Когда мы были разными

25 июня 1929 Флоренция Флимзи, мой кудрявый шотландский спаниель! Привет тебе, привет. Как я и предвидел, тётушка заполучила меня в своё (и Сары) личное пользование, поэтому не имею ни малейшего понятия, когда доберусь до твоих вересковых пустошей. Надеюсь, ты на меня не в обиде; я всегда предупреждал, что ты для меня никогда не будешь на первом месте, а тебя, по твоим уверениям, это устраивало. Так вот, я давно хотел посвятить хотя бы одно лето размышлениям, созерцаниям и философским трудам, а не гребле и чарльстону. Знаю, я твердил об этом и раньше, но то были ужимки школьника, желающего казаться старше. Теперь, благодаря профессорам, усердно пытающимся хоть какие-то крохи знаний впихнуть в мою голову, я наконец, понял, к чему стремлюсь. Иногда, старик, на меня закатывает тоска, от которой нигде нет спасения. Обычно она приходит ночью, когда я смотрю в потолок и не могу уснуть. Простыня колет бока и комкается, под одеялом слишком жарко, без него – слишком холодно, подушка превращается в камень. Пол ночи я ищу у себя смертельную болезнь, вспоминаю о том, что отец перенёс удар, прикидываю шансы на то, что эта напасть встряхнёт и меня. Другую половину – вздыхаю о несовершенстве мира. Пройди по Лондону, но не своей обычной походкой циркуля, отмеряющего расстояние от точки А до точки Б, а неторопливый шагом потерянного в толпе зеваки, потерянного в мире зеваки. Вглядись в эти бледные пятна под шляпами и зонтами, – ты увидишь лица. Гляди внимательнее, всё очень просто: каждый мужчина вдруг окажется Адамом, изгнанным из Рая, а каждая женщина – Евой, волокущей тяжесть первородного греха. Мы, современные люди, рождены больными. Великая война – следствие, а не причина. Я говорю это сразу, чтоб ты забыл этот пустой аргумент. Мы рождены больными. Что-то пьёт из человечества соки, – беспощадное ли время, накопленные ли пороки, переходящие от отцов к детям, – спроси у врача, спроси у философа, спроси у священника, – что убивает нас? Получишь три разных ответа. Человечество это дом, съеденный изнутри термитами. Крепок на вид, но вглядись в эти трещины и поймёшь, что внутри труха. Тётушка Онория думает, что я поехал в Италию из-за Сары. Конечно, это полная ерунда – выбирая между тобой и кузиной я предпочёл бы тебя. Моя цель – страна, в которой умер Пан. Ты скажешь, что так уместнее назвать Грецию, но она мне видится другой: Аркадией, где крестьяне танцуют свои народные танцы, неосознанно повторяя движения далёких языческих предков, а бородатые монахи в чёрных уборах тайком дарят сатирами и менадам виноград из монастырских садов. Италия – другое дело. Там Пан мёртв как камень, и Ватикан – его холодная гробница. Но даже камень покрывается мхом, а мох устилает саркофаг, питая новые ростки. На жирной золе сожжённых идолов распускаются яркие, ядовитые цветы. Ты видел когда-нибудь молодых католических священников Рима? В своих длинных чёрных сутанах, в шляпах с плоскими полями они кажутся потерянными для яркого, красочного мира. Они ходят быстро, словно спешат обратно в прохладную полутьму библиотек, где нет никакого искушения. Некоторые смотрят сквозь тебя, но есть и такие, чей горделивый взгляд как удар током. Между вами – десять дюймов. Между вами – одна секунда. Его взгляд скользит по касательной, его чопорно поджатые губы оживают мимолётной улыбкой, и ты понимаешь, – его молитва не сухая латынь, а влага поцелуев. Если он остановит свой стремительный бег хоть на миг, виноградные лозы выворотят брусчатку и оплетут его зонтик-трость, словно кадуцей божества. Прости, если объясняю слишком путано и в духе романтизма. Как видишь, я сам не представляю, что за сверхчеловека хочу найти, но порой, – знаю, это звучит безумно, но я говорил тебе и не такие безумные вещи, Флимзи, – мне кажется, что именно я должен спасти человечество от вырождения и смерти. Должен найти способ разрушить это христианское проклятие греха, от которого мы всё не можем освободиться даже в век электричества, самолётов и поездов. 10 июля 1929 Сан-Артуро Здравствуй и прощай, Флимзи. Я умираю. Умираю от скуки в крохотном городке Сан-Артуро, где тётушка сняла виллу. Всё, что мы делаем – едим фрукты и купаемся в море. Для тебя, мой эдинбургский горец, это звучит, наверное, как райская жизнь, но я готов повеситься на ближайшем лавре. У хозяина виллы, к счастью, неплохая библиотека, это единственное, что меня спасает. Помнишь, что я рассказывал тебе о поисках сверхчеловека? Забудь. Всё, что тут можно найти – отнюдь не пасторальные крестьяне и крестьянки: запылённые, с усталыми, почерневшими лицами. Они почти уже и не люди: что-то среднее между животными и древними идолами. Неандертальцы, тупиковая ветвь. В ближайшем рыбачьем посёлке, куда я, Сара и Мария, наша кухарка, ходим за свежей рыбой, попадаются славные девушки с цветами в волосах и ловкие, гибкие молодые юноши, охотно ворующие у них эти цветы, но глядя на располневших матрон и сморщенных беззубых стариков, толкущихся рядом, ясно понимаешь, что это ненадолго. Ты спрашиваешь, почему бы мне не поискать