Павшая звезда

Жизнь - это просто игра. Момент смерти - начало новой. Хреново - проснуться с утра. Не проснуться - никак не хреновей. Смерть - игра до конца, А конца у нее не бывает. Я сжигаю звезды дотла, Чтоб они еще ярче сияли. Жизнь - круг масок и лжи. Смерть честнее раз этак в сотню. Лишь игрок от жизни бежит, Оставляя миры за собою. Смерть честнее всегда: Она - лакмус всего на свете. Лучше встретиться с ней навсегда. Лишь она не подарит цепи. Жизнь - тупая игра. Момент смерти - начало новой. И по кругу нам вечно скакать... Не проснуться - совсем не хреново. Я взрываю звезды. Правда взрываю. Во сне. Мне снится, что я вишу в какой-то пустоте, а вокруг меня звезды. Я мысленно приказываю какой-нибудь из них, будто читая мантру: «Взорвись, твою ж мать, взорвись!» и… И звезда взрывается, распадаясь фейерверком на кучу мелких звездочек, обдавая меня волной нереального тепла и эйфории. Потом взрываю еще одну. И еще. И еще… А потом… Потом, собственно, я просыпаюсь. Ощущения, кстати, не из приятных, ибо большинство моих пробуждений сопровождаются дикими кумарами. Первое желание – не открывать глаза, потому что неприятен даже свет, пробивающийся сквозь закрытые веки. Потом все-таки я руками разлепляю веки, чувствуя, как лопаются напряженные сосуды в глазах, медленно перевожу себя в сидячее положение и смачно чихаю. К мелкой тряске я уже привык, так же, как и к тому, что пока я не поставлюсь, из носа будет течь, как из ведра, будто я сильно простудился. Но вот к болям и судорогам – как-то не очень. Ломка каждый раз разная, и привыкнуть к ней задача почти невозможная. Говорят, что боли – это все фантомное и надуманное самими торчками. Ни хуя – скажу вам. Когда тебя ломает, выкручивает, сжимает, вытягивает в струну, когда пот течет по лицу, заливая глаза, когда все тело сводит судорогой так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть, и остается только одно желание – не сдохнуть и ширнуться наконец – это, граждане, никакой нахуй не фантом. Еще говорят, что наркоман хочет вмазаться, потому что хочет повторить первый кайф. Поначалу – может быть. А вот потом – потому что банально боится ломки, ибо чем дальше, тем сильнее и дольше ломает, и тем меньше шансов пережить ее, отложив вмазку хотя бы на пару часов. Это утро не стало исключением. Когда я все-таки сел на кровати, голову залил дикий гул: кровь колоколами билась в ушах, отбивая какой-то малоизвестный ритм. Дико хотелось пить, но поднять свою тушку с кровати и переместить ее на кухню оказалось чем-то из разряда фантастики, потому что тело отказалось повиноваться и рухнуло на пол где-то на середине дороги. Коленки почему-то самопроизвольно начали подтягиваться к груди, сжимая меня в комок из напряженных мышц и нервов. С трудом вытягиваюсь и хватаюсь трясущимися руками за столик перед трюмо. Все мысли, которые только что гнездились в голове, куда-то ушли, оставив только две: первую – хочу пить, и вторую, главную – МНЕ НУЖНА МОЯ ДОЗА. Дотаскиваю себя до кухни и жадно выпиваю аж три бокала ледяной воды из-под крана. Потом открываю антресоль и методично начинаю переворачивать все ее содержимое в поисках маленького пакетика с хмурым. Пакетик однако не находится ни в этой антресоли, ни в другой. Я просто зверею, пиная по полу пакеты с крупой, мукой, сахаром и прочими ништяками. Потом силы куда-то пропадают, я падаю на пол и начинаю рассыпать и раскидывать все вокруг себя с воплями: «ГДЕ? ГДЕ, БЛЯТЬ? ГДЕ, ЁБАНЫЙ В РОТ, МОЯ ДОЗА? ГДЕ ОНА? Я, СУКА НАХУЙ, СДОХНУ СЕЙЧАС!» Внезапно осознаю, что во-первых, я один и никто меня, кроме соседей, не услышит, а во-вторых, вчера я употребил последнюю дозу, и сейчас мне надо где-то доставать новую. Раза два поскальзываюсь и падаю, пытаясь встать с пола. Наконец, мне это удается. Перед глазами все зеленое и плавает. Рефлекторно цепляюсь за стену и оседаю на пол. Потом еще раз встаю, прохожу пару шагов и снова оседаю. В итоге на то, чтобы добраться до комнаты, я убил полчаса. Потом еще минут пятнадцать натягивал джинсы и минут пять футболку. Добираюсь до прихожей, накидываю куртку, влезаю в тяжеленные (почему-то) гады и выползаю в подъезд. Лифт захлопывается как-то внезапно, порядком напугав меня. Упираюсь руками и лбом в стенку и еду, пытаясь ни о чем не думать. А мысли в голову лезут разные: начиная беспорядком на кухне и заканчивая тем, что я вчера обещал дать кому-то интервью, а кому-то сто баксов взаймы. Улица встречает меня подозрительной, збякой прохладой. Я на автомате топаю к дому барыги, попутно мечтая о том, как куплю дозу, достану свою ложечку, налью в нее водички, растворю в ней геру, подогрею раствор, потом втяну его в машинку, найду