Ищу тебя

Дин ему потом так и сказал: «Прости». Коротко, просто и совсем однозначно – не отвертишься. Сказал – и усмехнулся горькой, дерганной улыбкой, в которой пустоты было больше, чем в тех черных глазах, а вековая размытая кровью старость проглядывала сильнее, чем на корявых зубцах ослиной челюсти. И ответа никакого не принял. Поставил перед фактом – хочешь, прости, хочешь, не прости, и больше никак – ни лицом, ни жестом не показал, что слово с «не» выдрало бы из него то оставшееся, что он сам не успел с себя срезать Первым Клинком. Только вот глазами, на секунду, на гребаную секунду, он выл так, что тряслись стены. У Сэма в голове точно все ходило ходуном. Он и сказать ничего не успел, Дин вышел из кухни ровным, прямым шагом, а выглядело так, словно с шипением вылетел из пушки. Сэм не стал останавливать – ядром разорвало бы руки. Пока не стал. Он ведь понял, еще с самого начала понял, когда после возвращения зашел к Дину в комнату, что просто не будет, у них никогда просто не бывало. Да и война, она так легко не заканчивается, остается эхом и второй жженой шкурой слишком долгое время. И, как и у всех, у них было так же: главное доползти не там, по полю, с вывернутыми наружу кишками и пенящейся изо рта кровью, а потом – по своим воспоминаниям, чтобы собрать себя обратно, хоть и криво, неправильно. Сэм не был уверен, что обращение это, обращение, черт его задрал бы, было… тем самым возвращением, из-за которого у него рука свисает мертвой плетью, из-за которого он ночами не спал, из-за которого он вообще был. В том и оказался единственный смысл – быть ради этого. Этого – двух грязных тарелок и кружек в мойке, долбящего рока из-за двери, от которого звенело в ушах, разбросанных возле книг пластиковых упаковок из-под бургеров и пирогов. Этого – рокота Импалы, в котором не слышался похоронный марш, иголки, штопающей рану там, где самому не достать, больно, а теплая рука сжимает плечо, и тогда больно – уже неважно. Этого – Дина. Дина там, тут, везде, повсюду, слишком много и слишком мало. Он изгнал демона, но вернул ли Дина. Не сжег ли своей кровью то, что было важнее зеленой рубашки (Сэм ненавидел красный), глаз – тоже зеленых и своего собственного детского, эгоистичного слегка желания вернуть все так, как было. Только в этом и крылся страшный смысл слова «было» – оно навсегда осталось где-то там. Так что Сэм молча смотрел в спину удаляющемуся брату и не мог понять, за что он должен его простить. Если бы даже захотел, он все равно видел другое. Не черное матовое в глазах, а искрящееся, светлое, когда «Папа нам дал денег на кино, Сэмми, попкорн, вата, все время – наше!», не оскал трещиной на губах, а искреннее, живое и такое теплое, когда у него вдруг медаль по социологии, и золото – ничто по сравнению с «Я горжусь тобой, Сэмми». Много этого было, в сотни, тысячи раз больше, чем того, что Дин сам себе придумал, и смотрел теперь на все выборочно, через трафарет. Сэм собирался показать ему остальное. Потому что только оно и было. Несколько дней они так и бегали – Дин, хоть и неявно, прочь, Сэм, чуть ли не с топотом и молнией в глазах, следом, а с виду вроде все по-прежнему. Утра – привет. Спокойной ночи – ночи. Кофе будешь – не откажусь. Там игра твоя идет – давай посмотрим. Вроде все по-прежнему, а по сути механизированный процесс, и Сэма воротило от этой неправильности. Не так. Ну не так. Не о них. Ночью ходил, крадучись, на кухню – почему-то горло пересыхало постоянно, хотелось пить. Еще сильнее хотелось слышать. Знать. Он захватывал с собой графин с ледяной водой, брал кружку – пил. Сидя в коридоре напротив закрытой двери Дина. Бесшумно вливал в себя воду, как ртуть, цедил ее сквозь зубы, медленно и тягуче, и прислушивался к каждому звуку. Слышал все. Как сопит, ворочается, как скидывает одеяло и стонет в кошмарах – тихо, почти неслышно, а для Сэма как сигнализацией по ушам. Вздрагивал, выливал на грудь воду, а холоднее все равно оставалось там, глубже. Но к Дину не заходил – не мог. Да и зачем, что бы он сделал? Так же сказал бы «прости»? И могли бы словарик составлять терминологический. Тысяча значений одного слова – найди свое. Дин, если и знал, то молчал. Да вряд ли знал – давно бы разорался, врубил бы лекцию на тему «Я тебе не ребенок, а ты мне не нянька, какого, блядь, черта», а глазами бегущей строкой выдавал бы: «Ты и так столько месяцев нормально не спал. Идиот. И худющий же, как палка, сломаешься, черт