Сын

      Зима уже не волнует прохожих на бульваре. Еще совсем немного и те, кто прятал носы в шарфы и, морщась, сетовали на холод, начнут сетовать на нестерпимую духоту. Солнце, приятное и дразнящее, выманивающее людей из своих промерзших берлог, освещает парк. Не зеленый, но уже в некоторых местах можно увидеть плотные почки и первые, полупрозрачные, цветки на деревьях.       Человек идет по бульвару вдоль парка. Он молод, но ощущение молодости уже перестало пьянить его. В его волосах нет седины, русые, по-особому по-весеннему русые. Лицо гладко выбрито, что сегодня придавало ему двухгодичной давности моложавость. Четко очерченные скулы книзу сходились к небольшому бугорку, который был особенно виден в минуты сосредоточенной работы мысли. Он щурил мутно-зеленые глаза, когда солнце появлялось в просветах полуголых веток. Человек сосредоточенно думал, искал в голове правильное решение из десятка ложных. Когда ты садовник или продавец сигарет в круглосуточной лавке, тебе нечасто приходится думать о своей работе, больше, скорее, о том, что твоя жена постарела, детям нужны новые ботиночки, пора поменять зимнюю резину. Но человек на бульваре был на голову выше, он решал другие проблемы, у него были другие большие заботы больших людей.       Парк все тянулся слева от него, его размеренный шаг на мгновение сбился, ему даже пришлось остановиться. Решение пришло. Поволока сошла с его взгляда, он поднял глаза на бульвар, где увидел плетеный из тонких железных прутьев арочный вход в парк. Он улыбнулся. Под аркой стояли мать и ребенок. Она молода, но ощущение молодости уже не пьянит ее. Ребенок, должно быть, ее сын, размахивал только что купленными билетами на аттракционы. Мать указала ему в сторону небольшой открытой веранды кафе, отделанной белыми тонкими досками, мальчик кивнул. Почувствовав, что мать выпустила его руку, он по-особому по-весеннему рванулся с места и побежал в сторону аттракционов. Мать мальчика, женщина в его присутствии, но молодая девушка на деле, на мгновение обернулась.       Она выпрямилась. Он не двинулся с места.       Взгляды их беспорядочно бродили друг по другу, в конце концов он осмелился посмотреть ей в глаза, ей хватило силы не отвести взгляда.       Прошлое, минувшее, покрытое слоем серой мглистой пыли, восстало и болезненно замаячило перед ними. Он сделал несколько шагов к ней навстречу и остановился, протянув к ней руку. Дотронувшись ладонью до ее матовой смуглой щеки, он просто хотел убедиться, что девушка перед ним не иллюзия, не призрак из прошлого, не внезапно появившееся воспоминание. Она хотела отстраниться, но, покрыв своей ручкой его большую ладонь, так и осталась стоять, смотря прямо в его глаза. Она узнала бы эти глаза из тысячи других глаз, но тысячи глаз, встретившихся ей за эти годы, были так никчемно пусты. Возможно, ей это только казалось, возможно, глаза этих людей были намного ярче и глубже его глаз. Но тонуть она умела только в его. Вернее, привыкла тонуть в его глазах, а учиться плавать в чужих попросту не хотела.       В конце концов, они сказали друг друга что-то вроде приветствия. В тишине присели за небольшой круглый столик на веранде, отделанной белыми тонкими досками. Щуплый официант, желая им доброго дня, большими шагами подошел к столику.       -Виски, - почти одновременно сказали двое, - Со льдом, - добавил мужчина.       Сказав это, он снова посмотрел на нее. Она, будто пряча слезы, зажмурилась и снова открыла глаза. Слез не оказалось. В его взгляде был вопрос, переводить который в слова не требовалось.       -Раньше я пила виски, потому что ты пил его, - она остановилась и опустила глаза, - И это по-прежнему так.       Он достал сигареты. Уголки ее губ чуть поднялись.       - До сих пор... – почти шепотом сказала она, указывая на синюю пачку. Даже спустя много лет он курит те же сигареты, что и раньше. Он вытащил две сигареты и протянул одну из них ей.       - У меня есть свои. Точно такие же.       - Кури мои, – он жестом остановил ее, и оба замерли после этих слов. Слова эти уже звучали, много лет назад. Те же сигареты, те же слова, те же люди.       Дым лениво поднимался вверх, путаясь в тягучем весеннем воздухе. Принесли виски.       - Я не курила около года после родов, думала, бросила, но... – она запнулась и взглянула ему в глаза в надежде, что он все поймет. Он знал, что в каждой сигарете она находила частичку его самого. Он научил ее курить. В 15 лет она выкурила свою первую сигарету, точно также протянутую из его пачки.       Снова повисло молчание. Тягостное и болезненное. Повернув голову, он вдалеке увидел мальчика, ее сына, радостно катающегося на высокой цепочной карусели. Ему не хотелось спрашивать ее о мальчике. Это ее жизнь, ее семья, ее ребенок от...Не хотелось знать и о муже, но...что-то разрывалось у него внутри, острые осколки прошлого больно кололи прямо в сердце. Он знал, что она ему ничем не обязана. Знал, что разрушил все сам, своими руками. Знал, что причинял ей столько боли, что любая другая просто перестала бы пускать его на порог. Она прощала, всегда открывала двери, была готова спуститься за ним в Ад, приехать по первому его зову.       Уколы в сердце превращались в кровавые раны. Так небрежно, так просто бросался он ее любовью. Так черство обходился с ее любовью. Ее первой любовью. Воспоминания сгущались, образовывали грозовое облако над ним. Пытаясь отвлечься, он с каким-то странным радостным чувством заметил, что она почти не изменилась. Только в уголках глаз появились едва различимые крохотные морщинки. Но она осталась прежней. Все то же лицо, та же тонкая шея, ровные выпирающие ключицы, длинные пальцы с той же, что и раньше, формой ногтей. Пальцы. На безымянном пальце правой руки, в которой она держала почти докуренную сигарету, не было кольца. Молчание затягивалось.       -Ты совсем не изменилась.       - Я все та же, - она потушила сигарету, - У тебя потяжелел взгляд.       Она смотрела не него исподлобья, чуть склонив голову на бок. Когда человек счастлив, его глаза светятся, когда любит - горят, когда человек разочаровывается в том, чем он жил – его взгляд тяжелеет. Он всегда жил так, будто в запасе у него нескончаемое количество дней, будто он в любое время сможет остановиться. Он был уверен, что она, эта девушка напротив, никогда не уйдет из его жизни. Просто не сможет, ей не хватит сил сжечь тот мост длиною в годы, построенный на ее любви к нему, на ее вере в него, в них. Он слишком хорошо знал, чем он для нее был. И, должно быть, именно поэтому никогда не считался с ней. Он оставлял ее сотни раз, сотни раз уходил. Но уходил, оставляя за собой открытую дверь, чтобы снова появиться в ее жизни. Он помнил, как она плакала на полу, усыпанном осколками посуды, как цветами на весеннем поле. «Неужели ты не понимаешь...посмотри на меня, посмотри же!..». Ее голос звучал у него в голове с громкостью колокольного звона.       Она всегда была его. И никому другому никогда не позволяла даже прикоснуться к своему сердцу. Он знал и это, осознавал это с каким-то тщеславием, с грубым эгоизмом. Он тешил себя мыслью, что заполучил ее первую любовь, сорвал с ее глаз первые слезы, что он забрал ее детство, сделал ее взрослой. Но эгоизм и безрассудство, присущие всякой молодости, не давали ему понять, что именно сейчас, не отвечая на ее звонок, смотря в опьяненные глаза другой женщины, он по крупице терял то, что могло сделать его счастливым. Он поздно понял, что его счастье было так близко, иногда, вечерами, сидело у него в ногах, целуя его руки. Он понял это, только когда она исчезла. Никого не предупредив, просто уехала. Она бежала из города так быстро, что мосты загорались от одного прикосновения ее ног. Ни друзьям, ни знакомым она не сказала. Незадолго до этого он почувствовал что-то, будто она вынашивала план, идею, которая в минуты задумчивости заставляла ее морщить лоб. Но ничего не сделал, ничего не узнал. Она