Яблоко

Ханамия всегда считал себя терпеливым человеком. Любой мало–мальски стоящий план требовал как минимум точности. Очень часто рука об руку с точностью шла неторопливость. Так что весь свой день рождения Ханамия обстоятельно ждал. Ждал с утра, ждал в полдень, ждал вечером. Уже ближе к ночи, после поздравлений, после ресторана, в который его повела мама, вместо того чтобы отпустить с командой в караоке, Ханамия разгреб стопку подарков, перерыл ее дважды снизу доверху, но Киеши так и не нашел. Это было удивительно, ведь о своем желании он заявил прямо. Сето спросил: «Чего хочешь на день рождения?», и Ханамия ответил: «Киеши Теппея». Ни голос его, ни слова не оставляли места для двойного толкования. Сето посмотрел на него с таким недоверием и даже страхом, что Ханамия был уверен: Сето все понял. Однако Киеши нигде не было. Он не сидел, привязанный к стулу, и никто не прикрепил на розовый (или ярко-красный) кляп у него во рту стикер с надписью: «С Днем Рождения!» ну или «Поздравляем». Ханамия был недоволен, очень. Именно в таком настроении он принялся разбирать коробки. Сето подарил ему многотомник Шекспира в букинистическом издании. Ханамии почудилась в этом насмешка. Фурухаши — издание поэтов Серебряного века. Хара — новый джойстик для приставки. «Ямазаки решительно его испортил», — морщась, думал Ханамия, имея в виду, разумеется, Хару. Не удержавшись, он швырнул джойстик в стену. Тот глухо стукнулся о нее и свалился на кровать. Дальше… Дальше — как и полагается, мама подарила ему деньги в красивом, вручную сложенном конверте из шелковой бумаги. Последним шел подарок Ямазаки. Ханамия с пренебрежением осмотрел стопку дисков, сдвинул их, как колоду карт, и принялся разгребать мизинцем с неосознанной брезгливостью. Гонки, какой-то сборник, нужные только для того, чтобы замаскировать диски с порнографией. Те тоже были скучны: европейское порно, азиатское порно, Ханамия закатил глаза. Все это можно было совершенно спокойно найти в интернете, а не тратить деньги в онлайн-магазинах (умница Ямазаки даже наклейки с логотипом не додумался содрать). Последний диск был явно самопальный — дешевенькая болванка без подписей и опознавательных знаков. Ханамия против воли заинтересовался. Был уже поздний вечер, так что он включил наушники, скормил диск ноутбуку и с ногами залез на кровать. Плеер долго грузился, а потом включился бесшумно, но для Ханамии как будто с воображаемым сухим щелчком. На записи был Киеши. Снимали явно любительской камерой, хоть и неплохой: изображение было четкое, но цвета отчего-то казались слегка неестественными, каждое движение оператора отдавалось глухим раскатистым стуком, и еще казалось, что ветер, которого обычно не слышно, завывает, как эхо урагана, пойманного в узкую щель. Перед Ханамией расстилалась крыша школы, в которой явно учились счастливые люди, если судить по железному ограждению, на которое можно было вскочить, а не сетке, как это было в Кирисаки Дайичи. В фокусе камеры было оно, покрытие, небо, Киеши Теппей и больше ничего. Строгая минималистическая композиция. Киеши сидел, прислонясь к ограждению, подложив под колено свернутую то ли куртку, то ли рубашку, и подставлял улыбающееся лицо солнцу. Ветер трепал его выгоревшую, слегка отросшую челку. Ханамия вдохнул и словно бы забыл, как дышать. Солнце, безжалостное, острое, поливало Киеши, превращая его лицо в одухотворенную маску покоя. Киеши, разумеется, молчал. Но такой, пойманный в плен объектива, превращенный в объект внимания, как будто отчужденный от собственного физического существования на время, которое длится запись, — он словно бы зазвучал, как может звучать картина, предмет искусства, навеки законсервированный в прохладном зале музея. Свет раскрасил Киеши. Ханамия помнил его стандартно, незаметно привлекательным, как может быть привлекателен молодой человек соответствующего возраста в хорошей физической форме. Если бы его попросили описать Киеши, назвать какие-то особые приметы, Ханамия бы сказал, что тот высокий, темноволосый, кареглазый, с густыми бровями, и назвал бы шрам на коленке. На этом, пожалуй, все. Может быть, не самый распространенный типаж, но и не такой уж редкий, как может показаться. У Киеши на записи были неровно, слоями выгоревшие волосы — от светлого, почти песочного в золотистых прожилках, через каштановый с рыжиной в холодный цвет темного дерева с едва видным красноватым отливом. Брови и ресницы ярко выделялись на лице. И улыбка. Ханамии хотелось снять это лицо с этого тела, как с постамента, унести домой и спрятать его под подушкой. Доставать ночью и класть его как маску себе на лицо. Ему представлялась эта пластина — на ощупь как будто бы металлическая, но вместе с тем теплая, как дверная ручка, за которую только что держался кто-то другой. На крыше, той, которая пролегла по ту сторону экрана, солнце стояло в зените, на шею Киеши от подбородка падала темная, четко