я стою на краю у непрочных перил, позабыв о жестокой ноябрьской стуже. темнота, что дремлет где-то внутри говорит с темнотою снаружи.
— Я боюсь утром открыть глаза. Почему? Открыв глаза, я боюсь понять, как давно остался один.ххх
Холод идет по стенам. Жар течет по телу. И в голове, там, где сильно зудит ласковое и сладкое «навсегда», кипит, шумит и плавится боль. Испарина на коже, больше мучительных стонов, хрипов и брани с его уст, а затем тихий кашель, идущий басом и эхом в холодных стенах. Лихорадка.ххх
— Говорят, что это нестрашно — принять одиночество, но навряд ли сами поймут, что это значит — принять пустоту; где пустота, там досада, воспоминания и героин.ххх
Холод идет по телу мелкой дрожью, а жар невыносим. Теперь и кровь кипит сильнее, а в висках шумит при виде мертвого тела. Эхом отдается в стенах жуткое и гневное, ядовитое «прощай» в окупе с громким стуком двери. Затем судорогой сводит тело, сжимая до глухого хруста кости. Звенит в башке, а стержень ручки скрипит по нервам. Яркий взрыв и всплеск высоких волн. И тишина в холодных белых стенах. Срыв.ххх
— Я боюсь утром встать и подойти к проему кухни. Почему же? Мне страшно вспомнить вкус его губ и не почувствовать этого ещё.ххх
Сердце колотится, трескается вновь. И вновь. Горячее с каждой минутой воздух: не вдохнуть, не выдохнуть. И крупными каплями течет густая темная кровь из носа. Трясет тело, бьет озноб, слишком горячо внутри. Тяжело в груди, а в мыслях слипаются воедино моменты. И ведь, блять, нет понятия времени, как давно его нет, сколько прошло с «навсегда» до «прощай». И сильнее разрывается на куски сердце, и в глазах больше слез, гуще кровь из носу. Здесь снова пусто. Ломка.ххх
— «Ти Джей, какой у тебя любимый цвет?». Я отвечу, что цвет его глаз, но понимаете: мне нельзя вспоминать этот ебучий цвет.ххх
В горячем бреду шепчет «Майкл», а с болью отдается тёплое и с веселыми нотками: «Хей, чувак, все ли в порядке?». Сильнее бьется внутри сердце, потрескавшееся и изголодавшееся по его голосу со сладкими оттенками, вкусным губам и томному взгляду, что в последний момент остекленел и стал жестче. И так трудно открыть глаза на пустую половину кровати, на отсутствие дыма сигарет и холодные стены, на которых стало пусто. Запивая саднящую боль и приторные воспоминания о сладких голосе и губах горьким черным кофе — по привычке три ложки сахара, — и отчаяние, костью вставшее в горле. Осознание приходит: кофе ты не пьешь обычно, а Майклу надо было с придурью в добавок. И слышно, слышно тот очаровательный баритон за стеною холодной. Ничего того, что не отдавало бы болью и зудом. Такие яркие, томные, легкие и искрящиеся его глаза цвета того дрянного неба без туч. И голос хриплый, и волосы всё те же шелковистые, а тонкая ткань рвется с кожи, где татуировки означают каждое мгновение его жизни. — Майки, я скучал, — шепчут губы, а в глазах застыли слезы, и крик застрял костью в горле, как отчаяние. — Ти Джей, говорили ли тебе: я люблю тебя? Дрогнув, нелегко приняв желанное, но запросто поверив, ощутил вкус соли и кокаина на синий губах Майкла. Сердце чечеткой пустилось разбиваться. И лишь холод ладони, притронувшейся к жаркому телу, мог отдать реальностью — Хотел, но не успел. Бьет озноб сильнее раскаленного железа, а тонкая красная струя всё льет и льет, прозрачные капли падают с редких ресниц, и завершающим аккордом станет хриплый крик в агонии и боли. Срывается криком на то имя, что выгравировано на мраморной плите, на пристрастия к кокаину и героину, а здесь аккордом станет — «мы не созданы любить друг друга». Где-то здесь есть шприц.ххх
— Много чего все говорили: наркотики — плохо, нельзя привязываться к ним, год был чист, а тут сорвался. Ну, а я отвечаю, что нельзя мне жить без воздуха и вкуса его губ. И вы по правде понимаете, что эту штуку в голове нихуя не вывести.***
Жмется к холодным стенам, будто они роднее, чем глаза напротив, такие карие, что отдают привкусом кофе на языке. Слышится знакомое «все будет хорошо», но отражается в голосе с той хрипотцой и сладкими нотками «хей, Ти Джей, мы будем счастливы, не наше время, да и не здесь». Но только знает, что голос этот лишь в памяти остался, а наяву — могильная плита и десять слов на вечное воспоминание. — Ти Джей, я рядом, я всегда буду рядом, — шепчет уставшая мать в слезах, — ты меня слышишь? Немое отрицание. И всё видно по глазам, серым и пустым, как те, что видел на похоронах. Всего лишь боль на дне плескается и ничего знакомого. — Ти Джей? — Я хочу домой, мама, — в тишине так громко, что даже в непривычку, — к себе домой. Улыбка её ярче, чем блеск слёз под светом солнца. Ради этого причинять боль не хочется и слыша звон расколотого сердца прибавляет тяжесть к выживанию. Слышно — слышно только на миг, — как бушует сердце, когда врасплох приходит напоминание о мгновении жизни, которое пеплом развеялось на ветру, когда жаркие поцелуи посыпались, словно дождь стеной, с хмурого неба, когда хохот с тех уст звучал ласковее, чем карие глаза напротив. И сраное понимание приходит, как давно лишился всего из-за дрянного «прощай».***
