Последняя ночь на земле

Яркий свет пробивался сквозь веки размытыми кроваво-красными пятнами, вызывая боль и жжение внутри глазниц. Тяжелый резкий запах алкоголя выдернул Ларина из подвешенного состояния внутри собственной черепной коробки. Он хотел пошевелиться, но что-то крепко удерживало его в сидячем положении, так что устало завалиться набок не получилось. Почему-то сильно ныл затылок, и голова раскалывалась тупой болью, по этой причине зрение вернулось не сразу; он поморщился и попытался сфокусировать взгляд на размытом коричнево-черном пятне прямо напротив себя. Знакомые очертания лица через несколько секунд проступили из дымки его сознания, Ларин сморгнул, будто не веря своим глазам, ошалело уставился на своего заклятого врага. Это был Хованский собственной персоной, явно изрядно выпивший, из-за чего взгляд его дико блуждал по лицу критика. Сфокусировав взгляд окончательно, критик понял, что зрение его не обманывает, и нахальная рожа, кучерявые космы и типичный запах перегара не могут быть плодом больного воображения. Страх не спешил охватывать Дмитрия, но он уже начал ощущать поднимающуюся к горлу панику. Его запястья были прижаты к подлокотникам его же собственного кресла, грубо обмотаны дешевыми китайскими наушниками, провод впивался в грудь и предплечье, уходил вниз к бедрам и обвивал его ноги, также надежно обездвиживая. Он попытался дернуть рукой, затем ногой. Не получилось, только больнее прорезал кожу гладкий черный шнур. — Какого хуя, Хованский? — голос предательски дрогнул, как ни пытался Ларин сохранить привычное надменное выражение лица. Он попытался разглядеть в лице незваного гостя хоть какие-то дружественные эмоции, но вместо этого натолкнулся на хищный взгляд и полубезумную улыбку: — Ты думал, тогда, на Версусе, я все в шутку говорил? — коротко бросил тот, с превосходством оглядывая Дмитрия сверху вниз. Критик нервно сглотнул, прокручивая в голове происшествие почти недельной давности. Да, было сказано очень многое, и обе стороны изрядно постарались облить друг друга грязью с ног до головы. Кажется, там даже было что-то особенно кровожадное, но не принимать же все слова на рэп-баттле за реальные угрозы? На доли секунды Ларину показалось, что он все еще в отключке — он перевел взгляд вправо и увидел у подоконника осколки стекла и скомканную груду фольги. Вот почему солнечный свет так непривычно резал глаза. Дмитрий потерял дар речи, лихорадочно вспоминая, как он оказался в таком положении. Сейчас он, судя по всему, находился в собственной квартире. Вспомнилось, что это был самый обычный вечер, и он как обычно сидел у компьютера, спиной к окну, а потом вдруг послышался оглушительный звон стекла и на спину посыпались осколки. Последнее, что он запомнил перед тем, как на голову обрушилось что-то массивное: часы на стене и стрелки, показывающие «17:03». — Ну че притих-то, пидор? — снова заухмылялся Хованский, подходя ближе. — Раз шкуры у тебя нет, в рот придется выебать тебя. — Ты больной психопат! — заорал Ларин, уже действительно начиная осознавать опасность происходящего, дергаясь с новой силой и болезненно морщась. Казалось бы, одержав победу на версусе, Хованский добился своего, так что ему нужно теперь? Поглумиться? Или этот ебаный алкаш сошел с ума? Спился окончательно, и теперь будет его пытать. Или кто знает, что еще взбредет ему в голову. Критик взбунтовался, уперся ногами в пол, всем телом рванул в бок изо всей силы, кресло наклонилось и упало, а в голове с новой силой зазвенело. — Попытка побега, — невозмутимо сообщил Хованский, ненавязчиво прижимая ногой шею Ларина к полу. — Ты хочешь наказания, моя Утка? Ларин захрипел, задергался, пытаясь сказать что-то гневное, но вместо этого из его горла вырывались только сиплые булькающие звуки. Сердце заколотилось все чаще, и комната снова поплыла перед глазами. Юрий любовался этим зрелищем недолго, отпустил, заставляя свою жертву закашляться, и поставил его вместе с креслом в исходное положение. — Я хочу, чтобы ты извинился за то, что плохо отзывался о своем господине. — Мне не за что извиняться перед охуевшей пьяной сукой, — прохрипел Ларин и снова зашелся кашлем, бешено вращая глазами и пытаясь лягнуть врага ступней, но не мог дотянуться. — Я разобью тебе голову твоей ебаной укулеле, если ты не скажешь мне этого, — Хованский потянулся за стоявшим в углу инструментом, показывая всю серьезность своих намерений. — Только попробуй это сделать! Когда я освобожусь, то… — на этих словах критик замолк, зажмурился и рефлекторно вжал голову в плечи, потому что Юрий взял укулеле в руку и со всей силы размахнулся над его головой. Громкий треск и звон прорезал уши, сердце пропустило такт, но боли не последовало. Ларин открыл глаза и увидел, что удар пришелся на стену в нескольких сантиметрах от его лица. Хованский отбросил за гриф висящие на струнах ошметки инструмента в дальний угол комнаты. — Отпусти, мразь, — просипел критик, сверля своего мучителя злым взглядом из-под надбровной дуги, не оставляя попыток освободиться из крепких пут. В ушах шумело от колотившего тело страха, хотя Ларин и осознавал в какой-то