Это было у моря

Проживи со мной этот день: До конца, до седого дна. Не тушуйся, не прячься в тень, — Я и так-то почти одна. Ты обратный отсчет включил, Я же знаю — секундой рвусь На клочки. Ты о том молчи, Не толкай меня ближе к рву. На мгновенье хоть позабудь О невзрезанном полотне. Ты за нас уже выбрал путь, Утонувши в слепой вине. Я не знаю, кто виноват Ты ли, вечный мой, я ль — тоска? Нам судьба не дает наград За решения у виска. И сжимаются по плечам То ли ветви, а то ли — боль, Не клади же в постель меча, Мой непрожитый, мой король! Я сегодня вся — набекрень: Руки, мысли — горячкой в синь Проживи со мной этот день, Хоть сейчас меня не покинь...

Это утро невыносимо растянулось. После того, как Сандор вернулся в спальню к Пташке, оба они крепко заснули — и проснулись почти к полудню, когда солнце, наконец выпущенное из неволи потихоньку рассеивающимися тучами, уже высоко стояло, раскрашивая радужным блеском белоснежную искрящуюся красоту припорошенного снегом леса. Солнечный луч лез в лицо — от этого становилось трудно спать — сквозь веки словно пылало пожаром. Сандор приоткрыл глаза, прикрывая лицо рукой. Первое, что он увидел, был силуэт Пташки, стоящей возле окна — она словно была вылеплена из снега и света — не просто заслоняла солнце, но ещё более явственно подчеркивала пронзительное его сияние извне, как луна в солнечное затмение. Ее черные волосы, к которым он уже начал было привыкать, в этом ракурсе вдруг неожиданно опять, казалось, вернулись к прежнему закатному — и даже еще более яркому, скорее золотому, чем рыжему цвету. Она повернулась — солнце очертило ее нежный профиль, небрежно скользнуло по волосам, отступая позолотой с черноты — только ресницы остались словно обмакнутыми в сияющую пыльцу невидимых фей.  — Не смотри на меня так.  — Почему? И потом как — так?  — Так. Ты знаешь, про что я.  — Вот уж не знаю. И тебя с добрым утром, кстати. Или с добрым днем, судя по ощущениям…  — Да, уже почти полдень. Неплохо так поспали. Ты, я так понимаю, полночи занимался домашним хозяйством — но у меня нет оправдания…  — С чего ты взяла, что я занимался домашним хозяйством?  — Топор тюкал. Даже сквозь сон слышно было, как ты рубишь и бранишься.  — Ой, да ладно. Ну, выругался пару раз. Дрова были обледенелые, топор соскальзывал…  — Ага. И поэтому ты ругал меня.  — Тебе приснилось. Ты вечно маешься паранойями. Я тебя даже не упоминал… Ты-то тут при чем?  — Вот ты мне и скажи, при чем. Я тоже удивилась…  — Пташка бдительно держит ушки на макушке, даже когда сопит в подушку. Может, тебе из принцесс податься в киллеры? Твой невинный вид будет отличной маскировкой.  — А ты что, знал много киллеров — раз представляешь, как они должны выглядеть?  — Знавал, знавал. И большинство из них — люди самые неприметные. Чем серее, тем лучше.  — И поэтому ты считаешь меня подходящей кандидатурой? Потому что я серая?  — Брось, я же совершенно не то имел в виду.  — Имел, может, и не то, но сказал это… — Я имел в виду, что у тебя нетипичный вид для киллера. Никому и в голову бы не пришло такое, глядя на тебя, с твоим испуганным видом и хлопающими ресницами… — Ты хочешь сказать, что у меня всегда такой вид — как у дурочки, что так всего боится, что только и знает, что хлопать ресницами?  — Седьмое пекло, Пташка, ты прекратишь передергивать? Пожалуй, я изменил мнение. Тебе не в коем разе нельзя идти в киллеры, потому что даже из-за глупостей ты так напускаешься на человека, что сразу становится понятно — ты кровожадное и невыносимое чудовище. Так тебе больше нравится?  — Ха! Ну лучше, чем серость или слезливая дурочка… Хотя я, наверное, она и есть.  — Кто — она?  — Слезливая дурочка. Ты сам меня все время ругаешь за это…  — Надо тебе заметить, что в последнее время ты делаешь поразительные успехи на тему самоконтроля. Ты можешь не рыдать больше часа, и, соответственно, твой нос нормального цвета и размера. Ты почти перестала меня бить. Тоже неплохо, я считаю…  — Не напрашивайся… Нет, ты прав. Бить я тебя не могу.  — А раньше-то могла?  — И раньше было больно. А теперь — невыносимо. Я скорее ударю себя. Даже от одной мысли меня коробит.  — Постой, ты бьёшь меня и тебе от этого больно, я тебя правильно понял? Тогда какого Иного ты это делала?  — Потому что хотелось ранить саму себя. Ты мое слабое место. Сандор откинул назад голову. И на хрена он завел этот разговор? И солнце это долбаное, все лезет в глаза…  — Вот никогда бы не подумал, что доведется это услышать. Кем угодно мог бы себя представить, но не слабым местом… Пташка отошла от окна, приближаясь к нему. Теперь она заслонила собой невыносимый этот свет — словно все пожары мира потухли.  — Я не хотела сказать что-то, порочащее тебя. Это не потому, что ты слабый — просто ты очень близко ко мне стоишь. Это меня пугает. Мне все время кажется, что чтобы быть в целости — надо все время быть рядом — знать, что с тобой все хорошо. И это еще сложнее, чем контролировать себя. Про себя я хотя бы все знаю — а ты вроде как отдельно от меня, но на самом деле — нет. В реальности мы с тобой уже давно одно. Поэтому я так взвиваюсь, когда ты говоришь о расставании. Я просто не могу представить, что такое возможно. Понимаешь?  — Боюсь, что слишком даже хорошо… Пташка плюхнулась на кровать рядом с ним, поверх одеяла. Сандор, немного поразмыслив, приобнял ее за холодные плечи. — Какого хрена ты ходишь в майке и трусах, если тебе всегда холодно? Уж и тряпки тебе купил, а ты все равно… Или тебе еще и мерзнуть нравится, для пущего страдания? — Нет, сейчас мне просто было лень идти за кофтой… — Хочешь, я схожу? Где она? — Не помню. Не хочу. Хочу к тебе под одеяло… — А я вот не уверен, что это хорошая идея… Ты помнишь, сколько времени? Пташка обиженно надулась, смешно выпятив нижнюю губу. Еще пара таких вот жестов и придется сдаваться. Нет, лучше встать самому… — Ты куда это? — Куда, куда… Отлить. Пожрать тоже бы неплохо… Ты-то, небось, позавтракала уже? — Нет, я только печенье поела. С молоком. — Фу. Ненавижу молоко. Детский сад какой-то. Молоко с печеньем, мультик после обеда, поцелуй в лобик перед сном. В такие моменты я и впрямь чувствую себя педофилом… — Слушай, педофил, а где тогда обещанный поцелуй в лобик, или я что-то упустила? — Нет, нет, только не это. И потом, я сказал: «перед сном». А мы только встали… — Я готова лечь обратно. — А я вот не готов. Так что придется тебе придумать другой план… Сандор натянул валявшиеся на синем кресле возле кровати штаны и поплелся в ванную. Хороший секс с утра — это, конечно, здорово, но невозможно же было все время этим заниматься! «Ничего, вот скоро она поедет к тетке, — поздравил себя Сандор, — тогда и поотрываешься. Начнется девственная полоса воздержания, изредка перемежающаяся знаковым общением со шлюхами». Или не перемежающаяся. Весь этот чудесный опыт выставлял его прежнюю жизнь в крайне невыгодном свете, высвечивая всю ее убогость и тоску. Какие теперь шлюхи — после нее? Абсурд. Ну, не в монахи же идти. Хотя тоже вариант. Покаяние за не им совершенные убийства? Отказ от мирского? В пекло мирское, чего он там не видал… Дрянной секс — хреново, конечно, но можно обойтись. Вино? Тоже реально, хотя без баб и без вина уже совсем гнило. Что еще? Ах, да. Отказ от любви. Обмен. Сдаем любовь к женщине, получаем любовь к богам. Тут и начинались проблемы. Боги дали ему только кучу дерьма, которую прихотливо можно было бы обозвать жизнью. Агония, перемежающаяся апатией. Или наоборот, в зависимости от обстоятельств. А пресловутая женщина — одна — смогла дать ему за месяц то, что никто за все предыдущие годы не удосужился даже близко показать. Сандор и не предполагал, что такое вообще возможно. А если бы сказали — не поверил бы. Его персональная прекрасная страшная сказка с невеселым концом. Но даже надежды на то, что у нее возможно продолжение, даже не надежды — допустимой мысли — хватало на то, чтобы ждать вечность… Когда он возвратился в спальню, Пташка так и лежала, мечтательно уставившись невидящим взглядом в потолок «Опять, грезит, что ли? О чем, о смерти Бейлиша?» — Пташка, ты чего замерла? Не слышно