совершенства в Саре? Флимзи, ты чёртов лис, не пропускающий ни одной юбки. Дай тебе девчонку-блондинку с голубыми глазами и длинными ногами, как ты пропал, – это всем известно. Я же считаю, что у кузины вечно недовольное лошадиное лицо и никакого намёка на попку. С этим можно смириться, в конце концов, она чистопородная английская кобылка. Гораздо хуже дело обстоит с её характером. Никто не умеет доводить меня до белого каления так, как она. Её величество знают лишь два состояния: скуку и скептицизм. Я был бы счастлив, окажись она весёлой дурочкой, но, к сожалению, кузина слишком умна, чтоб быть приятной. Меня она называет павлином за любовь к ярким шейным платкам, но это куда лучше чем «мудродур», – так она величала меня в прошлом году. Впрочем, даже у этой тучи есть серебристая подкладка: мы можем часами сидеть на набережной, поедая мороженое и предаваясь злословию. Ни один прохожий от нас не убережётся. Вряд ли тебе интересно, чем занимается тётушка, но для полноты картины скажу: она принимает солнечные ванны, дремлет с книгой и ходит играть в вист со старыми подругами. Всё. Я уже вынашиваю мысль сбежать с каким-нибудь молодым рыбаком и, попивая вино, доплыть с ним до Венеции. Одного, похожего на тебя, кстати, я угостил лимонадом. Он рассказал, что скоро приезжает бродячий цирк, – кажется, для местных это настоящее событие. В ужасе предвижу качество представления: замученные животные, пьяные клоуны, жёсткие сидения и сырые опилки. Это точно не для меня, но возможно я смогу уговорить своих дам пойти, а сам прогуляюсь с Пьетро, – моим новым лимонадным знакомым, – куда-нибудь в заводи, гроты, или чёрт знает какие тут есть живописные места. Надеюсь, мне это не встанет слишком дорого, – карманные деньги не вечны. 15 июля Сначала я хотел переписать первую половину, вычеркнув Пьетро, чтоб ты чего доброго не взревновал, но события приняли неожиданный оборот, поэтому я приписываю к предыдущему письму продолжение. И прости, Флимзи, но тебе всё-таки придётся поревновать. Ничто в последнее время не идёт так, как мне хочется, поэтому я оказался на цирковой скамье, зажатый с одной стороны дочерью, а с другой – матерью. Не буду расписывать, как они меня уговорили, то есть запытали своим занудством. Этот цирк, пожалуй, ничем не отличается от тех, которые наверняка ездят по вашим вересковым пустошам: размалёванные кривоватыми чудесами вагончики захватывают самый большой луг на окраине; скучные, ничем не примечательные люди, которые вечером осыпят себя блёстками и нацепят звучные имена, сколачивают лотки, прилавки и карусели, поднимают шатёр. Жарко, пахнет навозом, вокруг носятся чумазые местные дети, – хотят посмотреть на тигра. К вечеру всё это озаряется огнями и разноцветными лампочками, нестройная монотонная музыка звучит из каждого угла. На луг сходится весь город, в честь премьеры сам хозяин цирка в малиновой ливрее продаёт билеты у входа. Укротитель тигров, фокусник Альгамбра, сиамские близнецы, женщина с бородой, африканская людоедка, – все чудеса света прибыли в Сан-Артуро. Я предусмотрительно усадил своих дам посередине: на галерке расположилась беднота, любящая подрезать кошельки, а над нижними рядами, обычно, потешаются сильнее всего. Так что, мы были в относительной безопасности… Вернее, я так думал. Ну хорошо, в опасности, по сути-то, оказалось только моё сердце. И не смейся над этой строчкой, Флимзи, не то получишь по уху. Я вытерпел совершенно несмешную пантомиму Рыжего и Белого клоунов, полюбовался на гимнастов и наездницу (было лучше, чем я ожидал), а вот фокусник оказался скучнейшим типом с набором древних трюков. Я совсем было хотел уйти, но следующий номер привлёк моё внимание. Он был обставлен как что-то вроде библейской мистерии: посреди арены установили столб и конферансье объявил, что зрителям посчастливится увидеть дошедшую из глубины времён традицию казни первых христиан. Мужчина в простыне и золотом венке, изображавший, видимо, римского императора, сделал величественный жест рукой, и двое дюжих негров вытащили на арену сопротивляющегося “мученика": босого, в одной набедренной повязке. Его они привязали к столбу в центре арены, так, чтобы запястья были над головой, на обозрение публики. Затем удалились. И вышли тигры. Знаю, ты удивлён, что я не описываю укротителя, хотя понял уже, что именно он меня впечатлил. Я просто не хочу скатываться в банальности. Смуглая до золотистого кожа, смоляная бородка, вьющиеся волосы, длинные, сильные, но пропорциональные ноги и руки, большие карие глаза… Как шейх из восточной сказки или старинный итальянский святой. Тигры медленно шли к нему, а он извивался в своих путах, нервно дёргал верёвку, и я должен был, наверное, замереть от волнения вместе с публикой, но меня интересовало другое: движения его мышц, его тяжело вздымающаяся грудь, его живот… Казалось, стыдливо повязанная на бёдрах белая ткань вот-вот упадёт и развяжется, но этого всё не происходило. Конечно, он выбрался как раз вовремя, но не убежал от тигров и не вырвал у «тюремщика» кнут. Публика охала и ахала, Сара