Стайлз никогда не существовал.

Стайлз никогда не существовал. Об этом кричит старый потрепанный фотоальбом, найденный в доме шерифа, в который Стилински пробрался ночью, пока отец был на смене; об этом со стола в комнате Маккола скандируют фоторамки, где, рядом с улыбчивым лицом мальчишки Скотта, пустое место; об этом, сдвигая темные брови к переносице, твердит Малия, со стальным спокойствием в голосе — какой еще к черту Стайлз? — ломая ребра внутри Стилински. Стайлз — утерянный\недостающий пазл в мозаике, ставшей теперь бессмысленной вещицей, задвинутой куда-то за старые пыльные книги за ненадобностью — никто не станет ее собирать, ведь деталей не хватает. Стилински даже не прошлое, он — несуществующее, не существовавшее в принципе. Прошлое Стайлза соткано из медно-рыжих локонов Лидии, запомнившихся еще с раннего третьего класса; братского плеча Маккола, оказывающегося рядом всегда и в трудную минуту; бездонных глаз Малии, поблескивающих лазуритом в темноте его тесной комнаты. Для Стилински прошлое равно настоящее, в котором ему теперь нет места. А было ли? Стайлз затерянный. Запутавшийся в собственных воспоминаниях, которые теперь отчего-то кажутся причудливой фантасмагорией, игрой его безумного сознания. Стилински думает, что сходит с ума (снова), на стендах школьной доски не найдя себя рядом со всеми, цепляясь глазами за фото выпускного класса. Стайлз бежит по опустевшим коридорам полицейского участка; задыхается, надрывая неприученные легкие, сворачивая поворот за поворотом. Он вваливается в кабинет шерифа, не нуждаясь в банальных мерах приличия — паре предварительных стуков — и взирает на ошеломленного отца глазами-озерами, в которых океан боли, скрытый под толщей надежды. Шериф сжимает клетчатую рубашку на плече грубыми пальцами: — Подожди, сынок, отдышись немного.., — а Стайлз выдыхает прерывисто, с накатившим внезапно облегчением, но рушится, как Эдем, взрываясь внутри десятками проклятий, — как тебя зовут? В глазах шерифа — родной теплый огонек, да медовый отблеск, потускневший с возрастом; внутри Стилински — ураган, ровняющий цивилизации с лицом Земли на раз. Стайлз ломается как спичка, уже давно сгоревшая дотла, и осыпается пеплом; трещит по швам, когда находит в корзине для мусора рисунок, гласящий: "для Лидии". Кривые ветки Неметона, выглядывающие со дна пластмассового ведра, вспарывают душу, как неумелый мясник свиную тушку — больно и по живому, не заботясь о гуманности. Стилински взрывается тысячами "почему?.." и миллиардами "какого черта?..", теряя себя вновь в коридорах школы, а находя где-то, сидящим на бетонном крыльце, заламывающим пальцы. В душе — пропасть-бездна, затягивающая в омут безысходности; в голове — беспорядок, граничащий с хаосом. Стайлз шагает по пустынным улицам Бейкон Хиллз, на горизонте которого занимается рассвет. Сплиновское "выхода нет, и полетели" уже не кажется таким наигранно драматичным. Стилински думает о том, что не успел сказать: отцу, что тот для него самый настоящий и самый лучший — просто самый из всех; Скотту, что дорожит им, как прежде, смывая недомолвки, недоверие — все недо- из их нерушимого и вечного; Малии, что ему жаль за себя такого, пусть и настоящего; Лидии, что он все еще.., хоть и уже по-другому (наверное). Стайлз сжимает оплетку руля до побеления костяшек, кусая бледные обветренные губы. Мотор его джипа орет дурниной, а обороты на приборной панели зашкаливают, когда Стилински вдавливает педаль газа, стоя на месте, так и не решаясь включить передачу. Табличка с надписью "Бейкон Хиллз", на границе с городом, отдает отчаянием, приправленным бессилием — Стайлз устал сопротивляться. Привычные улочки города; знакомые лица, проходящие мимо; отчий дом, в который не имеешь возможности войти — все это для Стайлза слишком: слишком тяжело, слишком больно, слишком невыносимо. Стилински рассыпается мириадами "а что, если?". А что, если еще попытаться? Но Стайлз уже ноги в кровь сбил, пытаясь. Стилински кусает щеку изнутри, постукивая кулак о кулак — "а все-таки вдруг", — но пресловутое "вдруг" уже исчерпало все свои мыслимые и немыслимые лимиты за этот год. В голове — какофония, орущих на перебой голосов; в сердце — гнетущая пустота. Стайлз дергает рычаг коробки передач влево и до упора вперед, подошвой старых кед пригвождая педаль газа к полу. Старая обшарпанная табличка "Добро пожаловать" подмигивает в зеркале заднего вида. Стилински "летит" по трассе, рассекая туманную дымку, вспоминая прошлое. Для Стайза прошлое равно все еще незабытое. Стайлз никогда не существовал.