твоего пения… — Я не пою тем, кто пошел в сортир. Меня еще с детства учили — непристойно говорить с людьми, когда они в ванной. Или орать через дверь. — Хм. Я же тебе не орать предлагаю, а петь… Как истинной Пташке. Как давеча… — Что? — Нет, ничего. Так. Почему у тебя такой вид загадочно- торжественный? Задумываешь какую-то новую пакость в своем стиле? Пташка улыбнулась еще лукавее. — Почти угадал. Да, в каком-то смысле. — Ну, не томи, а то вправду становится страшновато… — Ну, хорошо. Но не смейся. А то я тебя знаю… — Уж постараюсь. — Я думала… Мне подумалось о том, как, наверное, хорошо людям вместе тогда, когда над ними ничего не висит. Ни вины, ни обстоятельств, ни предчувствия расставания… — Так. Явно не наш случай. И? — Мне бы хотелось хотя бы попробовать… Можем мы прожить сутки, не вспоминая ни о моих неприятностях, ни о Бейлише, ни даже о Роберте. Но оба, понимаешь, оба. Это значит, что ты перестанешь от меня прятаться, потому что считаешь, что так тебе будет проще меня потом оставить… — Ты… Ты это заметила? — Еще бы! Я понимаю, почему. Но менее больно от этого не становится… — Прости меня. Я веду себя как трусливое дерьмо… — Ты ведешь себя согласно собственным моральным установкам, и за это я тебя уважаю. Веди ты себя иначе — ты перестал бы быть самим собой. Я же знаю, сколько тебе стоят эти попытки сделать правильно. И люблю тебя за это еще сильнее… — Матерь всеблагая, Пташка, прекрати, а то рыдать сейчас начну я. — Значит, будем рыдать вместе. Это главное. Ну, как тебе мой план? — Очень романтично, утопично и нелепо. Совершенно по Пташкиному. Другого я от тебя и не ожидал. После всех твоих рационалистических предложений и планов… Оба вспомнили последнюю подобного рода идею — то странное предложение, что Санса сделала Сандору на парковке под фонарем, и обоим стало неловко и жарко. — Значит, делаем, что хотим? Наш день? — Наш. Делаем, что хотим… Хотели они, как выяснилось, одного и того же. И на хрен надо было надевать штаны? — Стой, я сама тебя раздену. Все время об этом мечтала… Ее осторожные прикосновения довели Сандора почти до исступления, — а она делала все медленно, словно пытаясь прочувствовать каждое свое движение. После всего этого мучительного, придуманного им самим многодневного долготерпения, прерываемого редкими отчаянными вспышками, любой жест, не вызванный горячкой — не вопреки, но потому — возбуждал, затягивал в себя, как омут. И как выходило, что она, шестнадцатилетняя хорошая девочка, понимала это до самой глубины — и оттого медлила? — Пташка, давай поторопись, не уверен, что я долго выдержу… — Уверена, что выдержишь. Я сама чувствую то же… И он выдержал. Пока она ковырялась с застежкой на его ремне, — ее пушистая шевелюра щекотала ему грудь. Пока обнимала его сзади, легкой рукой скользя по закаменевшим мускулам живота. Пока касалась губами линии позвоночника, опускаясь все ниже — тут он почти сдался и был нескончаемо рад, когда Пташка, вдруг закончив все эти сладкие пытки, развернула его лицом к себе и шепнула: «Давай». И в голосе ее было все то же, что чувствовал сам Сандор, поэтому он не удивился, входя в нее — нежно и осторожно, хотя хотелось совершенно иного — что она тут же немедленно кончила, как и три дня назад, не в силах даже дождаться, когда он начнет двигаться. А до следующего взлета они дошли вместе, рука об руку, почти ломая друг другу пальцы. И во второй раз она кричала — не своим, низким голосом, на срывающемся дыхании, раздирая ему спину короткими ногтями. Ее экстаз был настолько силен, что Сандор почти забыл о своем собственном, и это тоже было правильно — и честно. Потом она что-то шептала ему — или он ей? И не отпускала его — не то, чтобы ему хотелось куда-то уходить, впрочем. И пока он лежал на ней, сверху, слегка приподнявшись на локтях, чтобы не придавить эту хрупкую девочку, Сандор понимал, что из всех из занятий любовью это было наиболее совершенным и упоительным — ощущения, жесты, диалог — как думал он каждый раз после того, как они соединялись. Так и только так должна проходить каждая