очерченная тень. И бедра его обводил такой же ясный контур. Ханамия слышал, как за камерой кто-то шумно дышит — наверное, тот кто снимает — но ему казалось, что это он сам. Киеши, до того неподвижный, вдруг пошевелился. Вместе с ним дрогнула камера, как будто тот, кто ее держал, испугался, что его заметили. Киеши всего лишь полез в карман штанов, дальний, который не было видно, или просто пошарил рукой рядом с бедром и достал яблоко. Оно было совершенно бесстыжим: ярко-красным, как будто эмалевым, большим, размером с ладонь Киеши. На самом деле — просто огромным. Особенно ясно это стало, когда Киеши поднес яблоко к лицу. Поднес и жадно понюхал, устремившись в это движение словно бы всем телом: наклонилась голова, двинулись плечи, даже колени слегка приподнялись. Киеши целиком участвовал в удовольствии запаха, в этом яблочном празднике на одного. Ханамия шумно выдохнул: во рту жадно скопилась слюна, легкие пекло, в висках звенело. Он инстинктивно положил руку на пах и сглотнул. Он знал, что возбужден, но чувствовать, как член практически мгновенно встает от единственного прикосновения, было для него в новинку. Ханамии стало жутковато. Киеши, пойманный экраном, подбросил яблоко в воздух, лихо его подкрутив, и оно взлетело по высокой красивой дуге и, вращаясь, шлепнулось в подставленную ладонь. Киеши поднес его ко рту и широко лизнул, проводя не языком по яблоку, но яблоком по языку. Ханамия торопливо, путаясь, скользнул ладонью за пояс штанов и сжал в ладони член. То, что он видит и что чувствует, из-за прикосновения слилось для него в чувственную разболтанную какофонию. Киеши прижал яблоко к губам (как будто поцеловал, — думал Ханамия, в ушах его гремел океан и свистел пойманный на крыше ветер), помедлил и надкусил его, обнажив мякоть, которая казалась белоснежной по контрасту с ярко-красной шкуркой. Ханамия оказался почти шокирован этим немудрящим действием. Есть яблоко вот так? Грызть прямо с кожурой, не очистив его, не порезав на дольки? В этом было что-то варварское, что-то бесстыдное, страстное и естественное, как в сексе без презерватива. Ханамия ел и японские, и импортные яблоки, всегда почищенные, всегда нарезанные. Кожура казалась ему чем-то вроде целлофановой упаковки. Сам он никогда не проверял, но привык думать, что она жесткая, несъедобная… Наверное, это какое-то волшебное американское яблоко, — бессвязно думал Ханамия, охваченный одновременно зябкой и горячечной дрожью. Его мысли сорвались с поводка и делали что хотели, совершая цирковые кульбиты. Ему казалось, что они вышли за пределы его головы и вьются вокруг лба полупрозрачным кисейным хороводом. Ханамия дрочил себе, когда вспоминал, неловко, слишком сильно, с долгими паузами. Дрочка была попыткой телесно выразить его внутреннее шелковое томление, идущее вразрез с воспоминаниями, затянутыми холодной патиной равнодушия. Есть вещи, о которых не хочется думать, но думать надо. Ханамия не хотел думать о Киеши, но должен был (анализируй, Ханамия) — таков был его способ справиться с унижением. Так он незаметно и втянулся. Под слоем льда с вмороженным в него матчем против Сейрин и последующим годом проснулось горячее быстрое течение. Ханамия захотел Киеши. Ханамия захотел Киеши в подарок. И получил: крышу, небо, ветер, яблоко, отражение соблазна. Киеши медленно, вдумчиво хрустел, вгрызаясь в спелый бок. Сок чертил у него на руке сладкие тропинки, которые Киеши слизывал широким языком. Солнце светило, он жмурился и морщил нос. Ханамия всхлипывал, большим пальцем оглаживая головку члена. Киеши сгрыз яблоко целиком, вместе с семечками, прикончив огрызок в два укуса. Ханамия кончил так, словно в каком-то его внутреннем плотном сейфе взорвали ядерную боеголовку, и сейф разнесло по всему зданию его тела. Он пришел в себя, лежа на левом боку, сжавшись в комок. Слеза из его правого глаза стекла по переносице и капнула на ресницы левого. Белье было неприятно влажным. Рука, зажатая между бедер, ощущалась точно чужая. Киеши на экране поправил валик под коленом, залихватски покручивая во рту яблочный черенок. «Руки устали», — гулким шепотом сказал кто-то за кадром. «Дай сюда», — камера покосилась на мгновение, и в своем нынешнем сумеречном состоянии Ханамия умудрился испугаться, что съемка сейчас прекратится, и у него отнимут вот это: свет, ветер и Киеши. Но камера почти тут же выправилась. Ханамия стремительно задремал в неудобно съехавших наушниках. Он спал тяжело и темно, но все это время звериным шестым чувством, которое не положено человеку истинно мыслящему, ощущал рядом с собой присутствие Киеши. Он проснулся холодным утром, ясным, под стать мыслям в своей голове. Экран был черен — ноутбук ушел в режим сна. Ему подарили Киеши — столько, сколько получилось: хватило только на тизер и превью. Дальше Ханамия должен был сам. — Все, что захочу, я возьму, — тихо сказал он, ласково погладив экран. Для начала — хорошее вкусное яблоко.