Начало

В Ноа Стайлз видит себя трехлетней давности. Живой ум, гиперактивная помешанность, такая же преданность друзьям (которые не то чтобы заслуживают), и такое же рвение соваться туда, куда обычному подростку совсем не надо бы. И Стайлз думает, что, может быть, еще сможет уберечь его от боли и саморазрушения, что неизбежно кровавым следом настигает таких, как они – детей жестоких убийств и ночных кошмаров. Ноа смеется и небрежно пожимает плечами – чего терять, мол, – Стайлз думает, что потерял слишком много. Он с каким-то тупым, отчаянным безразличием рассматривает доску улик в комнате Ноа, и не хочет, но вспоминает, чем это все закончилось у них. У него. Он все еще не может избавиться от навязчивого, тошнотворного запаха крови и разлагающихся трупов; зажевывает ментоловой жвачкой терпко-металлический привкус собственных кровоточащих внутренних органов (которые давно в порядке) и каждую ночь просыпается от жутко-реалистичной, сумасшедшей кричащей Лидии в своей голове. Психолог говорит, что из-за пережитого стресса его мозг проектирует все страхи и негативные впечатления, заложенные в краткосрочной памяти, на чувствительные осязательные рецепторы и из-за этого искажается восприятие реальности. Стайлз думает, что после всего, что они пережили, стойкий привкус крови во рту и реалистичные видения мертвых подруг – не самое худшее, что могло с ним случиться. Его не пугает знаменитый лейквудсикй убийца в жуткой маске. Его, в общем-то, уже давно ничего не пугает, потому что клыки всегда будут острее ножа, а монстры – всегда кровожаднее. Наверное, именно поэтому Ноа таскается за ним, как преданный щенок, выпытывая подробности из той – прошлой – жизни. По меркам горячо любимых Ноа слэшеров, Стайлз – именно та, последняя жертва, которой повезло выжить. Стилински не знает, что хуже: умереть там или начинать новую жизнь здесь. Он соглашается на участие в «Морге» только потому, что Фостер не отходит от него ни на шаг с тех пор, как Стайлз с отцом приезжают в Лейквуд; откуда-то знает гораздо больше, чем писали в газетах о «страшной трагедии, что случилась с компанией подростков в Бейкон-Хиллс»; и смотрит на него не с сожалением и тревогой, как большинство остальных, с кем Стилински имел неудовольствие общаться после так званой «трагедии», а с упоением и азартом в огромных голубых глазах, которые каждый раз с интересом рассматривают его из-под пшеничных, рыжеющих на ярком лейквудском солнце прядей, спадающей на высокий лоб челки (не совсем клубничный блонд, но наспех сотканная неаккуратными стежками рваная рана в груди каждый раз сочится гноем тоски и могильным холодом спокойствия). Ноа чуть ли не обожествляет его, с благоговением следит за каждым шагом и с упоением ловит каждое слово в ответ на свою очередную теорию о личности убийцы. Ноа прислушивается к нему, но все равно лезет в отходную яму событий, каждый раз рискуя своей жизнью, и не то чтобы Стайлз не понимал его. Раньше он бы и сам так поступил. Сейчас, наверное, тоже, вот только рисковать жизнью больше не для кого. Стайлз думает, что, возможно, ради Ноа стоит. Давно мертвая душа, словно феникс возрождается из пепла чужих смертей. Где-то глубоко внутри, под завалами из обломков воспоминаний, разбитых надежд и похороненной заживо жизни, там, где царит хаос и тьма от десятка потерь, из податой трещинами, сухой, мертвой могильной земли, медленно, огромными, нечеловеческими усилиями прорастает новое начало. Стайлз впитывает в себя мягкую, обрамленную морщинками в уголках болтливого рта улыбку Ноа, вдыхает полной грудью травяной аромат пшеничных волос и тихо, почти шепотом обещает быть рядом. Он надеется, что в этот раз ему не придется хоронить это еще совсем призрачное, эфемерное начало рядом с бывшим лучшим другом и когда-то рыжеволосой красавицей. На заброшенном кладбище его души осталось только одно место – для него самого.