вену, вмажусь, смотря, как раствор медленно становится частью меня, и наконец, нет, не словлю приход, а просто меня перестанет ломать. Однако, когда я дошел до парка, все мои мечты тупо накрылись пиздой, ибо деньги я умудрился забыть дома. Сил идти куда-либо уже не было, я сел на скамейку и прикрыл глаза, ожидая, когда меня хоть немного отпустит. В голове сразу что-то зашуршало: «Дозудозудозудозу…» Дико хотелось отогнать от себя эту мысль, как надоедливую муху. «Раз нет дозы, нахуй тебе жить? Бросься под машину! Это же так просто! Ты же никуда не дойдешь! Ты же ничего не сможешь!» - эти ебучие голоса поселились у меня в голове с первой же сильной ломки, и когда меня ломает особо сильно, они допекают, требуя покончить с собой,- «А даже если и дойдешь, и купишь, и употребишь, то все равно ты только оттянешь момент своего конца. Ты отъедешь с овера в блевотине, как последний нарк! Сделай это сейчас!» - хочется не слышать эту хрень в голове. Я знаю, что отъеду рано или поздно, потому что и так уже заигрался с наркотой, что вены у меня на руках через раз, а чаще через два-три находятся, да и то после плясок с бубном и заклинаний типа: «Центрак, заклинаю тебя самыми классными машинами с самыми острыми иголками и чистой герой, ПРИДИ!». Только вот момент, когда я сдохну, выберу я сам, а не какая-то шизоидная поебень. Из трансоподобного состояния меня вырывает писк мобильника. Не открывая глаз, достаю его из куртки и нажимаю кнопку приема: - Привет! - Привет! – шумно выдыхает. Значит, успокоился и уверился в том, что я жив. - Ты где? – пытается вычислить мое местоположение. - В парке, - невозмутимо выдаю ему я, зная, что сейчас он начнет выспрашивать, в какой парк занесло меня на этот раз, а потом приедет, подберет меня, купит мне дозу и вмажет, зная, что у меня самого сил на это не хватит. - В каком? – ну надо же! Я прямо экстрасенс! - В Люблинском. - Недалеко зашел, - ухмыляется, - Ломает? - Ломает. И я отсюда никуда не уйду. - Меня ждать будешь? - Нет. Просто не смогу. - Тогда жди. Скоро буду, - короткие гудки в трубке и вполне реальная надежда на то, что ебучая ломка скоро пройдет. Ожидая его, я успеваю задремать, если это можно так назвать. Благо, из-за отвратительной погоды и буднего дня в парке никого не наблюдалось: сейчас мне не нужны зеваки и папарацци – не в том я сейчас состоянии. - Сидишь? – он плюхается на скамейку рядом со мной. - Ага. - Замерз? – он берет мои трясущиеся ледяные руки в свои теплые. - Ага. - Заело? - Ага… Даже заебло, скорее. - Пошли отсюда, а? – он кладет мне руку на плечо. Я даже не вижу, какой он, ибо сижу, не открывая глаз. - Ага, - пытаюсь встать, но как-то не выходит, я начинаю заваливаться назад, окончательно теряя силы и сознание. Он вовремя успевает подхватить меня. …Звезды… Такие… Такие теплые, ласковые что ли. Они будто целуют меня своими лучами и греют своим светом, который очень радует после промозглого и серого парка. А ведь обещали, что весь август будет теплым! Синоптикам явно нельзя доверять. Хотя кому в наше время можно доверять? Дефолт вон учинили уже. Что дальше будет – не представляю. А звезды… Они такие хорошие, такие настоящие… Сиреневая звезда взрывается особенно ярким, брызжущим снопом искр, почти ослепившим меня и… И к своему собственному сожалению я открыл глаза… Глаза открылись на удивление легко. Да и ломки не наблюдалось. Это значило только одно – кто-то добрый меня нашел, куда-то привез, обогрел, поставил и, по ходу, трахнул в качестве вознаграждения за труды. Иначе объяснить совершенно незнакомую обстановку, отсутствие на мне всех шмоток кроме трусов и чью-то руку на моей талии, прижимающую меня к кому-то. К кому, я не могу понять. Я попытался скинуть с себя эту самую руку, но она почему-то отказалась скидываться. Я развернулся, думая сказать кому-то пару ласковых и спасибо за то, что меня не ломает, но к своему вящему удивлению я сталкиваюсь нос к носу с ним. Он смотрит на меня своими широко распахнутыми глазами и молчит. Меня прикалывает такое его поведение, я принимаю правила игры, и мы минут десять играем в гляделки, шумно сопя. Наконец, ему это надоедает: - Гош, теперь-то ты в порядке? - Какого хуя я, собственно, тут делаю? И где это «тут»? - Обыкновенного, - он притягивает меня к себе и обнимает обеими руками, - такого толстого и длинного, хехехе. Я тебе звонил, ты мне сказал, что тебя ломает, я приехал забирать тебя. Ты вырубился. Я тебя привез, поставил и согрел. Чего тебе еще-то не хватает, а, чудо? - Так, где я все-таки? – интересно, в какой притон он умудрился меня затащить? - У меня дома. Хату новую снял, как видишь. - Вот то-то мне и кажется, что меня то ли наебали, то