мере, что Хованский не станет его убивать. — О, мне нравится твой взгляд, — прокомментировал тот, облизнув губы кончиком языка. — Это заводит. С этими словами он достал маленький металлический прямоугольник из заднего кармана штанов и резким движением раскрыл его, превращая в нож-кредитку. — Давай, открывай свой рот. Ларин решительно не хотел подчиняться, даже сжал зубы крепче, попытался мысленно отключиться от этого кошмара, надеясь, что когда-нибудь он отступит, или, на крайний случай, Хованский просто его придушит. В то же мгновение он ощутил прикосновение холодного металла к своей скуле, мотнул головой, и лезвие тут же обожгло его неглубоким порезом. Юрий внимательно следил взглядом, как расходится кожа по его нажатием, и как начинают выступать маленькие капельки крови. Критик поморщился, но не проронил ни звука, только со злостью и отвращением смотрел на мучителя, который в следующий момент уже расстегивал свою ширинку. Это было отвратительно и унижающе одновременно, но Ларин не мог ничего сказать, потому что в горле все еще больно саднило от недавнего удушья, а в голове роился ком ненависти, и за свое бездействие поплатился еще одним внезапным порезом уже на шее. Он негромко ахнул, потому что в этот раз рана была уже глубже и теперь кровь закапала на рубашку, струясь за воротник. — Открывай рот, блядская шлюха! — вскрикнул Хованский, отвешивая ему сильную пощечину, от которой голова мотнулась как будто на шарнире и кровь размазалась по щеке, смешавшись с кровью треснувшей губы. Полувозбужденный член Хованского торчал прямо перед лицом, приставленное к лицу лезвие холодило кожу. И Ларин сдался. Подчинился, надеясь, что все закончится быстро, брезгливо сморщившись открыл рот и коснулся языком головки члена. Подавил первые рвотные позывы, чувствуя терпкий вкус смазки. Это было действительно мерзко, но отступать уже было некуда, и он плотнее обхватил губами орган. Юрий тут же перехватил инициативу, подошел ближе, начал двигать бедрами, загоняя член все глубже в судорожно сжимающееся горло, глухо простонал от долгожданного удовольствия. Он задавал рваный ритм, и, опустив голову, наблюдал за болезненной гримасой своей жертвы. Хованский почти дрожал от эйфории обладания Дмитрием Лариным, своим самым заклятым врагом. Ему нравилось наблюдать за его страданиями, нравилось создавать их, нравилось держать его существование в своих руках. А тот лишь давился толкающимся в рот членом, из последних сил сдерживая приступы рвоты и пытаясь не закашляться, сжимая подлокотники кресла до боли в пальцах. Он попытался сжать зубы, но при первых же попытках его действия резко пресекли, схватив за волосы и больно потянув назад, а кончик лезвия ножа-кредитки снова уперся в щеку как будто в назидание. Затем темп возобновился снова. Это продолжалось всего несколько минут, после чего в горло выплеснулось горячее семя и чужая плоть наконец покинула рот критика. Он закашлялся, опуская голову вниз, из глаз непроизвольно выступили слезы. Горло жгло, как будто в нем протащили раскаленный прут, на языке все еще чувствовался отвратительный привкус. Хованский жадно разглядывал стянутые шнурами бледные руки, растрепанные волосы и стекающую по подбородку сперму. — Хорошая шлюшка, — промурлыкал он на ухо Ларину, резко поднял его голову за шею и посмотрел в глаза, — Я все еще жду извинений. — Отпусти меня, — чуть слышно прохрипел тот, прекрасно осознавая, насколько жалко сейчас выглядит, уже не пытаясь сохранить остатки достоинства, с трудом сглатывая слюну под тяжелой рукой. Снова порез прочертил его кожу возле брови, пока другой рукой мучитель удерживал его голову. — Неправильный ответ. Он мог бы резать его бесконечно, пока на коже не останется ни единого свободного места, пока Ларин не покроется кровавой сеткой своих ошибок, пока вместе с его жизнью не уйдет неповиновение и ненависть. Он мог бы придушить его снова или избить до смерти, но понимал, что тот необходим ему живым. Они оба понимали это, и ни один не желал отступать, пока они оба необходимы друг другу. — Гнида, — обессиленно промямлил Ларин потрескавшимися губами, а затем закричал — Хованский отпустил его шею и вонзил нож перпендикулярно в тыльную сторону ладони. Рука сначала как будто онемела от резкой боли, слезы хлынули из глаз, а затем по пальцам полилась теплая кровь. — Прости! Прости! — взвыл критик, только лишь желая, чтобы его, наконец, оставили в покое, и затем ощутил, как из его руки вытаскивают лезвие. Совершенно раздавленный и униженный. Горло как будто раздирала колючая проволока, ком слез застрял внутри, и он устало склонил голову. — Прости… господин. Хованский присел на корточки рядом, положил свои руки сверху его, с нежностью погладил, потянулся и слизал дорожку слез и крови со щеки Ларина. Тот уже не совсем осознавал, что происходит, и поэтому почти не почувствовал, как его постепенно освобождают от узлов, зализывают порезы, аккуратно приглаживают волосы, кладут на кровать. Спустя несколько мгновений он уже провалился в спасительное забытье и не услышал, как Хованский прошептал вместе с извинениями: — Спи сладко, моя Уточка.