я не смогу забыть твоих губ слабость. в кумаре пьяных, полусонных тел.
* Луи ненавидел эту песню, ненавидел голос певца, в котором боли больше, чем у него в сердце, но каждую ночь засыпал именно под эти строки, и его это убивало. У Луи в квартире не так много вещей. У него на кухне есть микроволновка, потому что сам он готовить не любит, и кофеварка, потому что его бессонница любит убивать его изнутри; у Луи есть кровать, продавленная с двух сторон, и такой же диван, но сидит на нем всегда один человек; у Луи есть выключенный (уже полгода) телефон, потому что никто не звонит, а если вдруг шатен включит его, то начнет в истерике, задыхаясь, читать /его/ сообщения и звонить /ему/. Потому что ему /его/ не хватает, как кислорода. (он задыхается, честно, поэтому в его кармашке есть ингалятор, но даже он не спасет от роз, растущих в его легких, разрывающих его сердце, истекающих кровью.) У Луи есть сломанный старый телевизор, который они купили на распродаже, но эта развалюха сломалась на следующий же день. Все-все-все напоминало Луи о /нем/, и это убивало его, делало уязвимым, и Томлинсону хотелось поскорее съехать в милую, небольшую квартирку в центре Лондона, к Нику — парню, что пригласил его «в место, которое точно ему понравится». Но Луи не уверен, что ему нравится что-то, кроме /его/ объятий. ∞ Все, что окружает его, черно-белого цвета, кроме бабочек — они позади него, слева, справа, перед лицом Луи, вездевездевезде, и ему хочется плакать от постоянного напоминания о /нем/, но он не может, несмотря на то, как сильно ненавидит и боится бабочек. Бабочки фисташкового оттенка, а /он/ говорил, что глаза у него золотые с крапинками карего, и Луи верил. Любил, но знал, что это не тот человек, что заставит его сердце трепетать. Лиам говорил, что каждую ночь он аккуратно открывает двери своего сердца, и легкое трепетание крыльев бабочек в теплых, согревающих лучах любви вырывались на свободу, но умирали, не долетая до соседнего окна. Зейн говорил, что Пейн подходил к окну, смотрел на яркие, словно жемчуг на черном полотне, звезды, и, закрыв глаза, открывал свое сердце миру, показывая свою любовь, которая умирала от прогнившего мира тут же, стоило ей обрести всю свою красоту. Зейн говорил, что Лиам тогда тоже обретал всю свою красоту, словно расцветал до конечного этапа, но Луи не верит в это, потому что бабочки не поселились в его сердце, они поселились лишь вокруг него, облепляя, словно в кокон, защищая от боли, пока сердце Луи не созреет для любви. — Луи? — голос Ника веселый, а парень улыбается, и его улыбкой можно было озарить весь мир, ведь теперь и у Ника все обрело краски. — Как прекрасно, не правда ли? Обожаю бабочек! Луи приносил боль другим, у кого полотно обретало краски только после встречи с низким шатеном, что зависает в старбаксе (но всей душой ненавидит кофе), и приносил боль себе, потому что его полотно все еще было не законченным, до сегодняшнего момента. И он даже не понял, как это получилось. Словно бы все это должно было быть так, как и сейчас. Словно краски в его мире были с самого начала, и законченная картина не отличалась от неопределенного наброска. Но нет, разница была, и огромная, ведь когда Луи начал замечать первые краски — то, что у Гримшоу глаза зеленые-зеленые, но не того мягкого оттенка, как крылья бабочек, а с крапинками темно-зеленого, словно листья на деревьях в самый поздний период, между их великолепием и смерью, а губы бледно-алого цвета, не искусанные, как он представлял, и не столь желанные, но — ох - — Луи, это мой друг, Гарри, — юноша, стоящий перед Луи, был прекрасен — его глаза цвета фисташки были столь огромными, а взгляд — наивный и детский — но столь впечатляющий. — Привет, Гарри. ∞ Каждую ночь Луи подходил к окну, смотрел на яркие звезды, которые были, словно рассыпанный на черном полотне жемчуг, и медленно, не торопясь, открывал двери своего сердца. Это была очень кропотливая работа — говорил он друзьям — сначала следовало найти замочек в своем подсознании, а после повернуть его в дверной скважине, чтобы дверка слегка скрипнула — совсем бесшумно, чтобы не разбудить Гарри — и отворилась. Тогда Луи открывал свое сердце полностью, и мягкий, теплый свет любви приятно разливался вокруг, словно шатен — волшебник. После слышалось, как бабочки неторопливо расправляли свои крылья, тихо вылетали из сердца Луи и растворялись в темноте, оставляя Томлинсону лишь пустоту, потому что мир Гарри был до сих пор черно-белым. Они не жили, а выживали, и боль во всем теле Луи говорила о том, что он разрушается и начинает умирать, но Гарри не обратил должного внимания на его слова, ведь мир начинал обретать краски — бледные, совсем незаметные, но теперь Стайлс отличал зеленый от синего, ведь глаза Луи были именно того цвета, что и крылья бабочек, что летали вокруг него — серо-голубого, словно небо перед дождем, когда тучи, сгущаясь, давили на тебя. Но он не понимал, почему у его пейзажа до сей поры есть лишь жалкий набросок, и нет завершающего взмаха кистью. (Гарри понял, что с ними не так, когда Луи хоронили, потому что его жизнь была цветной, яркой и дышащей, но его любовь затаила дыхание, словно на пару мгновений, но это мгновение растворилось в вечности. Гарри понял, что с ними не так, потому что понял, кого он любит, только когда потерял. Гарри любил Луи, когда он, пытаясь не шуметь, вставал босыми ступнями на паркет и открывал сердце, чтобы выпустить свою любовь, а после плакал в подушку. Гарри любил Луи, когда он вставал с беспорядком на голове и, улыбаясь (натянуто, нехотя, словно знал, что скоро придет конец всему), желал доброго утра и заваривал себе чай, про который забывал и пил его холодным и горьким (как и сердце Гарри тогда). Гарри любил Луи, когда он в спешке собирался в университет и прыгал, пытаясь достать до верхней полки книги, которые нужны были сегодня. Гарри любил, когда Луи рассказывал ему о своих рассветах, говорил, как бы хотел, чтобы Стайлс тоже увидел с кем-то нужным эти прелестные небеса.Гарри любил, но н е п о н и м а л.