сидела, вцепившись в мою руку, а этот невероятный человек играл с дикими зверями как с котятами, заставляя их кувыркаться, прыгать через кольцо и делать стойку на тумбах. Это было не похоже ни на один номер что я видел. Я привык к тому, что цирковые укротители показывают власть и контроль щёлкая бичом, грозно покрикивая, но мой «мученик» будто вырос в джунглях, как тот мальчик из повестей Киплинга. В конце концов он решил вздремнуть на своих спокойно лежащих тиграх, и, глядя на его расслабленную позу, на блестящий пот, выступивший у тёмных сосков, я почувствовал, что нашёл… нечто. Сразу скажу, дело не в том, что я его захотел. Это второстепенно и не имеет значения. Возьми нас с тобой: последние годы в школе, когда нам, наконец, дали отдельную комнату, как старшим ученикам, мы не вылезали из-под одеяла, самые нежные части наших тел стёрли к чёрту в кровь друг о друга. И что? Привело это к восхищению, к бессмертной любви? Едва ли. Ты мой друг, Флимзи, но не мой идеал. Этот человек – совсем другое дело. Ощущение моего предназначения снова встрепенулось. Я знаю, что должен с ним увидеться. 16 июля Циркачи ходят в тратторию у дороги, недалеко от их луга. В первый вечер я видел усатых братьев-силачей, пытающихся казаться близнецами и наездницу, которая вблизи старше, чем я думал. Они курили и играли в карты, – над столиком постоянно висело тяжёлое облако дыма. Я не знал, как завязать разговор, и уж тем более – как перевести его на укротителя, так что просто ушёл, признав поражение. Ты знаешь, Флимзи, я не люблю, когда меня подозревают, а эти люди совсем не пуритане, они бы прекрасно поняли, что я не тиграми интересуюсь. На второй вечер мне повезло, но знал бы ты, как трудно вырваться от тётушки и Сары! Они не могут оставаться наедине, – всё время ссорятся. Я – единственный буфер между этими горгонами, хоть они и не желают этого признавать, делают вид, что без меня им будет скучно. Тётушка боится, что я сопьюсь, как дядя Мэтью, если буду пить один, а Сара не хочет идти в заведение, где не танцуют. Кстати, танцевать с ней приятно. Когда будешь у нас, пригласи её на чарльстон, а лучше привези какую-нибудь новую пластинку. Дал слово вернуться рано, трезвым, и не разговаривать ни с одной юбкой. Последнее обещание мне далось легче всего. Забавно, но я не сразу его заметил. Он, разумеется, был не в набедренной повязке, а в потёртой твидовой тройке, парусиновых туфлях и кепке. Ему бы сиять на троне или позировать для икон, а он спрятался в уголке у стойки и цедил разбавленное пиво. Без грима, конечно, его лицо теряет в выразительности, но менее совершенным не становится. Принц, украденный цыганами, – вот кто он. Я подсел к нему, спросил по-итальянски, сильно ли тут разбавляют выпивку. У меня получилось «много ли в пиве воды» Он рассмеялся над моим произношением и грамматикой, – какие белые у него зубы! Хотя, один, глазной, кривоват и налезает на соседний, но в этом несовершенстве своё очарование. – Вкус пива ещё чувствуется, – ответил он медленно, чтоб мне было понятнее. Теперь мы посмеялись оба. – Ты же укротитель? Тигры? – спросил я на родном языке, и, к моей радости, он понял, просиял. – Да, укротитель. Ммм, английский! Так давно не говорил по-английски! Я протянул руку, внутренне замерев в ожидании его прикосновения. – Финли Лэтэм-Грир. Его рукопожатие было таким крепким и тёплым… Такие же, наверняка, его объятия. – Адженоре Романо. Каково, Флимзи? Агенор Римский! И пусть в мифах Агенор и близко не подходил к Риму, мой новый друг там, по его словам, родился. Для краткости он предложил называть его просто Джедже. Сначала это имя мне показалось слишком дурашливым, но как-то незаметно я привык. Джедже… ему это подходит. Он старше меня, ему около тридцати, но в глазах иногда совсем мальчишеское выражение. Он удивляется, смеётся и сердится так искренне, что этот водоворот эмоций оглушает. – Тигры, о! Мария и Марио. Ты думаешь, мы с ними большие друзья? Нет, если я повернусь спиной, они набросятся. Не со зла, – такая природа. Они старые и ленивые, давно знают: поделай немного трюки и получишь еду. У них нет злости, как у молодых, они ничего не хотят, только получать своё мясо. – Все старики одинаковые. Снова сверкнули белые зубы. – Не все – такие опасные. Но я не бью их кнутом. Зачем? Они и так знают, что делать. Я говорил с одним русским дрессировщиком, он тоже так считает. Хочет строить железную дорогу для мышей! Я не додумался! Он в досаде хлопнул себя по колену, и стало понятно, – у него, как ни удивительно, есть профессиональная гордость. У циркача! Нам стоит поучиться. В конце концов, однажды нам сидеть в палате лордов, а это важнее. – Так это вы сами придумали номер с мучеником? – спросил я. Он взглянул на меня так снисходительно, будто я спросил у лорда, принадлежит ли его замок его предкам. – Конечно. Я актёр, мне нужно играть. Не просто бегать с тиграми, а дать историю. Но… Я догадывался, что это за «но», так его огорчавшее! – Одни принимают хорошо, другие злятся: нельзя передразнивать на арене святых. Я говорю, что не