уезжала с одной-единственной целью – исцелить себя от него. Она не хотела, чтобы кто-либо знал, где ее найти. Ведь тогда мог бы узнать и он. И она была права, он искал ее. Войдя в ее квартиру, он почувствовал прикосновение пустоты. Солнце проникало через окна, обнажая пылинки на темном полу. Пепельница на столе была пуста, внутри было несколько капель, она совсем недавно вымыла ее. В шкафу висели пустые вешалки, в ванной на раковине одиноко лежала его бритва. Они не жили вместе. Но он так часто возвращался в этот дом, в котором все будто дышало с ней в унисон. Но тогда он стоял посреди пустой бездыханной спальни, тогда он впервые почувствовал страх, что нечто невозможное все-таки случилось. Он бросился на кровать, сорвал с нее покрывало и нервно уткнулся в подушку, которая все еще пахла ее волосами. Одеяло издавало слабый аромат ее тела. В тот момент дымная поволока сошла с его глаз, он осознал, что подводил ее к этому сам. Он помнил, что приходил к ней, когда было тяжело; она всегда была рядом, когда у него были проблемы; ее рука всегда была протянута к нему; она всегда подставляла плечо, чтобы он мог об него опереться. И в одночасье он лишился ее. Он долго пытался найти ее. Вернуть ее. Но никто не мог помочь, телефон был недоступен, номер, должно быть, давно сменился, адреса были неизвестны. Вместе с этой проблемой появились другие. Он в полусне, в полузабытьи снова поднимался в ее квартиру. Но не мог открыть двери. Винил алкоголь, опьянение, напился так, что не может попасть в замочную скважину. Дверь открылась изнутри, сердце его готово было выпрыгнуть из груди, но на пороге показалось совсем чужое толстое лицо. Ему стало так противно, что эти чужие люди, купившие ее квартиру, теперь заполнят этот дом своими запахами, своими голосами, будут завтракать за столом, за которым завтракал с ней он. Он отшатнулся и на нетвердых ногах ушел в темноту догорающего дня.       Он начал пить. Пить без разбора, не ощущая вкуса, не замечая опьянения, перемешивая похмелье с новой попойкой. Женщины сменялись одна за другой, не задерживаясь больше, чем на пару ночей. В некоторых он пытался отыскать хоть какие-то намеки на ее черты, но все они были пустыми и ненужными, было бы преступлением сравнить хоть одну из них с ней, пусть даже по цвету глаз. Его жизнь рушилась, и снова это происходило по его вине. Во всех своих бедах человек виноват сам.       Но он никогда не был слабым. Так или иначе, ему раз за разом удавалось найти выход, взять себя в руки и крепко держать. Очнувшись одним утром, ощущая похмельную боль в висках, он присел на край кровати и решение, которое он так долго искал, пришло. Она всегда желала ему счастья, делала для него все возможное. Должно быть, если она решила уехать, значит, так будет лучше. И для нее, и для него. Она слишком любила его, чтобы намеренно сделать ему плохо. Он поверил в это. Поверил, как замаливающий свои грехи верит в слова молитвы. Он перестал пить. Он перестал искать. Теперь, когда он ясно видел себя и ее, уже как прошлое, он хотел сделать хоть что-то хорошее для нее, что не заставит ее страдать. Он хотел помочь ей стать счастливой, отплатить ей тем же, что всегда для него делала она. Поэтому он перестал искать ее, дал ей возможность начать что-то новое, где она будет счастливей, любимей, где она будет улыбаться чаще, чем давиться слезами.       Он научился жить без нее. А быть может, просто выживал все эти годы. Он не знал, где она и что с ней. Но он не отпустил ее, не смог до конца отпустить. Если бы он встретил ее где-то, на улице, в магазине, одну, в компании, молодую, старую - он не смог бы просто пройти мимо, тогда он уже не отпустил бы ее.       