Пустоцвет

Этот парень, на самом деле, обыкновенный студент. Худощавенький, стройный, с пухлыми вишневыми губами и всегда улыбающимися карими глазами. Коротко подстриженные каштановые волосы с небольшой челкой, спадающей на левый бок, слегка пытливая и уверенная походка. Милые и розовые, как единороги, мысли; неспокойное, эмоциональное и ранимое сердечко. Чего бы ему быть ранимым? Большинство людей за исключением его близкого круга, считают Бэма пустым и веселым парнем где-то со средней школы. Что ему не скажи — буквально всему он добродушно улыбается, но редко говорит что-то от себя. Его не особо серьезно воспринимают и в университете. Как вообще туда попал? Вопрос. Что сказал бы какой-нибудь мимо проходящий эрудит? Пустоцвет бы сказал. Вроде и все в нем хорошо, и славный парень, но никому он такой не нужен. Все сами по себе и он тоже — один. Но мало кто действительно знал, что Конпимук, или Бэм, как его называли, что он «пустоцвет» не потому, что характера у него нет. А просто из-за того, что другой о н спрятан глубоко внутри, и просыпается лишь раз в день, а то и меньше. И это точно не на занятиях. После конца лекций он почти всегда приходит в маленькую кофейню неподалеку от своего дома. Садится на любимый низенький и мягкий диванчик, — красный в белый горошек — заказывает чашечку горячего шоколада с каким-нибудь очень сладким пирожным и настраивает телефон на нужную радиочастоту. Особенно нравилось ему это проделывать, приходя в теплое уютное помещение с какой-нибудь ужасной зимней стужи, весь укутанный в вязанный шарфик, в смешных мужских полусапожках на маленьком каблучке, и с довольной, спрятанной под шарфом, конечно, улыбкой. И сейчас он весь расплылся от своего тайного удовольствия, смущенно улыбался, смотря на экран, так что пухлые щечки его еще сильнее прежнего покраснели. Сегодня было четырнадцатое февраля. День всех влюбленных, если вы не забыли. Весь день, Бэм никак не мог успокоить свое быстрое сердцебиение, забывал даже привычно посмеяться над чьей-то глупой репликой, мечтательно смотрел куда-то вдаль. Лекции прошли для него почти в одну секунду, и он, скользя по еще нерастаявшему до конца льду, бежал в излюбленную кафешку. Надел наушники. В них зазвучало: — С Вами, как всегда, Джексон Ванг. И тут парень мягко прикусил нижнюю губу и каждой клеточкой вбирал в себя слова радио-ведущего. Того самого Джексона, который, как и Бэм, после лекций спешил, но не в кофейню, ясное дело, а на работу. Того самого Джексона, среднего роста и в теле. Спортивного Джексона. Душу любой компании Джексона. Самого доброго Джексона. Которого Бэм всегда избегал, потому что, вдумайтесь, влюбился. В одну секунду. Стоит, наверное, сказать, что Бэма не просто избегали в институте. Над ним, бывало и издевались. Но он, кто его знает, по доброте ли душевной или по тупости, как считали опять же многие, он не обращал на это внимание. Нет, не было никаких особых причины «случайно» облить на него свой сок, точно так же и подставить ему подножку. Не было. Просто со средней школы и до самого института он идет нога в ногу с Джексоном. Он не хочет, чтобы кто-то узнал о его тайной, такой сокровенной и прекрасной, как цветущая лилия, любви. Но и не хочет никого обидеть тем, что избегает общения и молчит, когда нужно сказать; не злится, когда это н а д о. Малыш Бэм не пустоцвет, просто чтобы увидеть ромашки, розы или тюльпаны и понюхать их, а затем сорвать — нужно их лишь увидеть. Но чтобы насладиться целым благоухающим садом, чья калитка открыта для всех, но дорогу к которой находят единицы — нужно почувствовать. Если ты сорвешь оттуда один бутон, ничего не произойдет, и два, и три — все и дальше будет произрастать, не замечая твоего вмешательства. Означает ли это, что в саду нет цветов совсем, раз ничего не меняется? Конечно, нет. Однажды, еще в средней школе, Бэму в суп налили компот, пока тот ходил себе за столовым прибором, который любезно успели спрятать его одноклассники. При Джексоне какой-то паренек, без сговора и пауз выливает стакан своего компота в тарелку