все, кто так умер, стал святым, но они говорят, что я делаю грех. Джедже пожал плечами, дёрнул, скорее, – такой милый, полный непосредственности жест! – Я делаю театр. Это не грех. Не мог с ним не согласиться, идея с мучеником была прелестно поставлена и исполнена, но не для этой деревни. – А если они не захотят смотреть? – Тогда есть змеи. Змеи ему точно нравились меньше, – он скорчил гримасу, говоря о них, но меня одно упоминание привело в восторг. Видимо, не было на земле твари, непослушной Адженоре Романо. Меня он тоже заворожил, да и завсегдатаи вокруг, – я видел, – слушали его с интересом. Все, кроме компании циркачей, слышавших эти истории, видно, не первый раз подряд. – Джедже хвастун, – припечатала наездница, закуривая свою сигарету в мундштуке. Затем, она прибавила ещё что-то по-итальянски. – Она говорит, я слишком высоко мечу, – добродушно пояснил Джедже. – И это так. Я сирота, но сирота с амбициями. – Слишком высоко? До слонов? Он расхохотался. – Манегетти не купит слонов, нет. Много денег, мало места. Но если купит, о! Я дам им Ганнибала! И тут я выкинул козырь, который попался мне в руку как нельзя кстати. – А можно посмотреть на змей? – невинно спросил я. Конечно, Джедже согласился. Вряд ли дело тут в моей особой харизме, – наверное, ему просто одиноко с этими деревенщинами. Его вагончик рядом с тиграми. В темноте я слышал их размеренное дыхание, – будто дышала сама земля. Я ожидал большего творческого беспорядка, но в вагончике оказалось уютно, хотя пахло специфически – нестираными носками, пудрой и сырым мясом. Если тебе интересно, как выглядит его расписное логово изнутри, расскажу: спит Джедже на походной армейской койке напротив чугунной печурки и резного сундука с одеждой. Над печуркой висит закопченный чайник, над сундуком – свежая рубашка на плечиках, а всё остальное место занимают книги, целые полки книг, закреплённых ремнями, чтоб не падали в дороге. В траттории мы взяли бутылку граппы, и я стоял с ней в руках, не зная, куда деть её и себя. Джедже, правда, быстро разрешил моё замешательство: достал из-под койки складной стул, а мне предложил сесть на постель. Стаканы он тоже хранит под койкой, в ящике, шедшем, видно, в пару к сундуку. Ящик, как я успел заметить, настенный, но книги моему новому приятелю важнее. – А змеи? – спросил я, когда мы выпили этой дряни за знакомство. – Спят, – сказал Джедже и хитро улыбнулся. – Но есть черепаха. Я редко краснею, но в этот раз заалел, кажется, весь, до кончиков пальцев. Он видел меня насквозь. Я так обманулся его весёлой простотой, что забыл и о его возрасте и о его опыте. Странно, мне должно было стать легче, но я наоборот почувствовал себя скованным. Как ты, наверное, смеёшься, читая это! Так вот, – заткнись и читай дальше. Я попытаюсь быть хорошим стенографистом специально для тебя, любителя смачных подробностей. – А для того чтоб укрощать змей ты тоже раздеваешься? – спросил я. Граппа сошлась с пивом и уже начала действовать. – Конечно. Дамам нравится. Я изображаю факира, йога. – Значит, это только из-за дам? Он покачал головой. – Костюм дешевле, удобно двигаться. И сам смотри: я же почти голый. Выгляжу таким беззащитным. Я вспомнил его сильные ноги, его крепкие мышцы и плавные движения. – О, нет. Не выглядишь. После этого я должен бы написать, как мы срывали друг с друга одежду и предавались страсти, но ничего подобного не произошло и описывать пока нечего. После граппы я вдруг почувствовал себя пьяным и усталым, а Джедже с утра пораньше нужно было идти к тиграм. Он вызвался меня проводить, опасаясь шатающихся по ночам карманников, но я, конечно, отказался. Этот трогательный человек всучил мне кастет. Думаю, когда это письмо дойдёт до тебя, многое уже изменится. Но пока - прощай, Флимзи. Жду твоего ответа. 1 августа 1929 Сан-Романо Ну здравствуй, Флимзи, мой шотландский педант. Твой знакомый передал мне письмо, хотя на своих полагаться, как мне кажется, неосмотрительно. Ты боишься, что Адженоре начнёт выманивать у меня деньги, – это вряд ли. Подозреваю, что он почти нищий, но угощать меня это для него дело чести. Хочешь посмотреть на человека, ещё более гордого, чем я? Это Джедже. Я не стал скрывать своего положения, и это, кажется, на него давит: по крайней мере, выпивку всегда покупает он. Ещё ты спрашивал, чем можно заниматься с красивым итальянским циркачом, кроме очевидного. И ты не поверишь, – мы разыгрываем по ролям Шекспира. Обычно мы бродим по скалам и развалинам эпохи великого Рима, Джедже рассказывает душераздирающие или смешные истории из крестьянской жизни, – цирк Манегетти много путешествует по деревням и маленьким городкам. О политике мой Агенор судит горячо и однобоко: резко осуждает премьер-министра Муссолини, не понимает ни масштабных государственных задач ни того, что иногда приходится идти на жертвы. При этом его просто опьяняют истории про древних полководцев, рубивших по три головы одним взмахом меча, и прочие легенды о сильных мира сего, богах и героях, которые, кстати, часто поступали неприглядно. Эта эклектичность мысли – результат