С каждым вдохом и выдохом три слова пытаются вырваться на волю, точно птицы из клетки, – Вук чувствует укоризненное трепетание их невидимых крыльев, щекочущих сердце. ...А за окном – зима: бело-серо-черная, огромная, холодная. Жемчужная хмарь пеленой укрыла мир за заиндевевшим стеклом, и только темные ветви деревьев тянутся вверх к недостижимому теперь солнцу. Зима – его, Ивана, время. Такое же безжалостное, такое же непреклонное, неумолимое, такое же... красивое, обидно быстро утекающее сквозь пальцы... Вук настороженно хмурится, и двойник глядит в ответ на него взъерошенным волком. - Сегодня. Или никогда. «Сегодня или никогда» - сколько раз он давал себе клятву покончить со всем? Отражение в зеркале смотрит на Вука в ответ печальными темными глазами, и мутные разводы на стекле до странности похожи на слезы. *** На улице холодно - мороз пробирает до костей, расцвечивает красноватыми укусами тело. Пепел падает на снег, точно песок в песочных часах, и вторая пачка обреченно летит в урну. Серб машинально тянется за третьей, не отрывая взгляд от изогнувшегося кривым клинком полумесяца – точь-в-точь как на ненавистных турецких знаменах. Неожиданно опустившаяся на плечо рука разбивает на куски хрупкий кокон рассеянной мечтательности, и Сербия мигом напрягается, нащупывая перочинный нож в кармане... чтобы затем облегченно выдохнуть: - Тьфу, зараза. Перо в бок получить захотел? Иван только тихонько смеется, обнимая родича. - Всё травишься? - А какая разница, Йово, от чего помирать. - Действительно, - кивает Брагинский на красную пачку «Pall Mall», - какая? ...горящие жаркими кострами здания Белграда обреченно смотрят в чернильное небо пустыми глазницами разбитых окон, и ядовитый дым разъедает легкие... - Сам знаешь, «Югославии» больше нет. Не отказываться же от своих привычек, - невесело усмехается Вук, терзая очередную сигарету. - Не отказываться же... – вторит эхом Иван. – Пусть думает, что травит нас, как тараканов – хрен вытравит. Дай и мне, что ли. Серб только кивает головой, и вскоре искры срываются и гаснут уже от двух сигарет. - Давно тут мёрзнешь? – спрашивает Брагинский спустя какое-то время. - Не так чтобы... - Значит, давно. Смотри, отморозишь всё хозяйство – на радость Европейскому Союзу. - Перебьются, бре, - ворчит Вук, но поспешно докуривает сигарету и ведёт Ивана к себе домой. Кофе по-турецки, выпечка, очередные две стопки сливовицы – время далеко за полночь, а сна еще ни в одном глазу. Иван сидит напротив, мягко улыбаясь, и Вуку в кои-то веки хорошо на душе, хоть плачь. Пока не звучит: - Так всё-таки, Вуко, – чего ты там мёрз? Тьфу, зараза. - Ты же не любишь холод. Не люблю. Но зима – твоё время. Такое же безжалостное, такое же непреклонное, неумолимое, такое же... красивое, обидно быстро утекающее сквозь пальцы... Я не буду бегать за тобой, пытаться обратить на себя внимание, пресмыкаться, как делают другие порой. Нет, уж лучше удавиться, но не показывать всю ту тоску, давящую на меня тогда, когда тебя так долго нет в моём доме. - Иногда надо проветриваться, Йово. - Ага, а слечь впоследствии с воспалением лёгких тоже входит в обязательную программу? – хмыкает Иван, задумчиво ероша темные жесткие волосы, и Мишич невольно размякает от редкой ласки, тут же забывая про колкий и язвительный ответ. Соберись, твердят остатки разума, не позволяй взять над собой верх, не доверяй так бездумно... но серб кратко и ёмко шлет разум по всем известным направлениям и только слушает, прижавшись к груди Ивана, глухие размеренные удары чужого сердца. Хватка у Брагинского – не вырвешься, но сейчас Вуку в легком подпитии даже кажется, что объятия недостаточно крепки, и хочется ближе, намного ближе – и пусть к чёрту катится всё, пусть горит синим пламенем, пусть гордость корчится в муках от таких мыслей, плевать. Три слова. Три заветных слова. Почему говорить правду так трудно, в отличие лжи? Проходит время, и Иван наконец говорит: «Мне пора». Не удержать. Только слушать удаляющиеся шаги и тяжело вздыхать, ероша тронутые ранней сединой волосы в бессильной злобе на самого себя. *** Весеннее море бьется стальными волнами о крымские скалы, набивает себе шишки, шипит от боли, но упорствует в безнадежной попытке вырваться на свободу. «Упрямое. Точно Вук» - сердце Ивана на мгновение сжимается, и соленые капли на губах становятся слишком похожими на непрошеные слезы. - Йово! Йовишо! – слышится веселый, задорный клич, и Брагинский невольно