ли выебали. - А вот и не угадал: ни то, ни другое – наебывать тебя я не умею, а ебать тебя в отключке… Некрофилией не увлекаюсь. Спит ваша проницательность, Игорь Владимирович. - Ну уж куда нам, серым, до Вас, Вадим Рудольфович! – сладенько выдыхаю эту колкость прямо ему в лицо. Вообще, за мной водится такая маленькая слабость – язвить Самойлову по поводу и без. Как он это столько лет терпит – большой вопрос. Может, привык уже, может, еще что-то. Но то, что он терпит это – факт. - Вот посмотрите на нахала! Его тут подобрали, привезли в теплое место, вмазали, а он еще и недоволен! –картинно вскидывает брови Вадик, - Сорин, ты вконец обнаглел! - Да что Вы? - Дадада! Именно обнаглел! В самой дикой форме! –он хихикает. - Прямо таки в самой? – мне уже смешно, потому что смешно ему, плюс еще потому, что я знаю, к чему он сейчас клонит. - В самой-самой. И вот сейчас я с тебя спесь-то собью, - он залепляет мне рот поцелуем, так что ответить у меня не получается. Собственно, за те двенадцать лет, что мы трахаемся, ничего особенно не меняется. Со стороны это похоже на какой-то странный ритуал, в тайну которого посвящены всего два, ну ладно, три человека – Глеб тоже в курсе, более того, он как-то пару раз даже участвовал. В ритуал всегда входит то, что Самойлов всегда хочет романтики и нежности, а у меня как-то не встает ни на то, ни на другое. Я всегда кусаюсь и царапаюсь – ну вот такая у меня нежность. Да и вообще, какая может быть еще нежность у человека, любимые клипы которого - «Master And Servant» и «In Your Room», а любимая группа соответственно - Depeche Mode? А еще я всегда кричу. Я в принципе не любитель замалчивать свои чувства. Если уж мне хорошо, то об этом должны знать все, и меня не смущают ни соседи, ни знакомые, ни кто-то еще. А вот Вадик почти всегда молчит. Побаивается мнения окружающих, которое я давно и успешно ебал в рот вместе с этими самыми окружающими. Он вообще дико осторожный гражданин, паранойя которого периодически достигает галактических масштабов. Все, собственно, повторяется: он как обычно с рывка оказывается во мне, дыхание на секунду перехватывает от боли, хотя, казалось бы, надо было привыкнуть уже, и мы ловим одну волну и на ней начинаем двигаться все быстрее и быстрее. Новым соседям Самойлова явно весело, ибо я ору так, будто меня режут. Наконец, я понимаю, что явно больше не выдержу, из горла вырывается какой-то дикий звериный вопль, и я кончаю. Вадик отстает секунд на десять, сдавленно рычит, кусая меня за плечо, падает на кровать и тянет меня за собой. - Хоть людей бы постеснялся что ли…- выдает он, как только ему удается восстановить дыхание. - Вад, вот скажи, с какого хрена мне стесняться? Тем более этих, - я кивнул в сторону стены. - С такого. Мне жить с ними потом. - Да ладно? - Вот именно. - Слушай, торчу из нас двоих я, а паранойя у тебя. Хули, а? Или у тебя еще кокосовые заскоки из мозгов до конца не вылезли? - Ну считай, что так. - Тогда, блять, давай трахаться у меня дома. Мне поебать, что кто скажет. - А ты дома-то живешь? – ухмыляется Самойлов. - Периодически, - честно-честно! Я вообще дома бываю через раз из-за того, что пишу альбом. Ну как пишу? Пытаюсь отвертеться от одного наркобарона, выдающего себя за продюсера и трех его подручных, типа музыкантов, которые упорно пытаются заставить меня участвовать в перевозке наркоты, оружия и ворованных ништяков, что мне в хуй не сдалось, что я и пытаюсь им доказать. Правда, безуспешно. Но Вадику это знать необязательно. Еще дня три я жил у него, не желая возвращаться к этой банде урок, именующей себя DSM. Четвертый день принес оглушающий сюрприз – вены на руках кончились. Я честно искал их часа два, но никак не мог найти. Пришлось ставиться в вену около щиколотки, что не порадовало. А потом все резко начало раздражать. Я начал метаться по дому, колотить посуду, ломать мебель прямо, как заправская истеричка. Если бы Самойлов был дома, то он точно бы меня остановил, а после трахнул, чтоб больше неповадно было. Но дома никого кроме меня не было, и я методично разнес все, что попалось мне под руку. Сидя на осколках, я понял, что задыхаюсь в этой бетонной клетке, и мне нужен воздух. Я вылетел из квартиры, хлопнув дверью, и побежал по ступенькам. Однако через пару этажей мне в голову стукнуло, что я не вниз иду, а на крышу. Двадцать пятый этаж. Поднимаюсь еще на пару пролетов и выхожу через обшарпанную дверь на крышу. На стене у входа куча надписей. «Петя и Дима – КОРЕША НАВЕКИ!» - гласила одна из них, - «МИША+ОЛЕСЯ=LOVE!», - сверкала вторая. Почему-то все эти имена в моем обдолбанном мозгу складываются вовсе не в неизвестных мне Мишу, Петю и Диму, а