Дни, недели, месяца были, как одно единое жаркое лето, палящее своим солнцем и обжигающее лучами. Он был как вечный путник, как солнце на рассвете, как ебучая луна в темноте. Тоска с азартом в глазах, хрипотца и карамель на устах. Волосы пшеничного оттенка и недельная щетина — как-то по-домашнему. Звуки фортепиано по комнатам, дым сигарет, и в пустоте он ищет этого. И больно оттого, что не находит ничего, кроме сломанных клавиш и окурков на подоконнике. Жалкое подобие уюта: раскиданные ворохом разноцветные рубашки, стаканы из-под кофе и натянутые картины с неким замыслом. А к черту замысел, ведь непонятно ему лишь одно — как выполнить обещанное и разрушенное «навсегда», что ебет по сердцу. И вновь страшно открывать глаза с утра. Поэтому лежа роняет непролитые слезы в ткань подушки, пропитанной тем запахом, который стирать из памяти сродни смерти. Поэтому лежа сжимает ткань одеяла, разрывая от зудящей боли в глубине груди материю. Поэтому лежа сжимает глаза, заставляя покраснеть белки. И итог из этого не узнает, так как неосознанно кричит и крушит, что попало. Замяться бы, но не смущает его присутствие оков в виде разделения миров: на свой и его. Кричит в ярости и боли, а на языке горечь соли от текущих слез по впалым щекам. — Я верну то, что отнял, — упав на разбитые колени, шепчет тихим голосом настолько громко, будто разрывается как плоть, так и душа, — верну, обещаю, только жди, прошу, всего лишь жди… Его слова не останутся лишь звуком для холодных стен. Не станут тем невыполненным обещанием, которое как пепел разлетится. Не будут кинуты на отсрочку, ведь Ти Джей привык рассчитываться за любовь взаимностью и преданностью. А пролитые слезы останутся с тем запахом на подушке, как и воспоминания сохранятся о них на тех холодных стенах, где жалкие подобия глубокого смысла висели для уюта. Ну и завершающим аккордом послужит последняя сигарета из пачки Мальборо под ноты «Мечты». И невольно вспоминает безропотную улыбку среди тысяч серых и пустых, яркие глаза, отдающие блеском под лучами редкого солнца Техаса, а затем нежное, терпкое, как вино, сладкое и грешное для них «я люблю тебя, Томас».ххх
— Как тебя зовут? — Ти Джей, Томас Хаммонд. Холодок прошел от тела незнакомца к его, теплому и более приспособленного к морозам. Неловко. Неодобрительно взглянул на босые ноги юноши, а затем смешком разрушил неловкость, созданную Томасом. Теплый и совершенно туманный, а он промерзлый и изношенный чувствами. Нечего говорить и нечего спросить, ведь незачем. Оценивает, недолго задерживается на босых ступнях, а затем облизывает губы. Теперь слишком жарко. И веет от него чем-то завораживающим, терпким и манящим. Азарт ли? — Знаешь, Ти Джей, мне не с кем нажраться в хлам. Не откажешься? Риск и кипящий интерес. И немного страсти в туманных, синих, теплых глазах. «Босым шагать к беде, бери ботинок, черт» и горячее дыхание. Обжигающее. Никто не говорит, ведь хватило и пары фраз. И когда кто-то из них окажется убийцей, другой поймет, что терять ему нечего. Конечно, кроме выразительных глаз и пухлых губ, которые приманили с первого взгляда. Хотя Томас хочет кричать в порыве страсти имя своего возможного убийцы. — Майк, Майкл Вайс.***
За окном светло, как и легче на душе. Стены больше не холодные, а просто белые, но не пустые, а заполненные его жизнью с ним. Улыбки без привкуса соли на — ещё розовых, а не синих — губах, взгляды с искрами безумного — не героинового, а чистого — счастья, вечера фильмов и тишины под мелодию их чувств. Ни боли, ни ярости. Страсть и «люблю навсегда». Напоследок, проверяя жизнь на стенах с улыбкой на лице, вспоминает прикосновение его ладони к своим темным волосам, поцелуи и жар в ночи. И не жаль, что течет по венам героин, а на губах солоноватый привкус крови. Перед глазами мутно, но зуда нет под сердцем, запах одеколона обитает меж стенами, и слезы не текут опять. «я боялся открыть глаза и не увидеть его, понять, как давно перестало мое сердце биться чечеткой без него, осознать, что моя жизнь без него может продолжиться сейчас нас разделяют несколько секунд сейчас я чувствую покой я любил его слишком сильно, чтобы остаться здесь, извини, мама осталось слишком мало шагов до краю»я ничего не сделаю с тем, что люблю тебя, хотя и пытаюсь разлюбить. я ничего не сделаю с тем, что нуждаюсь в тебе, я знаю, что умер бы без тебя.
***
Сигарета истлела, а мечта осталась эхом в белых стенах.