Сейчас, сидя на веранде кафе, отделанной тонкими белыми досками, он боялся, что пройдут еще несколько минут, буду сказаны несколько фраз, и она исчезнет. Возьмет за руку сына и растворится в этом незнакомом ему городе, в который он попал, преследуя деловые цели. От этой мысли руки его похолодели и он взглянул на нее так, будто видит в последний раз. Он хотел накрыть своей ладонью ее ручку, но она убрала руку и потянулась к пепельнице. Она убрала руку спонтанно и, почувствовав его намерение, опустила глаза. Момент упущен, но ей до дрожи в коленях хотелось почувствовать его прикосновение. Немые вопросы резали ее слух, он здесь, сидит прямо перед ней, и теперь, когда прошли целые годы, они могут поговорить. Они должны.       - Не ищи ничего на руке, я не замужем, - ее голос, такой до болезненного покалывания в груди родной, проникал в самую глубь его души.       - Разведена?       - Тебя сбивает с толку мой сын? Отец был у него только несколько месяцев.       Жгучая, ядовитая злоба наполнила все его тело. Как мог какой-то человек посметь оставить ее, оставить ту, что для него свята.        - За эти годы искала и так и не нашла своего человека, так не...       - Я никого не искала, - перебила она.       - Слишком большая ноша для женских плеч поднимать ребенка одной.       - Ты не представляешь, насколько. Я старалась, очень старалась дать ему все, чтобы сделать его счастливым, - эти слова тоже уже звучали, давно, обращенные к нему, - Я растила его одна, но для него отец существует. Он верит в своего отца, знает его по фотографиям, по моим бесконечным рассказам. Для него отец- самый лучший человек на планете, он верит, что папа любит его и обязательно скоро приедет. Я не смею разочаровать сына, но не хочу, чтобы он когда-нибудь действительно встретился со своим отцом.       - Ты сама создала ему эту мечту и, если хочешь действительно сделать его счастливым, ты обязана через свою боль встретиться с его отцом, он ведь знает о ребенке.       - Ты ничего... Ты не понял меня. Встреча с его отцом не доставит мне боли, наоборот, для меня нет ничего желаннее, чем снова быть рядом с ним. Дело в другом, ни я, ни тем более мой сын не были ему нужны. Он жил своей жизнью, в которой для меня была отведена самая паршивая роль. Но, клянусь тебе, я любила его. Я никогда в жизни никого так не любила! – голос ее срывался, глаза становились влажными. Он не мог больше видеть ее слез, слишком много их было пролито по его вине.       - Никого так не любила... – делая паузы после каждого слова, повторил он.       Его зачерствевшее за эти годы сердце обливалось кровью. Неужели она могла полюбить кого-то больше, ревность адовым пламенем выжигала его изнутри. Но ревность слепит глаза, заглушает душу, отупляет разум. Волна гнева прошла, что-то щелкнуло в его мозгу.       - Постой, нет. Неверно. Кроме его отца я вообще никого не любила. И любить не хотела. И растила его поэтому одна. Помнишь, я как-то сказала тебе, что лучше буду одна, чем с тем, кого не люблю. Тогда была пора нашей юности, ты говорил, в моих словах слишком много юношеского максимализма, но я до сих пор им верна. Ты спросишь, как столько мой сын верит в одни и те же истории, довольствуется одними и теми же фотографиями . Я вложила всю свою любовь, создавая образ его отца. Мне так хотелось, чтобы мальчик знал его. Знаешь, отец стал для него идеалом, настоящим кумиром. Думаю, о таком безграничном обожании мечтал бы каждый отец. Как-то я зашла в его комнату, он сидел на корточках перед зеркалом и держал в руках фотографию отца. Он смотрел в зеркало и пытался нахмурить брови так же, как отец на фото. Он так похож на своего отца, они никогда не встречались и не разговаривали, но он даже говорит с отцовской интонацией. Я так боялась, что время сотрет из моей памяти черты любимого человека, но мой сын – его копия, его отражение.       Он слушал ее и умирал где-то внутри. Странные щелчки в его голове учащались. Ему тогда было девятнадцать лет, он повез ее на выходные к морю. Те два дня они были счастливы, памятью о тех днях была единственная фотография, чуть засвеченная, с кривым горизонтом. На фото запечатлены двое, она улыбалась широкой улыбкой, обнажая белые зубы, он стоял рядом, как бы по-дружески положив ей на плечо руку. Солнце светило так ярко, что он чуть сощурил глаза и сдвинул брови.       