отсутствия нормального образования. Он сирота, родился в Риме, но в раннем детстве жил в какой-то деревушке у приютившей его из жалости семьи. Потом исполнил мечту многих мальчишек – сбежал с цирком. Он читает запоем и разбирается, по сути, только в литературе, но уверен, что ему уготовано великое будущее на подмостках. Его взгляды на Овидия, к примеру, и на актёрскую игру слишком грубы, просты и прямолинейны, но то, что он не добирает в теории, Джедже искупает природным талантом. Зимой он попробует пробиться в театр Фарнезе (никогда не слышал о таком) в Риме, и я скоро убедился, что необходим ему как аудитория. Мы набили корзину для пикника сыром, куриными колбасками, хлебом и парой бутылок вина, нашли полянку в лесу: тихую и очень подходящую для какой-нибудь порочной страсти, но Джедже твёрдо заявил, что сначала будет читать мне стихи. Не из романтических побуждений, сам понимаешь. Я готовился к худшему, но, неожиданно, его декламация меня захватила. Он начал с «Яркой звезды» Китса, – неуверенно, с неподходящими акцентами, но искренне, действительно чувствуя то, о чём говорит, желая вечно жить, любить и ярко гореть. Он забавно произносит некоторые слова, – видел их только на бумаге, никогда не слышал вживую, поэтому ударения ставит, порой, в самых диких местах. Гораздо лучше у него с Шелли: «Я – Озимандия, я – мощный царь царей». Это, правда, он читал мне по-итальянски. Видел бы ты, как загораются его глаза! За этим весело наблюдать. Но ещё веселее было, когда разыгрывали отрывки из «Сна в летнюю ночь», – он был то Обероном, то Основой, а я – Титанией и всеми остальными. О, это очень смешно, Флимзи. Жаль, не могу тебе передать. Джедже так убедителен, что с ним я и вправду забыл, кто я такой; я почувствовал себя бродячим актёром, для которого весь мир – один большой театр. Мы носились по полянке как сумасшедшие: я читал текст по книге, а он, представь, выучил всё наизусть и по-английски, и по-итальянски. Когда он, изображая ослиную голову, повязал моё кашне так, что концы торчали на макушке, как уши или рога, я чуть не умер от смеха. С Джедже я становлюсь проще, ближе к людям и природе. Наверное, эта бесхитростность и есть то качество идеального человека, – словно первородный грех не тронул его, не высосал из него всю радость бытия. Но всё-таки, когда я подступился к своему королю фей с поцелуем и как следует ощупал его королевский скипетр в штанах, он серьёзно спросил: «А твой лорд-отец меня не убьёт?» Вот это было смешнее любой комедии Шекспира! Воображаю, как папаша несётся в Италию и гоняется на своём Роллс-Ройсе по пыльным дорогам вслед за бродячим цирком чтоб найти подлеца, который меня совратил. Снова хохочу только представив этот номер. Тётушка уже стучит мне в стену, – я не даю ей, бедняжке, поспать. Я успокоил Джедже, сказав, что я уже достаточно взрослый, чтоб распоряжаться собой. Больше я не говорил ничего: мой рот был занят. Кажется, я потянул какую-то мышцу в челюсти, потому что с такой величиной мне сталкиваться ещё не приходилось. Не хочу тебя обидеть, Флимзи, это просто факт. Мой Агенор – не во всём греческая статуя. Я был удивлён формой, но вспомнил, что так, по рассказам одного моего знакомого выглядит... вмешательство раввина. Забыл, как это называется, уж прости. Брит мила? Обрезание? Мне было так любопытно, что, закончив и прополоскав рот вином я, прямо спросил Джедже, не иудей ли он. Джедже рассмеялся и сказал, что ничего не знает о своих родителях, что его воспитывали в католической вере, но это не важно, потому что он не религиозный человек. Это меня восхитило. Он действительно в каком-то смысле был свободен от первородного греха, ведь этого греха для него не существовало. Когда я попытался выяснить, как и когда он потерял веру, Джедже только пожал плечами и вдруг, без всякого предупреждения, сделал мне подножку и повалил в траву. Больше мы в тот день не говорили о сложных материях. Лёжа в траве, усталый и полуголый, я попытался сделать несколько набросков в блокноте, но ни один не удался, – моя модель не желала сидеть спокойно. Джедже полон энергии; говоря, он не может не ходить и не жестикулировать. Только спиртное его стреноживает. Только хищники делают его собранным и внимательным, хотя на арене это заметить сложно. В тот же вечер я видел его в цирке, но на этот раз – в роли факира. Сине-зелёная чалма, снова какая-то набедренная повязка цвета морской волны, белая узкая курточка, которая даже не сходилась на его могучей груди, золотые браслеты и серьги, – восточная сказка во плоти. Он текучий и изменчивый как вода, Флимзи. Он приспосабливается и остаётся самим собой, – разве не такими должны быть настоящие люди? Ни я ни ты не можем этим похвастаться. Мы – чахлые плоды классического воспитания, века нашей родовой истории – свод, который давит на нас, а не колонны, которые нас поддерживают. Нам не дано играть на дудочке змеям, гипнотизируя малейшим движением, плавным и гармоничным. Не дано становиться одним с природой, превращать луг во дворец короля фей и повелевать тиграми. Конечно, после