во вполне конкретных типа музыкантов. Я прекрасно знаю, что они меня найдут даже тут, что пришьют за то, что я хочу заложить их. Нет, не ментам, а конкурентам, и даже Вадик меня из этого говна не вытащит, даже со всеми своими связями. Злость резко ударила по мозгам, и я срываюсь к краю крыши, надеясь долбануться вниз с высоты в двадцать пять этажей и навсегда прекратить всю эту хуйню. - Да стой ты! – меня резко хватают за плечи и тащат подальше от края крыши. - НАХУЙ!? ВОТ НАХУЙ! – разворачиваюсь у него в руках и со всей дури засвечиваю Самойлову в челюсть. - Ты охуел? – он ошарашено смотрит на меня, - Ты только что чуть с собой не покончил! – он выталкивает меня в подъезд. - А может я сдохнуть хочу? Ты не подумал? - С утра не хотел, а сейчас приспичило? – он резко вжимает меня в стену, - Внезапно так, да? – и со всего маху отвешивает пощечину, - Это дурь. Если бы ты реально вот так вот смерти хотел, ты бы сделал по-другому. Круто сделал бы. Очень круто, зная тебя. А разнести мне всю хату, а потом ебануться с крыши – это, Гоша, придурь. - Бережешь меня для суицида века? – криво усмехаюсь, ибо щека горит от удара – рука у Вадика легкостью никогда не отличалась. - А даже если и так, то что? - То то… Я просто не хочу жить… Потому что так жить – это пиздец… - Да ладно? – он вскидывает правую борвь. - Да, Вадик, именно так. И вообще, отвали… - я вырываюсь из его рук, и бегу вниз, считая ступеньки. - Да стой ты! – Самойлов вылетает из лифта семью этажами ниже, - Сорин, что случилось? - Тебе знать необязательно! – отталкиваю его и бегу дальше – ему не нужно знать обо всех моих проблемах. На то это и мои проблемы, чтобы их решал я сам. - Нет уж! Обязательно! – он хватает меня за талию, садится на ступеньку и сажает меня рядом с собой, - Рассказывай, - он достает сигарету, предлагает мне и закуривает, неотрывно глядя на меня. …- Охуенно… И? – Вадик удивленно хлопает глазами. - Я, блять, не знаю… - Суицид – не выход все равно. Или на крайняк такой суицид. - А у тебя есть какие-то варианты? - Ну, например, для виду принять их правила игры, а на деле творить то, что тебе нравится. Или пойти в оголтелую контру и посмотреть, что они из себя реально представляют. Вариантов – масса. - Меня просто снесло сегодня… - блять, какой же я дурак! - Бывает, - согласился Самойлов, выкидывая сигарету в прогал между перилами. - Ехать надо, - осенило меня. - Куда? - Типа на студию, - я изображаю из себя нового русского. - Давай я с тобой? - Нахуй? - Мало ли? Для подстраховки, например. Мой приезд оказался для этой троицы типа музыкантов внезапным. А то, что я еще и не один подбесило их. - Работать будем? – сквозь зубы цедит Миша Мерзликин. - Неа, сегодня мы будем организованно пинать хуи. Я хочу материал отслушать. И еще людей позову, чтобы незамыленными ушами послушали. - А не рано ли? - Не думаю. Весь вечер занимает то, что за компанию со мной, типа музыкантами и Вадиком все мной насочиненное и назаписанное слушают еще и подъехавшие Глеб, типа продюсер Маслов и Рыжий.Однако до музыки почему-то дела никому не было. Рыжий почему-то резко сошелся с типа продюсером Мишей, и они уже целый час треплются о чем-то левом, шипя друг другу на ушко. Типа музыканты выпивают, закусывая через раз, а мы с Самойловыми играем в гляделки. - Блять, заебло! Работать давайте! – меня все происходящее откровенно бесит, а еще меня начинает отпускать, и мне хочется хоть что-то успеть, прежде чем снова начнется ломка. - Аааа… Ээээ… - тянет Рыжий. - Бэээээ и мээээ! Дюш, выкуривайся! – я показал ему на дверь, - И вы, господа, соизвольте освободить помещение! – я разворачиваюсь к остальным в шутовском реверансе. - Как хочешь, как скажешь… - разводит руками Глеб, потом подтягивает меня к себе и шипит на ухо, - Нам с Вадиком точно не остаться? Пучком все? - Угу. - Тогда ладно, - он пожимает плечами, встает и понуро плетется к выходу. В прихожей меня ловит Вадик: - Все точно будет в порядке? - Ага, иди. - Смотри, если что, звони. Я подъеду. - Хорошо, иди давай, - я легонько подталкиваю его в спину. *** - И? – товарищ Миков явно чем-то недоволен. - Петь, ты б хоть в музыке для начала научился разбираться, а потом бы уже лез! – меня уже задолбали «подсказки» этого уголовничка. - Я разбираюсь! – он, кажется, начинает выходить из себя. - Тогда тупо заткнись и не отсвечивай! Не мешай мне РА-БО-ТАТЬ! - Ребят, давайте жить дружно! – отзывается из другого конца комнаты звукореж Гоцманов. Хоть фамилия у него и уголовненькая, сам Игорь никакого отношения к криминалу не имеет. Он в этой банде такой же левый человек, как и я. - Я тебя уебу щас, кот Леопольд! – цедит Мещеряков. - Мы, блять, работать