***
В тот день Наполеон не смог составить Александру компанию за обедом, будучи увлеченным жарким диспутом о Цезаре с каким-то венским библиотекарем Мюллером, которого намеревался переманить у австрияков, "не способных распознать и наградить достойный ум". Александр, которому распаленный Наполеон не давал вставить и слова, почувствовал себя лишним и решил покинуть спорщиков. И вот теперь он вкушал творения лучших парижских поваров, привезенных для него Наполеоном, с превосходного сервиза египетского фарфора, запивая все игристым вином, доставленным в Эрфурт прямиком из Шампани, и скучал. Вместе с десертом подали записку. "Шарль Морис де Талейран-Перигор князь Беневентский нижайше просит ваше величество о чести беседовать с ними наедине". Александр уже встречался с Талейраном в Тильзите - тот в качестве министра иностранных дел занимался составлением договора о мире и союзе, пока они с Наполеоном этот союз активно осуществляли наедине - и, конечно, знал, какая слава идет за этим человеком. Беседовать с ним без согласия французского императора было верным способом навлечь на себя гнев последнего, но... Наполеоновский гнев Александра мало страшил, даже более того, Александр находил корсиканца в гневе особенно притягательным, кроме того царю было чрезвычайно любопытно и попросту скучно. Поэтому он велел передать подателю сей записки, что будет ожидать его четверть часа спустя в гостиной княгини Турн-и-Таксис. Пожилой, но все еще довольно крепкий господин с седыми, аккуратно причесанными кудрями с низким поклоном подал российскому самодержцу изящную фарфоровую чашечку. Александр милостивым жестом позволил тому разогнуться и сделал неторопливый глоток. Напиток был хорош. - Как я погляжу, вы искусны не только в дипломатии, Талейран, - изволил пошутить император. - Благодарю, ваше величество. Я всегда полагал, что настоящий кофе должен быть горяч, как пекло, черен, как дьявол, чист, как ангел, и сладок, как любовь. Александр улыбнулся. - Надеюсь, вы просили о встрече не только для того, чтобы поделиться со мной этим соображением. - О нет! Я не посмел бы беспокоить ваше величество по такому пустяку. - Говорите же. Хватит предисловий. - Государь, - Талейран поднял раболепно склоненную голову и взглянул императору прямо в глаза, - для чего вы сюда приехали? Вы должны спасать Европу, а в этом вы преуспеете, только если будете сопротивляться Наполеону. Александр едва не облился кофе. Наступило продолжительное молчание. - Если это не нелепая провокация вашего императора, - произнес Александр наконец, - то вы не дорожите своей жизнью, Талейран. Наполеон вздернет вас на вашем же собственном шейном платке, когда узнает об этих словах. - Молю Бога, чтобы он не узнал. И о том же прошу вас, ваше величество. - Назовите мне хоть одну причину выполнить вашу просьбу. - Русский государь цивилизован, а русский народ не цивилизован. Французский государь не цивилизован, а французский народ цивилизован. Русскому государю и французскому народу необходимо вступить между собой в союз. Я же могу быть лучшим проводником подобного союза. - Не понимаю, о чем вы. - За ослепительным блеском славы и силы нашего императора сложно разглядеть его слабость. Но она неумолимо толкает его к гибели, а вместе с собой он ведет к ней и Францию, и всю Европу. Если вы последуете за ним, государь, он приведет к гибели и вас. - Вы испытываете мое терпение. О какой такой гибели вы тут твердите? - Что касается Европы и Франции - то это вражда и хаос, что касается вас, ваше величество - то это смута и заговор ваших придворных. Русские любят англичан и, увы, не любят нас, французов. Я слышал, что дружба с Наполеоном плохо сказалась на самочувствии вашего батюшки, и у меня есть самые серьезные основания беспокоиться о вашем здоровье. Александр вздрогнул. На следующий день, после того как он объявил о своем твердом решении ехать в Эрфурт на свидание с Наполеоном, на столе он обнаружил анонимное послание, намекающее ровно на то, о чем говорил сейчас Талейран. Накануне отъезда - еще одно. Но откуда этот коварный паук мог знать о том, о чем Александр не сообщил никому, даже Наполеону? Или он знал что-то гораздо более достоверное? Может быть, даже имена заговорщиков и кого - Константина или Николая - те намерены посадить на трон? Александр тряхнул головой. - Вы предлагаете мне пойти против моих убеждений, - сказал он. - Я не такой человек. - В политике нет убеждений, ваше величество. Только обстоятельства. И сейчас они против вас. Быть может, я ошибаюсь, и император победит в той войне, что ведет с Англией, и более не тревожимый ею континент придет в успокоение, и наступит мир и благоденствие, а Наполеон, получив возможность проявить себя не только лишь на военном поприще, снищет бессмертную славу великого государя, любовь