Случайно брошенные слова, вдруг всплывающие воспоминания, боязливые недомолвки, все это были частицы одного пазла, складывавшегося в его голове. Она не скажет, никогда сама не скажет ему. Но абсолютной уверенности не было, его это терзало.       - Зачем ты уехала?       - А разве я могла остаться? - Ты могла просто больше не впускать меня в свою жизнь. Не отвечать на звонки, не открывать дверь, могла даже не здороваться со мной при встрече.       - Ты же знаешь, что я не смогла бы. Это была бы не жизнь, а постоянная адова мука, - она несколько мгновений смотрела в одну точку, водя по губам тонкими пальцами. Затем робко взглянула ему прямо в глаза, - Думаешь, я хотела терзать тебя, остаться и постоянно напоминать о твоей ошибке?       Ошибок он совершил слишком много, чтобы разобраться, о какой именно она говорит.       - Я от своих ошибок не бегу.       - Возможно, это и не ошибка. Во всяком случае, для меня. Дай мне еще одну сигарету, - голос ее звучал все слабее и слабее, она едва сдерживала слезы. Закурив, она повернулась к аттракционам, - Когда я докурю, попроси официанта забрать пепельницу, я не хочу, чтобы мой сын видел. Хотя нет, оставь, я докурю и уйду. Подожди, пока мы выйдем из парка, и тоже уходи.       Его будто облили ледяной водой. Холодный пот выступил на его лбу. Она не может снова уйти, нельзя, невозможно, так просто и равнодушно позволить ей снова сделать это. Что он мог ей сказать? Как мог объяснить ей все то, что столько лет мучило его?       Он спешно взял ее руку и крепко сжал. Он беспорядочно подносил ее к губам и целовал. Ему нужно было знать, понять, найти последние кусочки пазла. Он оторвался от ее рук и попытался найти глазами мальчика среди суеты парка. Увидев его, он попытался разглядеть его, но мальчик был далеко, ничего, кроме его синей курточки, увидеть было нельзя. Он резко встал и подошел к ней вплотную.       - Скажи мне только одно. Я должен знать.       Крупные прозрачные слезы потекли по ее щекам. Она, кусая губы, пыталась встать и поскорее уйти, но он удержал ее за руку и притянул к себе, проводя рукой по ее лицу и волосам.       - Это уже ничего не изменит. Милый мой, любимый, дай мне уйти...       В ней что-то надломилось, твердая уверенность в своей правоте, непоколебимая еще несколько его прикосновений назад, таяла и исчезала. Решительные порывы скрыться в суете этого города начинали казаться немыслимым бредом. Она хотела сказать что-то, но слова потеряли свой смысл, когда она дотронулась до его лица, провела невесомыми пальцами по линии скул и, уже совсем ничего не видя от слез, прижалась головой к его груди.       Время будто остановилось, а затем вернуло их в прошлое. Шесть лет он не касался ее. Шесть лет она не чувствовала его прикосновений. Так сладостно было упиваться друг другом, жизнь вокруг замерла, звуки сгущались и смешивались. Она простила ему все еще шесть назад.       Так, приглушенный скрип досок под маленькими ножками мальчика не был замечен. Ребенок подбежал к столику. Она, очнувшись, широко раскрыла глаза и застыла в оцепенении, разжав объятия.       Он обернулся. Рядом стоял светловолосый ребенок с мутно-зелеными глазами. Будто в замедленной съемке, лицо мальчика просияло, глаза наполнились неповторимой детской радостью. Мужчина присел на корточки и влажными глазами посмотрел будто на свое отражение, на свой детский снимок. Мальчик рванулся и кинулся к нему, к человеку, которого тысячу раз он видел с закрытыми глазами по ночам. Он обнял мальчика, прижался своей щекой к его щечке. Не выпуская мальчика из объятий, он взглянул на нее, уже все для себя решив. В ответ она только всепрощающе улыбнулась и положила руку на его плечо.       Маленькие ручки мальчика беспорядочно бродили по его лицу. Он радостно кивал от происходящего и с детским восторгом все повторял одно только слово:       -Папа!