будем или мультики вспоминать!? – взвиваюсь я. - Ты, блять, не работаешь. Ты, блять, мешаешь только! – Миков угрожающе начинает надвигаться на меня, - Если б ты, блять, работал, нахуй, мы бы уже в шоколаде были. Мы б, блять, уже поехали на гастроли и, блять, возили бы товар. И Космос был бы доволен, - ёб твою! Ему только распальцовочки для полного боекомплекта не хватает! - Да мне поебать и на тебя, и на твой товар, а на Космоса и его удовлетворение поебать вдвойне! – по-змеиному шиплю я. - Суууууука! – Миков бросается на меня. Я, помня уроки дзюдо, быстро отпрыгиваю, швырнув в него наушниками. Двое на одного – как-то нечестно. Поэтому я еле успеваю молотить кулаками и гадами, попутно отхватывая нехилых люлей сразу и от Микова, и от Мещерякова. - Пиздец тебе! – шаги сзади, меня кто-то резко хватает за плечи и с размаху долбает головой об стену. Я сползаю на пол. По телу волнами расходится адская боль. Надо мной нависает Мерзликин, - Ну чо, круто, а? – хихикает он. - Пошел. На. Хуй. - Мрааазь! – он резко хватает меня, буквально сажая, хватает меня за шею, но вместо того, чтоб придушить, резко поворачивает мою голову на бок, я слышу хруст собственных костей и теряю сознание. … Я прихожу в себя от того, что все болит и холодно. Я лежу на земле около дома, а надо мной стоит Мещеряков: - Значит так. Если ты, сука, сумеешь дожить до утра или если тебя кто-то найдет, то ты скажешь, что ты сам прыгнул. А если не скажешь, то пизда всей твоей семейке. И всем твоим друзьям тоже пизда. - Пизда тебе, если тебя эти самые друзья найдут… - хриплю я. - Запомнил? – удар по ребрам, - Запомнил, мразь? - Съеби… - я снова отключаюсь. На улице дико холодно, и даже звезды не греют. Они далекие и холодные. А еще… Еще они не взрываются, сколько бы я не гипнотизировал их, сколько бы не приказывал им, пытаясь отвлечься от дикой боли во всем теле. Не знаю, почему целую ночь никто не слышал моих поскуливаний под своими окнами. Безумно хочется позвонить Вадику и попросить его приехать, но я даже пальцами пошевелить не могу, хотя телефон лежит рядом под рукой. Вдруг он взрывается писком. Он надсадно пищит и пищит, а я каким-то безумным усилием воли все-таки нажимаю на кнопку приема: - Гош, все в порядке? – спрашивает меня трубка голосом Самойлова. - Вадик… Мне шею свернули… Я под окнами… Помоги… - проскуливаю я, надеясь, что он меня все-таки услышал. - Гош? Игорях? Мать, твою! Буду я скоро, жди! – сознание снова куда-то предательски уползает. А звезды смеются надо мной со своей безумной вышины. Когда я в очередной раз открыл глаза, уже брезжил рассвет. Миков нарезал вокруг меня круги: - Жить хочешь, повторишь то, что сказал Димка. - А я тебе скажу то, что сказал и Димке – съеби, - блять, Вадик-то где? - Я, блять, помочь тебе хочу! Я ментов вызвал! Они за собой «Скорую» притащат. Это все в твоих же интересах! – он заламывал руки. - Бля, Петь, съеби… Однако когда приехали менты и «Скорая» мне пришлось говорить то, что велели. Не то, чтобы я очень боялся за родных и близких, просто язык как-то независимо от меня повернулся и выдал общественности то, что я, экс-«Иванушка» Сорин Игорь Владимирович 1969 года рождения сам, без принуждения прыгнул из окна студии расположенной в доме нумер двенадцать по улице Вересаева, что в районе Кунцево города Москвы. …- Фамилия? - Сорин. - Имя? – блять, этому долбанному врачу обязательно меня надо спрашивать? Мне плохо, мать вашу! Мне дышать тяжело, не то что говорить! - Игорь… - Отчество? - Владимирович… - облизываю губы, - А не пошли бы вы нахуй, а? - Год рождения? – ему похуй!? - Отъебитесь. - Больной, год рождения, - ему на самом деле похуй. Я просто закрываю глаза и начинаю шумно сопеть, - Год рождения у вас какой? – делаю вид, что не слышу его, - Вы отвечать будете, или как? - Шестьдесят девятый. - Причина травмы? - А вам таки не сказали? – пытаюсь поиграть с ним в евреев, благо, судя по фамилии, врач как раз именно этой национальности. И как у меня еще сил хватает, чтобы язвить? Больно настолько, что нет возможности открыть глаза, вдохнуть, сказать что-то, а эти бессмысленные вопросы раздражают. В бумажках «Скорой» все и так уже сказано. Есть ли смысл перепроверять это, спрашивая человека, которому физически сложно дать ответ? - Мне сказали, но я хочу услышать это от вас. - Причина та же, которую вам сказали. - А именно? – заебал. - Прыгнул из окна. Сам… - все, я вбил гвозди сам себе в гроб. Даже если я и выживу, что маловероятно, я буду считаться самоубийцей, и плакали все мои мечты, планы и надежды. - Зачем? - Не знаю… - он встает и куда-то уходит, оставляя меня в палате одного. Я лежу и считаю трещины на потолке. В