современников и почтение потомков. Но даже если так, ваше величество, выступая против Англии, вы не поможете ему в этой борьбе, только лишь погибните сами и погубите Россию. - Если вы истинный пророк, Талейран, то где озаряющая вас божья благодать? Если же нет - молчите о том, что ведомо только Господу. Талейран поклонился. - Государь мудрее меня. Но я боюсь, что ненароком ввел его в заблуждение касательно собственных намерений. Я не советую вашему величеству злоумышлять против Наполеона. - Разве? - Ни в коем случае! Я, как ваше величество наверняка слышали, обладаю обширными сведениями о том, что происходит повсюду и, особенно, во Франции. И я хотел бы предоставить эти сведения вам за самую скромную плату, оставляя на ваше полное усмотрение то, как вы с ними поступите. - То есть вы предлагаете мне шпионаж и хотите за это денег. Если это не "злоумышлять", то я не могу постигнуть вашей морали, Талейран. - Моя мораль проста, ваше величество. Не зазорно знать намерения друга, в которых нет ничего дурного. Если же намерения эти не так чисты, как представлялось, то тем более не зазорно иметь шпиона в стане врага.***
Эрфуртский Конгресс заканчивался до того бесславно, что в пору было сожалеть о том, что он вообще состоялся. Наполеон держался из последних сил, стараясь не показать своего разочарования. На него были направлены все взгляды: германские князья, английские агенты и особенно австрийцы только и ждали, когда он даст слабину. "Не дождутся!" - решил Наполеон. Но де Коленкур едва не стал последней каплей. Все это время он ходил мрачнее тучи, препирался со своим императором по каждому вопросу, настаивая, что тот зря пугает Европу и раскачивает лодку франко-русской дружбы. На вопрос о том, что же он, такой умник, посоветует предпринять, нес какую-то околесицу про "богом предначертанные границы государств". И вот теперь это! - Когда ваше величество велели мне ехать в Россию, вы обещали, что это продлится лишь шесть месяцев. Этот срок минул уже дважды. Я прошу назначить мне приемника, чтобы он мог сопровождать государя Александра обратно в Петербург. - Ваша просьба сейчас совершенно неуместна, генерал Коленкур! Вы нравитесь русским, вы нравитесь Александру, вас никто не может заменить в Петербурге. - Но... - Но если вы так сильно не хотите ехать, то должны будете принять министерство вместо Талейрана. - Но Талейран прекрасно служил вашему величеству! И я совсем не гожусь на роль министра иностранных дел! - Талейран - вор, взяточник и мерзавец. Грязь в шелковых чулках. Он думает, что мои дела в Испании очень плохи, и имеет бесстыдство говорить всякому, кто хочет слушать, что всегда порицал мое предприятие относительно этого королевства. Так же, как до этого врал, что не он убедил Фуше, будто герцог Энгиенский участвовал в заговоре против меня. Гнусный лжец! Не знаю, почему я до сих пор не повесил его на решетке Карусельской площади... В любом случае, Арман, это единственный выбор, который я могу предложить вам до окончания войны с Англией. Возглавьте министерство или возвращайтесь в Петербург. - Ваше величество знает, что я давно уже хотел выйти в отставку и отдать себя семейным делам... - Господин посол, прежде всего надо отдавать себя своей стране.***
Если раньше Наполеона называли "корсиканским чудовищем" скорее ради красного словца, чем за действительные заслуги, то теперь можно было с уверенностью утверждать, что он наконец заслужил это имя. Сначала была Испания, куда он помчался сразу же после Эрфурта во главе движущихся из Пруссии подкреплений и где долго с ожесточением истреблял непокорных, грязных, безграмотных мужиков, отчего-то недовольных французским вторжением в их задрипанное, никому даром не нужное королевство. Потом напала Австрия. Разумеется, Наполеон ждал их. Оставив Испанию маршалам, он со своими любимцами - генералами Даву, Массена и Ланном - во главе трехсоттысячной армии, только треть из которой - увы! - составляла старая гвардия, на которую можно было целиком положиться, стоял в боевой готовности, предлагая австриякам сделать первый шаг. Но когда они его сделали - эрцгерцог Карл, лучший из имеющихся у них генералов, вторгся в Баварию - передумать Наполеон им уже не позволил. Австрийцы, так долго копившие силы и решимость, на этот раз бились несравнимо лучше, чем когда-либо прежде. Но это их не спасало. Непродолжительные маневренные марши, а затем - пять дней, пять кровавых битв, следующих одна за другой, пять тяжелейших поражений австрийцев и отступление, отступление, отступление... До самого Дуная, а потом дальше, через сожженный дотла Эберсберг и снова до Дуная. Здесь, у острова Лобау, удача первый и последний раз улыбнулась австрийцам. В ходе Эсслингской битвы подломились понтонные мосты, наведенные вместо сожженных отступавшими, и