расправляет плечи: не раскисать. Только не при нем. - Вуко! – улыбается Иван, обнимая брата, а тот только прижимается смоляной макушкой, и сердце неожиданно ёкает. Руки не поднимаются отодвинуть горячего (несмотря на ненастную погоду и порывы ветра) Вука, и серб, точно чувствуя настроение русского, не отстраняется. Глаза в глаза. Игра в гляделки. - Спасибо тебе. За всё, - наконец произносит Иван, смущенно опуская взгляд, и при виде столь редкого зрелища Вук стремительно теряет голову, не в силах больше цепляться за остатки разума. - Пустяки. Неважно, - слова, пустые насквозь. Пустое-пустое-пустое. Не то. Оглушительная тишина внутри – и только взволнованный стук чужого сердца, да рёв разгоряченных близостью бури волн. С губ скатывается металлическим шариком небрежное: - Я всего лишь возвращал долг. - Для меня – важно, - качает головой Иван, - и ты не был мне должен. - Был. Но... я помогал не из-за долга. Йоване, Йованку... – вздох. Словно сизифов камень скатился с сердца. Больше тянуть нельзя. – Ваня... а знаешь что? Глаза в глаза, жгучая смоль с ледяной фиолью. Невыносимо. - Что? - А знаешь что... Да пошло оно всё в задницу! Прохладные, мягкие губы Ивана – и обжигающе-горячие, обветренные Вука. Русский от удивления невольно дергается, но темные глаза серба словно гипнотизируют его, завораживая, притягивая, возвращая обратно. Нежность сдавливает горло, стискивает грудь, воздуха отчаянно не хватает – но к черту воздух, когда можно выжать всё из одного-единственного мига, всё – до последней песчинки в песочных часах. - Вуко... - К чёрту всё, - прерывисто дыша, бормочет серб, - к чёрту, пусть горит синим пламенем, бре!.. Ваня! Вук на миг отстраняется и смотрит в глаза Ивану – прямо и твердо, почти что с вызовом. - Йовишо. Ваня. Я тебя люблю, слышишь? Брагинский только глядит в ответ, и ничего не прочитать в фиолетовых глазах – на миг Вуку становится действительно страшно, до сосущей темноты в животе. - Слышу, - наконец выдыхает Иван, обнимая серба, - мой до невозможности гордый храбрец, душа моя, Вуко... - Значит... вместе? – шепчет тот. Иван только целует серба, обдавая морозным дыханием, и это лучше любого ответа. А за спиной бушует, беснуется, победно ревёт свинцово-серое море. Шторм. *** В комнате жарко – слишком жарко даже для летней поры: кажется, даже воровато скользнувший через форточку ветер шипит, обжегшись о разгоряченную кожу. Ночь окрасилась в алый цвет – он бурлит раскаленной лавой в жилах, пляшет на приоткрытых припухших губах, оставляет следы на белом мраморе тел. Сербия и Россия вновь сплетаются в древнем танце на двоих, в бешеной пляске святого Витта – о, будь проклят и благословенен, Видовдан! – играя в старые, но не приевшиеся игры на лезвии ножа. - Йово, Йовишо, - исступлённо шепчет Вук, словно в забытьи повторяя и повторяя имя Брагинского, - Ваня... Ебем ти майку! - К черту всё, - гулко вторит ему русский, зарываясь дрожащими пальцами в густые темные волосы, почти рыча в чужое истерзанное ухо, - к чёрту всё, Вуко! Ты. И я. Вместе. Сейчас... - Сейчас – и навсегда, - почти безумно улыбается Мишич в ответ, впиваясь в доверчиво подставленную шею – собственническое чувство берет верх, но даже почти в бессознательном состоянии серб помнит о шрамах, ухитряясь обойти их стороной – незачем причинять лишнюю боль. Под загорелыми пальцами дрожит и бьется гибкое, сильное тело, и так хорошо, что сербу хочется уподобиться своему тёзке, завыть, заплакать от нахлынувших чувств – мой, только мой, Йоване, Йово, Йовишо, Ваня. Одна кровь – одна вера – один народ – одно неделимое целое... Это ведь неправда, что всё проходит. Время пролетит, и за окном снова будет зима: бело-серо-черная, огромная, холодная. Но я не вспомню о том, что ненавижу холод – ведь я буду знать, что и ты вернешься ко мне вместе с ним. А пока – спи, Йоване. Спи, Йованку. До рассвета, драга душо. До рассвета. ________________________ Йован, Йовишо, Йово - сербские эквиваленты имени Иван и его уменьшительно-ласкательных сокращений. «Pall Mall» - марка сигарет, производимая США. «Югославия» - широко распространенная на Балканах во времена Югославии марка сигарет. После развала выпуск был прекращен. Видовдан - день святого Витта, главный сербский праздник, празднуется 28 июня. Имеет ключевое значение в истории Сербии. Ебем ти майку; бре - сербские ругательства. Волим те - серб., переводится как "Люблю тебя". Драга душо - серб., примерно переводится как "душа моя"