принципе больше заняться нечем, да и не вижу я ничего кроме потолка. Интересно, когда дадут обезболивающее? Хотя… Я уже настолько свыкся с болью, что практически не обращаю на нее внимания. Мне гораздо более интересно то, где же все-таки Самойлов? Услышал ли он меня ночью? Да даже если и не услышал, он по своей параноидальной сущности должен был догадаться, что со мной что-то случилось, и приехать. Но Вадима Самойлова в радиусе десяти метров, на слух, не наблюдалось. Я закрываю глаза и пытаюсь задремать, чтобы хоть как-то убить время. - На рентген? - Да-да, голубушка, - голос какого-то старичка-врача. Ебать вас всех, куда ж меня еще-то? - Эээй, вы… - медсестра трогает меня за плечо, - Проснитесь… - А? Что? – даже поспать не дают. - Вас на рентген надо. Меня перекладывают на каталку, куда-то тащат, перекладывают на какой-то стол, делают снимок, кладут снова на каталку, куда-то везут, всего ощупывают, спрашивают, не больно ли, потом спрашивают, есть ли у меня на что-то аллергия, берут кровь, еще чего-то спрашивают, но все сливается в голове в один сплошной гул. Я даже не помню, что я отвечал, отвечал ли, когда все это кончилось. Я помню только, что снова увидел звезды. Мне было почему-то так легко, хорошо и свободно, что даже подумалось, что все события этой ночи – всего лишь дурной сон. Только почему-то осколки звезд начинают жечь мне лицо, и я просыпаюсь. Снова. Я пытаюсь открыть глаза, но как-то не получается. - Зачем? – знакомый голос. Я открываю глаза и вижу Самойлова. Который еще и плачет, по ходу. Только непонятно с какого перепуга, я вроде еще не помер. - Что зачем? - Зачем ты это сделал? – он тяжело плюхается рядом с кроватью. - Сделал что? - Игорях, хватит еврея разыгрывать. Зачем ты прыгнул из окна? Это же… - Вадик осекается. - Я… Я не.. – у меня тоже комом в горле встают слезы, потому что все поверили в эту несусветную хуйню, что я мог попытаться убить себя. Врачи – да, журналисты – да, но никак не мои близкие люди. Мне обидно. Дико обидно. А еще обиднее от того, что во всем этом, собственно, сам я и виноват. - Что не? - Я не прыгал, Вад. Правда. - Тогда что? - А ты не слышал, что я тебе пытался сказать по телефону? - Почти ничего не слышал. Я слышал только, что ты под окнами и просишь помочь… А когда приехал, эти ваши сказали, что ты прыгнул из окна, и тебя в больницу увезли. В какую – не сказали. Я тебя еле нашел. А потом никак не пускали. Вот… - Они мне шею свернули. Сказали, что убьют моих… всех… Если не скажу, что сам прыгнул… Я сказал… - Бляяяяять! Убью! – рычит Самойлов. - Не найдешь… - Найду. А ты придурок… - Неа. Я просто хочу жить. - Ты будешь жить. Понял? – он сжимает мою руку так, что у меня аж костяшки хрустят. - Понял. Только руку отпусти. А то и так больно. -Знаешь, у всего этого есть только один плюс. - Какой же? - Торчать перестанешь, - дьявол мой! Как же он наивен-то! - Ваааад… Торчать? Неа. Я тут услышал от дяденек-врачей, что мне шею свернули. Так что остаток своих дней я проведу под наркотическими обезболивающими типа трамала или морфия. А при условии того, что у меня вены кончились на руках, этот остаток будет недолгим. Знаешь, я бы пожил. Но… Но хотя бы сдохнуть не в говне хочется, знаешь ли. - Я, блять, тебе не дам сдохнуть! Понял? - Попробуй… - я устал. Просто тупо устал ото всего происходящего, поэтому снова закрыл глаза. Вадик навис надо мной и осторожно, стараясь не сделать больно, поцеловал. - Ага, попробую. Ты же меня знаешь. Я приду еще, ладно? - Приходи, - я не открываю глаз. Слышу его тяжелые шаги, хлопок двери и чьи-то мелкие шажочки. - Ой, маааааааааааааамаааааа…. – оханье какой-то медсестрички прямо над ухом. И чего она так удивляется-то? А, наверное, вены мои увидела, точнее то, что их уже нет. Ну и ладно. Пусть привыкает, и не такое увидит, хехе. Интересно, куда она меня ширять будет? Она накидывает жгут повыше локтя. В руку? Да ладно? Чувствую иглу под кожей. Бля, как она умудрилась вену-то найти, а? Она быстро вынимает иглу и уходит. А по телу разливается теплой волной какое-то блаженство. Если отсутствие боли можно назвать приходом или кайфом, пусть будет так. Тем более мне светят вот такие регулярные приходы. Привыкай, Игоряха, привыкай. Я мгновенно проваливаюсь в сон. Просыпаюсь я от чьих-то голосов. Не понимаю, что говорят. Кто-то уходит, а кто-то подходит ко мне. - Игорюш, сына, ты как? – робко спрашивает мать. Бля, вот ее только тут не хватало. Зная мою маман, она вся извелась, изнервничалась и испереживалась. Я б не сказал, что я – маменькин сынок, но она – одна из тех редких людей, которым я могу доверять, к которым испытываю хоть какие-то чувства, моя боевая подруга, так