представления я застал его в наспех сколоченном чулане-гримёрной на задах цирка. Он не успел ни стереть пот ни смыть грим, а я даже не снял пиджак. В этом тесном пространстве, готовом развалится в любую секунду, мы были словно в вагоне поезда: он схватился за стену, чтоб не упасть, я поставил ногу на какой-то ящик, удерживая равновесие, потому что вкус пота, выступившего на груди моего любовника, на его тёмных, шелковистых сосках, был пряным вином от которого кружится голова. Рукой я дразнил его под набедренной повязкой и Джедже не выдержал, – он прижал меня к стене… Писать о том, что было дальше, не хочу. Мало ли кто может прочитать это письмо! Я и так откровенничаю с тобой больше, чем это прилично. Тебе, наверное, интересно, как Сара и тётушка воспринимают мои частые отлучки? Я прикрываюсь тем, что ловлю рыбу с лодки в компании моего лимонадного дружка, если ты всё ещё его помнишь. Пришлось сплавать разок вместе с Сарой, – палящий зной, мёртвая тишина и адская скука быстро отбили у неё желание рыбачить. Она познакомилась с компанией молодых художников, снимающих студию на холме, так что ей не скучно. Надеюсь, ты тоже не скучаешь, Флимзи. Удачи и тебе! 6 августа, 1929 Сан-Романо Тётушка несколько раз заговаривала о том, чтобы перебраться во Францию. Я колеблюсь. Наши с Джедже встречи продолжаются, но страсть однообразная штука, а кроме неё нас ничего не связывает. Он, как все итальянцы, утомителен, когда его много, к тому же сейчас мой будущий актёр крайне возбуждён: цирк держит путь к Риму, так что встреча с театром Фарнезе может случиться скорее, чем он рассчитывает. Хуже шумного итальянца только шумный, нервный итальянец, думающий исключительно о себе. Я ему дал почитать наброски того, что сейчас пишу… Не знаю, зачем я это сделал, зачем хотел его впечатлить. Он действительно читал, – наверное потому что я не спускал с него глаз, – морщил лоб, словно что-то понимает в философии, а потом сказал: «слишком… много слов. Так писали в другие века, сейчас пишут не так. Почитай Фицджеральда. Нет, сейчас пишут как Фицджеральд» Что мне было ответить на это? Конечно, я не обиделся. Я давно убедился, что он, несмотря на всю свою красоту и вакхическую непринуждённость – посыпанный блёстками деревенщина. Это не упрёк, Флимзи, – никому не дано изменить свою природу: ни лордам Британии ни итальянскому крестьянину. Поняв настоящую природу Джедже, я понял в больших деталях и то, каких качеств на самом деле жду от идеального человека, способного создать мир будущего. Кроме прекрасного тела и благородного духа он должен обладать тонким умом, животные страсти не должны затуманивать его разум, он подчиняет эти страсти себе. Как ни печально, Джедже – не тот, кого я искал. Но я смирюсь с этим. В конце концов, он был важной вехой на моём пути. А его, как сказали бы древние, выдающиеся чресла… Впрочем, не будем об этом. 8 августа Так как положение изменилось, решил сделать приписку. Мы на пути в Францию. Пришлю тебе открытку из Парижа. Сара не рада покидать новых друзей, а я наоборот в прекрасном настроении. С Джедже не попрощался, – он репетировал. Оставил ему некоторую сумму в знак признательности. Что ж, пора собираться. Обязательно напишу тебе, когда устроимся. 2 февраля 1939 Лондон Дорогой Флимзи. Соболезную твоей утрате. Редко видел твоего отца, но он всегда производил впечатление настоящего джентльмена, благородного и доброго человека. Надеюсь, у тебя выдастся минутка прочитать моё письмо. В нём нет ничего важного, но вспомнив, какие тайны я доверял тебе на втором курсе, не мог не поделиться новостью. Кстати, пока не забыл: Сара тоже передаёт соболезнования. Она ненавидит всех моих друзей кроме тебя, и если б не её увлечение одним художником, с которым она давным давно познакомилась в Италии, я решил бы, что у вас роман. Итак, недавно я обедал у Мосли и прелестной Дианы, – я был на их свадьбе в Германии и они всегда принимают меня как доброго друга. Освальд Мосли приятнейший человек, я представлю тебя ему, когда будешь в Лондоне. В основном, присутствовали его друзья по Союзу, но почётным гостем стал итальянский посол. Сначала я не прислушивался к тому, что он говорил, мои мысли были заняты женой и её художником, – но несколько раз до меня донеслось “Романо”. Я прислушался и не зря. Посол с восторгом рассказывал о римском театре, посетившем с гастролями Лондон. И я понял верно: Романо, которым особенно восхищался посол, действительно мой старый знакомый Джедже. Итальянцы ставят «Юлия Цезаря», – к счастью, за авторством Шекспира, а не Муссолини, и Адженоре Романо играет Брута. Не знаю, поддерживает ли он идеи партии, но судя по всему, ему благоволят: он сумел угодить и модернистам и классицистом, с равным успехом изображая и Брута и какого-нибудь Духа Прогресса. Ты думаешь, я не вспоминал о нём эти годы? О, нет. Мосли и мои немецкие друзья помогли мне осознать ошибку. Я принял Джедже за чистокровного итальянца, но всё его несовершенство легко объясняется еврейской кровью. Неспособность понять темы, связанные с христианской