Не делай мне больно

В Готэме вновь горит ночь. Горит ядовитыми испарениями химикатов, огнём подожженных бездомными мусорных баков и разорённых домов достопочтенных граждан, брошенных на произвол своим же правительством. Харли стоит у окна, смотря на простирающиеся тёмные улицы. Где-то резко вспыхнула и погасла вспышка света: наверное, кто-то вновь подорвался в собственном авто, перейдя дорогу не тому человеку. Забавно. Бледные губы, блеклые даже в темноте, дергаются в попытке улыбнуться, но в итоге получается что-то вымученное и мало похожее на улыбку. Ветер из открытого окна на самом верху пентхауса обдаёт удушливой волной, окутывающей гарью, отчего в горле встаёт ком, а руки непроизвольно смыкаются на мокрой ткани ночной рубашки. Она не решается вернуться в комнату. Ещё нет. Опустошённый взгляд непрерывно следит за единственным источником света — пролегающей автострадой, словно в перемотке, состоящей из одного лишь жёлто-красного свечения. Завораживающе. Где-то позади вспыхивает свет, звенят стаканы на кухне — он наверняка уже проснулся, поняв, что её нет, что она вновь где-то, не рядом. Снова исчезла. Харли Квинн улыбается такой заботе, попутно вновь притрагиваясь к уже начавшей просыхать ночной рубашке. В темноте наверняка не так заметно, уверяет себя она, одергивая ткань по бокам, проверяя, не слишком ли выделяется темно-алое пятно на фиолетовой ткани. И она почти убеждает себя. Почти уверяется в том, что все не так плохо, даже успевая провести пальцами по влажным ещё уголкам глаз, когда сзади раздаются мягкие шаги.  — И что у нас тут? — сухие ладони смыкаются на плечах, надавливая, но не слишком сильно.  — Я, — только и удаётся выдавить Квинн, шумно сглатывая, отчаянно пытаясь вернуться в состояние того безумия, в котором она жила уже несколько лет. Но именно сегодня, в эту чёртову ночь, сознание решило вернуться в её голову. Глупая, глупая Харли!  — Несравненной Харли Квинн нечего мне сказать? — заходится смехом Джокер, разворачивая, совсем без труда, её безвольное тело к себе, — Ну же, Харл, скажи мне, чего ты хочешь. В его голосе слышатся первые нотки раздражения, и Харли широко улыбается, не решаясь вырвать его из состояния того покоя, в котором они оба пребывали с момента триумфального возвращения из тюрьмы. Она улыбается и кладёт руки на плечи своего «папочки», попутно лукаво подмигивая и целуя его в уголок тонких губ. Но что-то в её облике: блеклость во взгляде, почти полупрозрачная кожа щёк, пугают его. Заставляют отшатнуться и невзначай дотронуться до почти уже полностью высохшей рубашки.  — Харли? — он подносит окрасившиеся тёмным кончики пальцев к глазам, но в такой темноте разглядеть что-то невозможно, — что это?  — Пудинг, это ничего, это… Она не успевает перехватить его руку — свет резко обжигает глаза, заставляя прикрыть лицо. Снова возвращается боль внизу живота, будто кто-то провернул пару раз тупое лезвие.  — Не делай мне больно…  — Харли… Она слышит, как он выдыхает, медленно, словно высвобождая лёгкие, и сжимается, ожидая ругани, удара, может, пощечины, но… Но не тишины. Нет, этого она не ожидает. Этого она боится.  — Пудинг, — Квинн всхлипывает, приоткрывая глаза, смотрит на своего мистера Джея, — все в порядке, просто я немного устала. Дай своей куколке немного отдохнуть, и завтра она будет как новенькая. Джокер не произносит ничего, смотря на тёмное пятно, расползшееся по ткани, на кровавые дорожки, проложившие себе путь вниз по белоснежным бёдрам, на все ещё трясущиеся колени Квинн, от страха позабывшей о своём безумии. Только ли о своём. Он протягивает руку, медленно, стараясь не напугать ещё больше — редкий жест понимания с его стороны. В конечном итоге, устав ждать ответных действий, просто берет её на руки — на целых несколько сот граммов легче, чем вечером, чтобы вернуть в их комнату. Харли не противится. Понимает. И уже не натягивает эту идиотскую арлекинскую улыбку в пол лица. Просто смотрит куда-то пустым взглядом, держа руку на животе. И это ещё больше ранит. Заставляет и без того безумного мистера Джея сходить с ума ещё больше. До того момента, пока он не становится почти что нормальным. Не рвёт и мечет, не стаскивает все вещи в одну комнату с целью воссоздать идеальный порядок, а просто сидит рядом, стараясь игнорировать тупую боль где-то в районе солнечного сплетения, уставившись в стену, туда же, куда смотрит его Харли, его бедная куколка со сломанными крыльями. И вздрагивает, когда Квинн пододвигается к нему, кладя голову ему на колени, как-то слишком по-нормальному свернувшись калачиком около него. Они не думают ни о чем. Просто не могут сомкнуть глаз, в попытке не натыкаться на лезущие воспоминания о том, как хорошо смотрелись в руках Харли детские ползунки, как забавно было грабить детский магазин, пусть даже и денег у них на целый дворец и больше, и как хорошо было заниматься любовью прямо там, среди мягких игрушек и разукрашенных кроваток, так очаровавших ставшую совсем безумной Королеву Готэма. Часы в их роскошной гостиной, увешанной зеркалами и золотой мишурой, показывают почти пять утра. Почти рассвет в почти городе, в котором ни бедняк, ни богач не могут проснуться утром без натужного кашля. И эти двое, замершие на кровати, в ожидании какого-то щелчка, позволяющего жить дальше, напоминают почти нормальную пару. Нормальных родителей, у которых так и не родился первенец, из-за того, что маму пытали несколько долгих лет электрошоком и били тяжёлыми сапогами охранники. Двое безумцев, решивших венцом своих корон сделать своего наследника, в своём горе сделавшихся нормальными.