сказать. Поэтому я в ответ переживаю за нее. - Нормально, - пытаюсь улыбнуться, чтобы ее успокоить. Вроде бы прокатывает. - Точно? – ее трясет. - Ага. Мам, не трясись так. Никто еще не умер. Все хорошо. - Ладно, - она вздыхает. - Мам, а поцелуй меня, - мать целует меня в лоб. - Игорюш, все будет хорошо, - она резко разворачивается и выходит. Да что ж это за плачи такие над смертным одром? Я понимаю, что все хуево, но не настолько же! Хотя… Может быть, и настолько. В принципе-то я хочу жить, но меня не привлекает вариант того, что я останусь прикованным к кровати, что я буду влачить полуовощное существование, полностью зависящее от лекарств. Так я не хочу. Лучше уж умереть. Потом в палату забежала Сашка. Надо же, четыре года вместе прожили, а как-то не умудрилась она меня под венец затащить. Да и не надо, по-моему. Она хороша тем, что она просто есть, что она почти такая же как я. Почему-то не запомнилось, что она говорила – все слилось в какой-то шум. Опять. В реальность меня вернуло только то, что она поцеловала меня. Сильно. Глубоко. Как будто в последний раз. Не нравится мне это. Ну да ладно. Если вы попали под каток, то расслабьтесь и получайте удовольствие. Я помню, что меня отвезли в операционную. Помню, что долго искали вены, кололи какие-то уколы, ставили капельницы, вставили в горло какую-то трубку, а потом не помню ничего. Потом я снова улетел. Только звезды взрывались сами по себе. Они разлетались фонтанами разноцветных искр, которые становились новыми звездами, а я бежал между ними, радуясь, как ребенок, ловил их, а они утекали водой сквозь пальцы. А потом я сам стал такой же звездой. И не было ничего. Не было отяжелевшего и болящего тела. Не было морфинового полукайфа. Не было плачущих родственников. Были только сверкающие искры. Было тепло, хорошо и спокойно. И безумно хотелось, чтобы это не прекращалось как можно дольше. Когда я пришел в себя, я был уже в другой палате. Часы напротив кровати показывают половину второго. Безумно хочется пить, но вокруг никого нет. А еще в горле торчит какая-то трубка, которая, во-первых, дико мешает, во-вторых, из-за нее я никого не могу позвать. Приходит медсестра, делает какой-то укол. Она уже не ищет вены. Она колет в тыльную сторону ладони. Надо же! Как я сам-то до такого не дошел? Потом проверяет все приборы и уходит. А я снова проваливаюсь в звездное небо. Половина шестого. Интересно, придет кто-нибудь? Оглядываю палату, насколько хватает угла обзора. По ходу, я в реанимации: никого живого, куча народу в отключке, бинтах, проводах и трубках. И только я один в сознании. Печально однако. И тут в реанимацию вваливается целая кавалькада неизвестного народу с камерами. Вашу ж мать! Только не журналисты! Они сразу же начинают деловито снимать все, что видят. Кто-то пытается начать репортаж. Однако большинство сразу кидается ко мне, тыкая камерами, микрофонами и диктофонами мне в лицо и наперебой задавая вопросы, как на базаре: «Игорь, а скажите! Игорь, прокомментируйте! Игорь, что произошло? Как вы себя чувствуете после операции?» КАК? Объясните мне, блять, как я вам хоть что-то скажу? У меня трубка до самых легких достает, я даже стонать не могу, а уж тем более говорить! Уйдите, мать вашу! Зачем вам все это надо? За дешевыми сенсациями гонитесь? Так получите-распишитесь – вам дали официальную информацию, а я ничего не могу сказать… Вообще ничего… Ни послать нахуй, ни плюнуть в ваши ебучие камеры, а знаете, так хочется… А еще хочется провалиться под землю, сдохнуть, не быть и не видеть этого позора… Клево налететь, как стая коршунов, на одного человека, который не способен не то что себя защитить, а вообще не способен хотя бы на малейшее движение. По щекам уже давно ползут слезы. Они от боли, от обиды, от злости. Все, они увидели все. Дальше уже некуда… Видимо, они понимают, что больше ничего, кроме слез, от меня не добьются, и уходят монтировать свои сюжеты, чтобы они попали в вечерние выпуски новостей и в утренние газеты… А я остаюсь один на один со своими болью и позором. Еще минут двадцать я захлебываюсь слезами, из-за которых невозможно дышать. И, соответствуя классике жанра, я снова ухожу в какие-то дебри… Половина первого. По ходу, уже наступил третий день. Надо же, как быстро бежит время! Солнце отвратительно бьет в светлую стену и режет глаза. Чувствую, что сбоку меня кто-то сопит. Перевожу взгляд в сторону нежданного гостя и вижу Рыжего. Он весь какой-то растрепанный и взъерошенный. - Сорин, ты как? – и этот в ту же степь? Он не видит что ли, что я не могу ему ответить? Однако Рыжий выжидающе смотрит на меня, и я моргаю, давая ему понять, что относительно моего положения я в