философией, приземлённость, рассчётливость… Уверен, он не смог воспользоваться мной только (и исключительно) потому что я вовремя сбежал в Париж. Я искал не там, Флимзи. Слышал звон, да не знал, где он. Благородные светловолосые потомки ариев, вот кто унаследует Землю, а не семиты с их обманчивой, неверной красотой. И всё-таки… признаюсь тебе, я оказался слаб. Я сходил на эту чёртову пьесу, даже выпил немного, для храбрости. Романо действительно был неплох, но слишком мелодраматичен, на мой взгляд. За кулисами Олд Вик я передал охраннику свою карточку и назвался другом мистера Романо. Мне пришлось подождать пять минут прежде, чем Джедже соблаговолил меня впустить. Он ещё не успел снять свою тунику и действительно выглядел воином, усталым после боя. Он почти не изменился, только в уголках глаз залегли морщинки. Его тело всё так же прекрасно, но карие глаза смотрят холодно. – Значит, мой друг? – спросил он. – Я рад тебя видеть, – признаться, я даже не знал, зачем пришёл к нему. Вероятно, чтобы ещё хоть раз коснуться… В моей жизни давно не поселялась страсть, Флимзи, а Джедже был живым напоминанием о беззаботных студенческих годах. Он промолчал, но сделал невероятную вещь: достал из ящичка стопку банкнот, перевязанных лентой, и швырнул мне под ноги. – Я ничего не потратил, – гордо заявил он. Мой бог! Он хранил те деньги, привёз их в Лондон только ради этого жеста! Признаюсь, я расхохотался. Столько лет таить обиду! – И зря, я оставил их тебе от чистого сердца. – А теперь я от чистого сердца возвращаю их тебе. Я обиделся не из-за чувств – у нас не было чувств, но я всегда зарабатывал честным трудом, никогда не брал денег за любовь. Не знаю, зачем ты пришёл, но мне больше нечего тебе дать. И снова мелодрама. Признаюсь, он меня разозлил. Бесталанный, самодовольный жид с обманчиво красивой внешностью! Не знаю, как мог обмануться, как мог восхищаться им. Разумеется, в следующий раз, у Мосли, я намекнул послу о том, что Романо, которым так восхищается и он и Дуче, по слухам – еврей и гомосексуалист. Посол изменился в лице, но как я мог промолчать? Итальянский театр пригрел на груди змею. Я не солгал ни единым словом и считаю, что поступил правильно. Боюсь, что судьба Джедже теперь незавидна. 5 октября 1946 Лондон Дорогая Сара! Спасибо за твоё тёплое письмо. Я знаю, что тебе неприятно говорить о Финли. Я боялся, что ты перенесла неприязнь и на меня; рад, что обошлось. Ты знаешь, что я порвал с ним отношения, как только он вступил в Союз. С тех пор я его не встречал. Знаю только, что ты развелась с ним примерно тогда же, а после ареста Мосли он уехал в Германию, занимался чем-то, связанным с контрабандой ценностей из оккупированных стран. Для тебя я могу заняться поисками, но если он жив, завещание твоих финансовых дел не поправит, это ты сама понимаешь. Ищи запасной вариант. Из-за твоего письма я много думал о нём. Честно говоря, в тридцать девятом я был не таким уж идейным человеком, – он просто надоел мне, а тут попался благовидный предлог. В школе я им восхищался. Я был угрюмым, не умел сходиться с людьми и ужасно скучал по дому. Он был моей полной противоположностью. Не знаю, что его во мне привлекло, наверное как раз восхищение. Я молчал, слушал и всему верил, – этого ему было достаточно. Я понял твой осторожный намёк. Да, у нас была связь. Мне повезло больше, чем Финли – я легко схожусь и с женщинами и с мужчинами. Его я никогда не любил в романтическом смысле, а он меня, наверное, презирал, – я был беднее, да ещё и медленный тугодум. Он никогда не звал меня Джеймсом, только «флимзи», – придумал эту кличку, потому что я много болел. Считал это очень остроумным; я же это прозвище ненавидел. Ты пишешь: «я никогда не могла понять, что он за человек». Я знаю это чувство. Мне кажется, он всю жизнь пытался быть кем-то, а не собой. Возможно, его стремление к возвышенным материям маскировало отсутствие у него всяких стремлений. Он придумывал себе несбыточные мечты, чтоб постоянно гоняться за ними, закрывая глаза на настоящие проблемы. Наверное, мне его жаль. Я не знаю. Я разозлился на него, когда он стал посылать мне эти скабрезные письма из Италии, хвастаясь своим цирковым любовником и его огромным половым членом. Не знаю, зачем он пытался меня задеть. Хотел, чтобы я ревновал? Ему было скучно? Долгое время я думал, что никакого Адженоре Романо не существовало, что это просто персонаж, которым Финли от скуки решил меня помучить, его фантазии. Я удивился, когда в тридцать девятом игра вдруг продолжилась, но письмо застало меня в нашем шотландском поместье, и я не смог бы приехать в Лондон, чтоб убедиться. Я не стал отвечать, – подумал, что если это была попытка снова вовлечь меня в отношения, то очень странная. В общем-то, я не сомневался, что Адженоре Романо – выдумка, пока не встретил его случайно. Сначала увидел его фамилию на афише, потом пришёл на спектакль. Ставили «Весеннюю грозу». Я сразу узнал его: смуглый брюнет, вьющиеся волосы, высокий и стройный. Он говорил без акцента, будто давно уже живёт в Англии, и прекрасно играл. Я не