французы, лишившиеся подвоза снарядов, вынуждены были возвращаться на свой берег с боем и понесли весьма существенные потери, главной из которых, конечно, был маршал Ланн - ему ядром раздробило и почти оторвало обе ноги, он умер на руках рыдающего Наполеона, которого уволакивали прочь силой. Однако случившееся не выбило императора из седла. Дав своей армии отдохнуть и опомниться, дождавшись подкреплений и добрых вестей с севера Бельгии, куда, воспользовавшись моментом, попытались десантироваться англичане и откуда изрядно потрепанные были выброшены обратно в море, и, наконец, окончательно убедившись, что австрияки, сидящие на левом берегу Дуная, не нападают не потому, что не хотят, а потому, что не могут, Наполеон сделал то, о чем говорили еще очень и очень долго. Поехал в Ватикан к Папе Пию Седьмому, благо ехать было не слишком далеко. Папа Пий Седьмой был неверно проинформирован. Ему сказали: французов разгромили под Эсслингом. Ему сказали: тяжело раненный Наполеон вместе с жалкими остатками своей армии заперт на острове Лобау и вот-вот взмолится о пощаде. И, припомнив все старые обиды, Папа Пий Седьмой поступил опрометчиво. Он объявил, а кардиналы, епископы и прочие быстро разнесли по католическом миру, что Эсслинг есть Кара Божия всемирному угнетателю, тирану, обидчику и притеснителю Римской Церкви. И тут - на тебе! - обидчик и притеснитель на его собственном пороге. Живой и невредимый. И злющий, как дьявол. А с ним семидесятитысячная армия. Так Рим, Ватикан и вся Папская Область переменили владельца. ("А как же "Константинов дар"?" - спрашивали. "Ничего, вот вам Наполеонов дар", - отвечал Наполеон и показывал новенький декрет, написанный под Веной.) Сам Папа был взят под стражу и увезен в Савону, на юг Франции. И уже после этого случился Ваграм. Стремительная переправа, массированный обстрел, пугающе слаженные маневры и прорыв в самом сердце австрийской армии. То, что от нее осталось, преследовали всю следующую неделю, догоняли и добивали. Франц запросил мира. Наполеон потребовал лучшие австрийские земли (почти треть территории!), огромную контрибуцию (134 миллиона флоринов золотом!) и соблюдение впредь запрета держать армию, превышающую сто пятьдесят тысяч человек. Австрийский император согласился на все. Когда Корсиканское Чудовище с триумфом въезжало в свою столицу, потрясенный мир молчал.***
"Почему вы допускаете в свои порты нейтральные суда? - призывал российского императора к ответу Наполеон. - Неужели вы не знаете, что под американскими флагами вам везут английский товары, а вашу пшеницу увозят туда же - в Англию? Можете конфисковывать их грузы в пользу казны, только не торгуйте с ними! Вы обязались поддерживать континентальную блокаду на севере. Будьте добры, выполняйте обещанное!" "Делаю все, что могу, - раздраженно отвечал Александр. - А если кто из моих помещиков и торгует с нейтральным, то я вынужден смотреть на это сквозь пальцы. Недовольство союзом среди дворянства возросло, как никогда прежде, а до открытого бунта я доводить не хочу. Вот если бы ты помог мне с Турцией, как обещал, тогда мне было бы чем их заткнуть. А так - не обессудь". Наполеон завоевал бы ему десять Турций и одну Индию в придачу в тот же год, как было бы покончено с господством Англии на море. Но Александр то ли не понимал этого, то ли не хотел понимать. Бессонными ночами Наполеон ломал голову, пытаясь угадать, что на уме у русского царя: очередной ли это каприз или, напротив, трезвый расчетливый внешнеполитический курс. Кажется, он вообще перестал различать, где у Александра заканчивалось одно и где начиналось другое. - Хитроумный византиец! - то и дело слышали его бормотание. - Гребаный грек, мать его! Если бы Наполеон только мог понять, не обманывает ли его Александр! Но как? Будь Талейран по-прежнему министром, он загадал бы эту загадку ему. Старый пронырливый мздоимец был порочным и гнилым до самой своей сердцевины, но людей видел насквозь. Но чего нет - того нет. Александр оставался Сфинксом и, вероятнее всего, собирался Наполеона рано или поздно сожрать. С потрохами. Раздумья отнимали время, а медлить было нельзя: континентальная блокада рушилась на глазах, Англия выигрывала в этом долгом изматывающем заочном противостоянии. Наполеон начал переговоры с австрийцами, неаполитанцами, шведами, германцами, пруссаками, поляками... Всеми теми, кто его не любил, кто его боялся, кто ему не верил, и кто только и ждал возможности ударить в спину. Спина Наполеону была нужна крепкой как никогда, потому что ее предстояло подставлять Европе столько, сколько продлится поход в далекую холодную азиатскую страну, где меньшинство говорило по-французски, хотя терпеть не могло французов, а большинство было рабами, прикованными к земле, Третий Рим, Вторую Византию - Российскую Империю.