подери. Хватит. Сэм». Сэм делал что мог, что хотя бы в мыслях казалось действенным. Крутился рядом, почти не оставляя, все ждал, когда рявкнут, но так и не дождался. Видимо, Дину тоже казалось важным, что-то сам себе доказывал. Или просто – был. – Посмотрю, как там моя девочка. Если обижал – убью. Это еще кто кого, хотелось с обидой сказать Сэму, но промолчал. А в груди вдруг что-то странное, теплое, забилось-затрепыхалось, и почему-то хотелось орать. Словно пробку выбили из бутылки. – Я с тобой. В глазах Дина мелькнуло удивление и тут же осело пониманием, потом – горечью и укрылось все легкой насмешкой. – Ты рисковый парень. Я бы тикал куда подальше на твоем месте. На всякий. Сэм улыбнулся, легко толкнул здоровым плечом. – Это в крови. Оно ведь так и было, правда, в крови – это «я с тобой». И все то время, пока Дин придирчиво скакал у Импалы, мыл, протирал, чистил, гладил – думал, не видно, – Сэм тихо наблюдал. Не лез. Не чтобы не помешать, испортить. Так запоминал больше. И выжженная вроде на изнанке век картина, за столько-то лет: вернулся-вернулся-вернулся, – а ощущалось как впервые. Изредка Сэм тайком подсыпал немного снотворного в кофе и сиял улыбкой, как стоваттной лампочкой, а потом ночью все равно сидел, как пес, но уже спокойней. А Дин возвращался. Медленно, словно утопая в чем-то, но возвращался. И тащил за собой свое глупое молчаливое «прости» – себе самому, ему, миру, – оставляя борозды, в которых Сэм проваливался и снова выбирался наружу, чтобы не отстать ни на шаг. И сам орал вслед – тоже молча. Пока не рвануло. Сэм встал ночью, действительно уже попить, а Дин оказался на кухне, стоял возле стола спиной к нему. Сэм сначала не понял, но через пару секунд по напряженному изгибу плеч, по изогнутой неестественно шее словно сломал буром весь лед. Не сдержался, судорожно выдохнул – этим себя и выдал. Когда Дин резко повернулся, в его глазах не было ни капли удивления. Там вообще ничего не было. Застыл каменной статуей с поднятой рукой, а Сэм пытался осознать, почему с нее ползут какие-то нитки и, срываясь, превращаются в бусины. – Сэм, – глухо, без эмоций. Плевать, что на часах три ночи. – Чертова банка. Представь, захотелось гребаных консервированных ананасов. Ночью. А говорят, только у беременных заскоки. Края у крышки заточены покруче наших ножей. У Сэма оно потом надолго на сетчатке и в ушах осталось оттиском. Его глаза – пустые, как изъеденная изнутри молью луна, глиняная ухмылка – трещинами, мертвый голос и желтые дольки ананасов на полу, плавающие в розоватой воде. И само ало-красное, стекающее вниз из пореза на ладони, тонкой рекой. Стекало и собиралось, чуть пузырясь, возле красной выпуклости – его клейма, их клейма. Метка обливалась кровью – буквально. Сэм чувствовал их вкус на своем языке – и Метки, и крови, и пепла, которым оседало все вокруг них, которым они с Дином оседали. Поэтому разораться не вышло. – Ничего, – сказал тихо. – Залатаем. По пути схватив кухонное полотенце, сдвинул ногой банку куда подальше, обошел рассыпанные по полу розово-желтые ананасы и впечатался в Дина – всем, чем мог. Полотенцем – одним концом в ладонь, другим накрыл Метку, взглядом, не колеблясь, в лицо, второй рукой – в плечо, стиснул, аж до боли. Кому было больнее, непонятно. Вернись, вернись, ну вернись уже. – Залатаем, – повторил Сэм. А Дин смотрел в ответ, словно не верил в его существование. Взгляд внезапно потемнел – это зеленое потемнело и вдруг стало каким-то живым, каким Сэм его и выискивал. Не так, конечно, не так бы, но по-другому никак у них не получалось: боль была индикатором жизни. Дин, может, и не хотел, но Сэм все равно ее заметил. – И засунь свои извинения куда подальше, – как бы между прочим добавил он, сильнее прижимая полотенце к коже (а как будто себя) и понимая краем сознания, что выбраться обратно будет не так уж и просто. И на кой черт. – А вот ананасы… Ананасы я себе брал вообще-то. По скидке. Ты мою любимую супер-банку на черный день убил. Дин усмехнулся – не горечью, а теплотой – отобрал полотенце и чуть отодвинулся, но, когда Сэм по инерции сильнее сжал пальцы на плече, он ничего не сказал, кроме: – Верну я тебе твои солнечные ананасы, жадный хорь. Стукнул легонько костяшками пальцев ему по лбу и с деланным раздражением покачал головой. Сэм понял. И что ананасы, к чертям их собачьим, нужны они ему больно, и себя самого – со временем, как-нибудь. Сэм это «как-нибудь» превратит в «точно». И не прекратит латать.