порядке, - Ты… ты это… Держись только, ладно? – еще раз моргаю. Он берет мою руку в свои руки, - Гош, мы тебя все очень любим и очень переживаем. Вот. Выздоравливай скорее, - ну, скажем, переживает-то Олег, которого мои фанатки и заклевать могут, а вот относительно тебя, товарищ мой, я даже не знаю, что и сказать. Мне почему-то отвратительно присутствие этого человека, хотя я понимаю, что все, что он говорит, говорит впервые искренне. Я закрываю глаза, показывая, что аудиенция окончена. Он вздыхает, встает и уходит. Снова одиночество. Но только не такое, как я люблю. От него хочется выть, хочется бежать сломя голову, и я даже на секунду жалею, что заставил Андрюху уйти. Пусть бы это рыжее чмо просто сидело рядом. Было бы как-то не так тоскливо. Снова приходит медсестра. Снова делает укол. И снова я лечу к звездам… Мать ж вашу, как хорошо! Просыпаюсь от того, что мне невыносимо жарко. И снова хочется пить. Открываю глаза. Надо мной стоят те же самые доктор и медсестра, что и перед операцией. - Ну что, голубчик? Будем снимать трубочку? – да ладно? Да неужто? Моргаю, выражая свое горячайшее согласие с врачом, - Ну вот и славненько, - он проводит какие-то манипуляции, и через пару секунд у него в руках длинная трубка, а мне становится гораздо легче дышать. - Воды… Пожалуйста… - не узнаю свой голос в этом жутком хрипе. Ну да ладно, зато, по крайней мере, я хоть как-то могу говорить. Медсестра куда-то убегает, а потом снова прибегает с водой. Никогда не знал, что пить простую воду может быть НАСТОЛЬКО кайфово… - Отдыхайте, голубчик, отдыхайте. Маша, сделай укол, - она делает укол и смотрит на меня, а я вместо звездного неба падаю в какое-то раскаленное донельзя небытие… Я зависаю в какой-то горячей пустоте. В ней невозможно дышать. В ней невозможно быть. Хочется проснуться из нее, но никак не выходит. Я бегу, пытаясь убежать из этой пустоты, но она не кончается. Тело все тяжелеет и тяжелеет, и наконец, я падаю, не в силах совладать с ним. Я пытаюсь позвать на помощь, но голос куда-то пропал. Пытаюсь подняться – не выходит. Хочется выть от невыносимой боли. Но даже взвыть у меня не выходит. У меня вообще ничего не выходит… Вокруг появляются какие-то странные существа. Они похожи на меня, на мать, Вадика, Глеба, Рыжего, Кирю, типа музыкантов, типа продюсера… Но это не они и не я. Они начинают сжиматься вокруг меня в какое-то жуткое, угрожающее кольцо… Я инстинктивно сжимаюсь в кольцо, мечтая только об одном: оказаться в своей реальности, пусть и в больнице, пусть без движения, но зато подальше от этого кошмара… Опять вечер. То ли это все заняло пару часов, то ли я проспал целые сутки – не знаю. Опять пытаюсь проверить свое тело на подвижность, и чудо – пальцы на руках шевелятся. Хоть и не вся рука рабочая, но все-таки. Сам себе улыбаюсь, заодно и пытаюсь представить, как выглядит эта моя вымученная и кривая ухмылка. Весело. Но опять-таки лучше, чем ничего. Мдээээ, Игорь Владимирович, превращаешься в квасного оптимиста. А вот это уже не радует, если учесть перспективы дальнейшего существования. Очередная медсестра. Ну вот нахуй таких страшных-то присылать? Нет, я понимаю, что это реанимация, но вот придешь в себя, увидишь такое ебло, и сразу расхочется в себе быть. Я от одного ее вида хочу уйти в глубокую кому. Подходит ко мне… Не надо! Сгинь, блять, чудище! Скипи отсюда! В горле все сухо и говорить не получается, а то послал бы ее в такие дали, в которые еще никто не ходил. И вряд ли пойдет. Проверяет приборы, ставит укол – стандартно. Потом вдруг резко нависает надо мной: - Спокойной ночи, Игорь Владимирович, - не понял… - Мммм? - Спокойной ночи, говорю, сука! – она зажимает мне руками рот и нос, дышать нечем, а самое главное, я не могу сбросить со своего лица ее руки, настоящие grabbing hands, которые grab all the can, как у Depeche Mode в «Everything Counts». Мать твою, меня убивают, а я о песне депешей думаю! Перед глазами все плывет… Держаться, надо только держаться. Ей надоест, и она уйдет. Сжимаю изо всех сил в горстях простыни, а из глаз предательски лезут слезы… Нет, этой не надоест… Эта до конца пойдет… И сопротивляться уже бессмысленно. Внутри начинает нарастать какая-то странная теплота… А еще вокруг появляется свет… Много света… Я взлетаю куда-то ввысь, видя под собой свое уже совсем ненужное и тяжелое тело и медсестру… Мне хорошо, легко и свободно… Я превратился в одну из звезд… Стал таким же ярким и теплым… Я лечу среди них… Они, соприкасаясь со мной, разлетаются на мириады брызг… Так здорово мне еще никогда не было… А потом я сам с легким звоном разлетаюсь на море брызг-осколков, становясь новой жизнью, но уже не на земле…