наблюдал за ним специально, просто увлёкся спектаклем, а это лучший комплимент для актёра. Да, если что Финли и любил искренне, так это красивых мужчин. Не знаю, правда, как я попал в эту категорию. Зачем я познакомился с Романо? Сложно сказать. Война закончилась, а я всё никак не могу прийти в себя. Я устал. Во мне будто не осталось жизни. Я видел вещи, Сара, которые не пожелаю увидеть никому, я видел, что мир катится ко всем чертям. Адженоре появился очень вовремя. Он напомнил мне о времени, когда я ещё не был таким сухим, циничным. Я представился юристом, ищущим информацию о Финли; ожидал, что Романо разозлится, но вместо этого он решил, что нам не помешает пойти в паб. Пока мы шли, я заметил несколько незакрашенных седых волосков на его висках. Два пальца на его левой руке, кажется, практически не сгибаются, – как я потом узнал, последствия боевого ранения. Он воевал не за Италию, – за Англию. В Италию из своего последнего мирового турне он так и не вернулся. После встречи с Финли, конечно. В пабе кроме нас никого не было. Адженоре сидел, закинув ногу на ногу, курил сигарету и рассказывал о своей жизни. Он это делает с удовольствием, даже если не спрашивают подробности. – Я всего добился сам. Не знаю, откуда у меня были силы: ночью читал, днём работал, не помню, чтобы спал. Мог бы податься в театр куда раньше, но боялся. Я же деревенщина, никто меня не учил. Тогда умел только пахать и работать с животными. Этот деревенщина сыграл бессчётное количество ролей, сам режиссирует спектакли для малой сцены. Он говорит просто и искренне, но не так эмоционально, как рассказывал Финли. Много курит, много смеётся, показывая красивые белые зубы. Я спросил его, где он служил. Оказалось, в сапёрных войсках, как и я. В сорок пятом он объездил всю Италию, разминируя усадьбы, храмы и заброшенные дома. – Это было как со змеями, – сказал он. – Но змеи лучше. Они могут любить тебя в ответ, – ну, как умеют. В бомбе только смерть. Я узнал его взгляд в этот момент: Адженоре смотрел мимо меня, туда, где молчаливой толпой стояли призраки. Иногда и я вижу эту толпу. Я не хотел спрашивать его о Финли, я помнил, как они расстались… но всё же спросил. – Зачем я с ним тогда связался? Он мне казался одиноким ребёнком. У него кончились сигареты. Я предложил свою; Адженоре перегнулся через стол, я вложил сигарету в его полные губы и прикурил. Я мог просто передать спички, например, но наверное он человек, с которым не бывает иначе. – Пытался казаться великим соблазнителем, давал почитать свои странные философские притчи про душу мира, про идеального человека. Всё рвался платить за меня. Потом исчез. Встретились в тридцать девятом в Лондоне, явился ко мне пьяный, начал рассказывать, что это он своими деньгами вывел меня в люди, что он меценат, что будет меня содержать как любовника, потому что жена его бросила. Пытался всучить мне деньги, я не выдержал, бросил их обратно и прогнал его. Потом пошли разные слухи… Я понял, что в Италию возвращаться нет смысла, попросился в труппу Олд Вик. Мы с ними работали несколько раз, они хорошо меня знали. Я англоман, Джеймс, так что благодаря Финли я теперь на своём месте. Хотя не верил до последнего, что он кляузничал. Адженоре покачал головой. Он, кажется, из тех людей, которых удивляет чужая подлость, они к ней просто не готовы, потому что сами не имеют. – Финли рассказывал по-другому, – вырвалось у меня. Он замер на секунду. – А. Вы, должно быть, Флимзи. По его тону я понял: всё, что было между нами в школе и то многое, чего не было – теперь достояние этого человека. Мне стало неловко. – Между нами почти ничего не было, – сказал он. – Один раз, в лесу. Он подпёр языком щеку изнутри, делая вульгарный жест. – Я с ним не захотел связываться. У меня был мужчина в Риме, а Финли выглядел совсем… проблемным. – Но он оставил вам деньги? Адженоре рассмеялся. – Я выпил на них кофе и съел пирожное в дорогом кафе. Он, наверное, просто выгреб всё впопыхах из кармана, когда уезжал. Адженоре смеялся так искренне, что я невольно захохотал вместе с ним, впервые за долгие годы, так, что слёзы потекли. И странное дело, – я смог перестать смеяться, но перестать плакать уже не смог. Он подсел ко мне и молча обнял, гладя по спине, как ребёнка. Мне кажется, он понимал, что я чувствую. Может быть, он сам начал смеяться только недавно. Пока мы шли к метро, мне хотелось, чтоб он поцеловал меня, как матрос целует девушку в белом на той знаменитой фотографии. Это было бы отпущение, искупление; это значило бы, что война окончена. Но он просто приложился губами к моей щеке и ушёл. Я долго смотрел ему вслед, но не стал догонять. Возможно, я догоню его позже, возможно, не стоит этого делать вовсе. Зачем я пишу тебе об этом? Это ещё одно воспоминание о Финли. Из тех дней, когда мы были разными: благородными, подлыми, скучными и смешными, злыми и влюблёнными, мудрецами и дураками, но всегда – счастливыми. Из тех дней, когда мы не знали войны. Я не хочу забывать, что когда-то мы были другими, и не забуду, пока в моей памяти жив Адженоре Романо.