our own roof

За окном – туман, обтягивающий своими нитями деревья и стекла в соседнем доме. За ним не видно ничего, за ним – пропасть отчаяния и одиночества. Туман ослепляет и пожирает людей, сжигает в себе яркие краски. Но есть в нем что-то таинственно-неизведанное. Никто не знает, что скрывается там, в глубине, и каждый ищет в нем что-то свое, освещая тонкими лучами надежды плотную завесу. За окном – город. Бесцветные фигуры людей, силуэты зданий с занавешенными глазами. У каждого здесь своя жизнь, настолько своя, что кажется, будто человека не существует вовсе. Что каждый здесь – невероятно реалистичная иллюзия, и стоит коснуться ладонью, и все исчезнет, испарится, растворится в тумане. И что остается делать? Только наблюдать за этой безжизненной каруселью из своего окна. Ранним утром, когда всё вокруг еще спало, Сонджун поднимался по отсыревшей бетонной лестнице на крышу, стремясь укутаться в этот самый туман и посидеть на парапете подольше, пока не рассветет. Его мысли путались и запинались друг о друга, его ноги заплетались. Ему необходим был глоток воздуха и капля настоящего одиночества, не того фальшивого, прячущегося за каждой улыбкой его знакомых. Сколько ступеней, столько и тревог пряталось в его стремящейся вверх душе. Крыша встретила его серостью и прохладой, забирающейся под кожу и впивающейся в легкие, словно сотни игл. Ветер выбивал из покрасневших от бессонницы глаз соленые капли, туман впитывался в футболку, превращая ее в своеобразный груз на плечах. Где-то близко горел еще ночной фонарь, но свет его был настолько размытым и бледным, а Сонджуну было настолько все равно, что он не задержал взгляд на этом свечении даже на секунду. Фонарь был интересен только еще одному раннему гостю крыши, свесившему ноги в пустоту и откинувшемуся назад, к кирпичной будке. — Так и будешь стоять? — приглушенный голос парня как сквозь сон долетел до Сонджуна. Пришлось сесть рядом и посмотреть на незнакомое лицо, превозмогая нежелание и утомленность бессмысленным обществом. У мальчика были прямые и заостренные черты лица, густые брови и абсолютно добрые глаза, мерцающие в сто раз ярче этого злосчастного фонаря, — сейчас даже не утро, что ты тут забыл? — Себя. Губы мальчика тронула еле заметная улыбка, а возле глаз дернулись и тут же исчезли тонкие морщинки. Он больше не говорил. Его рыжевато-каштановые волосы трепал своей рукой ветер, он же развевал расстегнутую и накинутую поверх майки влажную рубашку. Он сидел здесь всю ночь, умиротворенно вдыхая мирный воздух и глядя на единственную заметную ему светящуюся точку. — Ты знаешь, что твои мысли холоднее, чем даже эта стена? — вдруг произнес незнакомец, хмуря свои прекрасные брови и кладя руку на ту самую будку, служившую ему опорой. — С чего ты вообще взял это? — У тебя на лице все написано. О чем ты думаешь? — в его голосе не было ни нотки любопытства, ни грамма притворства, ни миллиметра хитрости. Глаза сияли все так же. — Думаешь, я расскажу о своих мыслях какому-то непонятному парню с крыши? — нет, Сонджун вовсе не хотел его обидеть, просто искренность он уважал больше, чем деликатность. А собеседник его лишь выпустил из оледеневших легких смешок и на мгновение прикрыл глаза. — Меня зовут Хан Кюджин, я живу на восьмом этаже, ухаживаю за цветами на подоконниках в лестничных пролетах, а еще иногда, совсем редко, просиживаю на этой крыше, наслаждаясь тишиной города и разгребая мысли на нужные и не особо. Теперь я не непонятный, да? — Нет, теперь ты странный, — Сонджун усмехнулся, кончиками пальцев хватаясь за выступ и внимая отголоскам озябшей души. Они тянулись к теплу, излучаемому Кюджином, — я думал, люди хотят побыть в одиночестве, когда им особенно тоскливо, а ты не похож на такого. — Просто нет смысла грустить, но есть смысл подумать, — парень пожал плечами, чуть наклоняя голову, — а что же у тебя стряслось такого? — Если подумать хорошенько, то, в общем-то, ничего. Но я устал, понимаешь? Устал смотреть на мир и видеть лишь мусор, грязь или, что хуже, пустоту. Особенно в людях. Особенно в тех, кто большую часть времени крутится где-то рядом. — Может, ты смотришь не туда? Так бывает. Фонарь погас. Крышу освещали только глаза Кюджина. Ветер притих где-то в парке через дорогу, крона которого слабо проступала сквозь полотна сильнее загустевшего тумана. Тело Сонджуна покрылось легкой дрожью, а футболка окончательно прилипла к телу, но на душе почему-то было легче. То ли из-за пребывания на крыше, то ли из-за мимолетного рассказа о своих тяжелых мыслях, то ли из-за взгляда нового знакомого. Уходить не хотелось, но Кюджин почему-то вдруг встал и протянул ему свою небольшую ладонь. — Ты совсем замерз, пойдем, выпьем чаю.

***

Комната под крышей, сияющие глаза парня, особенно выделяющиеся в духовной темноте души Сонджуна, горячий барбарисовый чай – цена оттаявшей улыбки на посеревшем от отсутствия сна лице. Теплые объятия Кюджина, за месяц наполнившие жизнью опустевшее сердце, медленно становились любимым местом и заменяли пропитанную страданиями и слезами крышу. Сонджуна он ласково называл Вэем, и тот медленно и осторожно раскрывая свои лепестки, расцветал. Мир по-прежнему казался ему холодильной камерой, моргом для живых существ, но здесь, в этой комнате, все было иначе. Сонджуну все еще иногда не спалось, он мог всю ночь пролежать, впиваясь взглядом в потолок, но мысли теперь не казались ему тысячей лезвий, а отчаяние не громыхало больными и гулкими ударами о грудную клетку. Вместо этого под боком тихо сопел Кюджин, осторожно обхватив рукой тело Сонджуна и уткнувшись носом куда-то в ребра. За окном - все тот же город, все те же пустые оболочки людей, озабоченные лишь самими собой. В мире не осталось ни одной настоящей души, и только рядом с ним, с Сонджуном, лежит, поджав под себя ноги, маленький комочек тепла. И этого тепла им хватает на двоих.