Бэма. Ванг молчит, хотя ему уже стало не по себе от такого несправедливого отношения к пусть и незнакомому ему однокласснику (он новенький и едва ли успел освоиться). Через минуту приходит брюнет и с первой ложки же давится. Вы слышали когда-нибудь, как кашляют младенцы? Джексон слышал более низкую по голосу и более громкую версию. Все покатились со смеху. Так им смешно, до слез в глазах. И ни один ублюдок не поможет, никто не «шлепнет» по спине, как это заведено. А он все кашляет и кашляет. На его лице ни капли веселья, лишь глаза окутаны какой-то тлеющей печалью. Джексон не мог смотреть на все это ни секунды. Он молча взял ту самую тарелку, наполненную чуть ли не до краев, и так впечатал ею в морду почти катающегося по полу «шутника», что она раскололась на почти три равные части. Воцарилась гнетущая тишина. Не то что за их столиком, вообще во всей столовой ни одно живое существо не могло и не хотело издавать и малейшего звука. Ошарашенный юморист окаменело уставился на блондина и все никак не мог остановить кровь из носу, из поломанного, надо заметить. Бэм, в первый раз в жизни, весь в слезах, убежал в мужской туалет и заперся в какой-то грязной, исписанной всеми на свете плохими и очень плохими словами, кабинке. Его овальное бледное личико совсем раскраснелось, а узкая грудь все выше и выше вздымалась от нахлынувших и таких внезапных слез. А Джекс тогда уже держал дорогу к директору и собирался даже забирать документы. Все обошлось, конечно, но больше эти двое не заговаривали. Пару раз блондин пытался подступиться к нелюдимому и хрупкому Бэму, но разговор никогда не завязывался. Все кончилось однажды. Теплым и горьким «Спасибо тебе. Я уже забыл» и еще более жалким и робким отчего-то «Ага.» Знал бы он, что не смотрели на него эти любопытные, серьезные и грустные глаза только тогда, когда он этого больше всего хотел. Так вот. Сколько прошло времени? Лет пять точно. Ванг уже всеобщий любимец, похититель женских сердец и еще много кто. А вот Бэм все тот же. Множество песен проиграло в эфире. Наступил самый долгожданный для Бэма момент. Его губы перестали улыбаться, дыхание нервически участилось, а тонкие, ветвистые пальца задрожали от волнения. — Итак, сейчас мы принимаем в прямом эфире ваши признания в любви своим вторым половинкам! — бодро произнес ведущий на вдохе своим звонким баритоном. — Джекс, признайся, а у тебя кто-нибудь есть? — кокетливо задала вопрос его коллега, девушка с немного приторным, сладким голосом, пока они ждали звонка. — В нашу редакцию приходит куча писем с просьбой о знакомстве с тобой от юных слушательниц. Скажи, у них есть шансы? — Хм. — пауза. — Я пока свободен. — спокойно отвечал Ванг. — А я напоминаю наш номер … Эти последние слова утонули в мыслях Бэма, который все это время сидел, обняв обветренными ладошками, горячую чашку. Они подействовали, словно капля росы, упавшая в бездонный океан, в котором что не светлый день, то шторм, буря и гроза. Душа Бэма. Освободил одну руку, чтобы набрать заученный до ночной молитвы мобильный телефон редакции. «Вызов» На той стороне впервые с ним заговорил голос Джексона. Того голоса, который стал как глоток воды умирающему в пустыне, как глоток воздуха для утопающего, как глоток солнца для увядающего. Сад снова проснулся. — Я хочу… — дрогнул неуверенный и высокий голос, — х-хочу признаться одному прекрасному человеку, который не покидает мои мысли уже долгое-долгое время. — и про себя улыбнулся, как по картотеке, перебирая все памятные свои моменты с «его» Джексом. — Ванг. Джексон Ванг, я люблю тебя. Пять лет своей жизни, слышишь? Это… — брюнет на мгновение запнулся, потому что снова его глаза округлились до прозрачных стеклышек, — это Конпимук Бувакуль, п-помнишь? Короткие противные гудки. Бросил трубку, трус. — Ух ты, Джексон, да ты и парней способен покорить! — саркастически отозвалась девушка. — Что там я говорил про «свободен-не свободен»? — будто бы вспоминая, осведомился он, даже для правдоподобия нахмурив брови. — А что? — захлопала глазками ведущая. — Ну все, поезд ушел.