ночь. Такой и никакой иначе должна быть жизнь с женщиной — на меньшее нельзя соглашаться — особенно попробовав единожды испить из этой чаши. Если надо будет, он подождет. Хоть целую вечность — даже если впереди у них будет один день. Один день и одна ночь. 2. После их так разморило, что они продремали еще полчаса — болтаясь где-то на грани между реальностью и сном. Солнце сместилось еще выше и уже не заглядывало в окно, но ровно освещало комнату, пятная узорчатую занавеску россыпью солнечных зайчиков. Можно было бы так целый день проваляться — в полудреме, в тепле, уткнувшись друг в друга, предаваясь любви и отдыхая от нее. Все бы ничего… — Я есть хочу. Давай встанем ненадолго.  — Как раз собирался тебе это предложить. Ты первая. Пташка оторвала щеку от его груди и, упираясь в него подбородком, уставилась Сандору в лицо возмущенным взглядом еще толком не проснувшихся глаз.  — Почему это? — Ну… во-первых, тогда я смогу посмотреть, как ты будешь одеваться — с одной стороны, это приятно, с другой — лежа в постели, не будет риска, что я опять к тебе пристану. А вот вторых — к тому времени, что я вылезу из этой кровати, кофе уже согреется.  — С чего это он согреется?  — Ну, ты его включишь, вот с чего. Раз уж я его сварил — затемно еще, кстати — ты вполне можешь и потрудиться его подогреть. Для этого кнопочку только надо нажать.  — А мне и кнопочку лень нажимать. И вниз идти тоже. Может, принесешь мне завтрак в постель? От такой наглости Сандор даже приподнялся на локтях. Пташка отодвинулась, откинувшись на подушку.  — Ну, ты даешь вообще! А про дрова ты помнишь?  — Мне-то что до этих твоих дров! Я вообще не понимаю, зачем ты за это взялся…  — Ага, поймешь, когда я растоплю этот вот камин в спальне.  — Ты же не любишь огонь.  — Терпеть не могу. Но ты зато мерзнешь все время… Она потянулась к нему с поцелуем. Так-то лучше.  — Уже ухожу. И принесу тебе кофе в постель.  — Нет уж, пожалуйста. Иначе не случится ни камина, ничего. А тебе еще обед готовить, пока я буду возиться с дровами и растопкой.  — Мне — что?  — Готовить обед, как что. Я тебе уже сказал — хотя бы что-то женщина должна уметь готовить. Там, в раковине, курочка размораживается — уже с пяти. Будешь ее жарить — под моим бдительным руководством. И никаких экспериментов — иначе опять будет оленина…  — Не хочу оленину. Ладно. А ее придется трогать руками? Тут Сандор не выдержал и захохотал. Боги, это что-то!  — Хотел бы я посмотреть, как ты будешь жарить курицу, не трогая ее руками. У меня уже от голода и смеха колики. Прекрати! Мало ли что ты тут руками трогала. Вот еще вздор! У тебя в голове какие-то странные заморочки на этот счет. Надо просто начать — и не бояться испачкаться. Вот ты же не боишься, когда рисуешь. Помню я тебя — по самые уши в графите. А когда красками рисуешь, небось, еще хуже. И еще они пахнут мерзко — и растворители еще всякие, легковоспламеняющиеся. Брр. Все, не зарывайся. Лучше вставай. Пташка нехотя вылезла из постели, сидя на краешке кровати, с еще большей неохотой напяливала скинутые вещи. Он явно ее недокармливает. Вон как позвонки торчат, не говоря уже об острых лопатках… Ее словно всю насквозь видно… Сандор вздохнул. Пташка повернулась к нему с вопрошающим взглядом.  — Что?  — Ничего. Ты похудела, даже по сравнению с августом, а и была-то не боги весть что. Непонятно, в чем душа вообще держится…  — Это от излишеств. Еды мало, а физической активности много. Кстати, вот об активности — пойдем после обеда гулять? Если я справлюсь с курицей…  — В смысле справишься — приготовишь или съешь?  — И то, и другое. Пойдем? Сегодня такая погода хорошая, а мы еще не разу не выходили на свет. Ну пожалуйста!  — Хорошо, договорились же. Сначала кофе, потом я займусь дровами, пока ты будешь воевать с курицей. Потом обедаем — отдыхаем — чуть-чуть — ну, не даром же я буду растапливать этот загребучий камин — и гулять — чтобы не в темноте, ладно? Как тебе план?  — Отличный. Тогда за дело. Что там, кофе на очереди? Все шло как по маслу. Даже с курицей Пташка справилась — хоть и пыталась ее то запихать в кастрюлю перед духовкой, то зачем-то начинить яблоками. Курица сопротивлялась — и Сандор тоже. В итоге все получилось, как надо, — они пообедали, как настоящие аристократы — перед камином, на этой кретинской медвежьей шкуре. Даже с вином — естественно, в доме у Роберта не могло не оказаться внушительного бара, откуда Сандор с некоторой опаской извлек бутылку красного вина — а ну как она коллекционная? А, в пень — и так это семейство им задолжало. Вино, несмотря на порядочную кислость, неплохо пошло с курицей. Пташке он, памятуя давнюю сцену с шампанским, налил полбокала, и этого ей хватило, чтобы разрумяниться и начать говорить глупости. Зато после обеда она не бузила и даже не приставала — просто сидела, зарываясь пальцами босых ног в медвежью шерсть, головой — на его плече — неотрывно смотря на огонь. Сандор на пламя глядеть не хотел — ему достаточно было ее волос и ее запаха. Сидеть было не слишком удобно — в спину впивалась ножка кресла, к которому он прислонился. Но менять позу и тревожить Пташку ему не хотелось. Все было так спокойно, так по-домашнему — словно это и вправду был их дом, и все так и будет… вечер, потом утро и снова… Никакого завтра извне — только отрезанное их пространство, запертое благословением снегопада, невидимое для посторонних глаз… Дело шло уже к закату, когда они вышли из дому. Снег причудливо окрашивался то в розовое, то в фиолетовое, по мере того, как солнце клонилось за лес. Лишь тени под деревьями не меняли свой цвет — длинные, мертвенного сине-чернильного цвета. Только вытягивались еще сильнее, грозясь подобраться к их ногам. Пташка скакала козочкой по сугробам — в новых идиотских штанах, что он ей купил — вообще, не девочка — модная картинка. Шапку она запихала в карман, и снег, падающий с веток, что они нагибали, пока шли по полузанесенной тропе к вершине, резко контрастировал с ее черными распушившимися от мороза крупными завитками волос. Во всем этом черном и белом — алея щеками, звеня беспричинным счастливым смехом, она в кои-то веки казалась такой, какой ей и полагалось быть — шестнадцатилетний красивой радостной девчонкой. Сандор вздыхал и, прогоняя, как и обещал, горькие мысли, пытался наслаждаться моментом — что у него получалось не вполне, так как адски хотелось курить, но он решил не портить свежий, как родниковая вода, воздух табачным дымом и стойко держался — пока мог. Когда они дошли до вершины — тут было широкое плато, над которым высилась уже неприступная, выбеленная временем и снегом скала с покосившимся вековым столбом на самой высокой точке — он все же закурил, встав с подветренной стороны камня. Тут бушевали вихри, закручивающие в буруны мелкую позёмку и лёгкий утренний снежок. Пташка быстро замерзла — и потом, он видел, что ее пугала высота — она приблизилась на минуту к краю обрыва и, как-то резко побледнев, отошла. Внизу лежала бездна — далекие леса, уже в черно-бело-зеленом варианте — первый долгий снегопад сорвал с них всю недолговечную осеннюю пестрядь, установив новые молчаливые суровые законы. Пташка чертила что-то на снегу носком ботинка, потом подошла к Сандору, который уже почти добрался до фильтра — никотина хронически недоставало, плюс голова опять заболела. Она уткнулась ему в куртку — пахла Пташка до невыносимости сладко — снегом и тем странным свежим ароматом, которым пропитываются на морозе волосы — шепнула ему тихо: «Пойдем домой, я замерзла» Он выбросил докуренную уже сигарету — она улетела в бездну маленькой карманной кометой — принял дрожащую девочку в объятья, поцеловал в холодный висок.  — Пойдем. Ты вся дрожишь.  — Это ветер.  — Вот-вот. На хрен нужны эти прогулки? Тебе сейчас в ванную — куда я тебя и запихну, дай только до дома добраться.  — Ты же сказал, тут воды мало и плохо с ней. — На тебя хватит. Уж как-нибудь. А то еще простудишься. Пошли. Идеальный день — ну какой нафиг идеальный день без ванной? Еще что там положено? Вонючие свечки, шампанское? Приглушенный свет?  — Ага. Все, как со страниц эротического журнала. Еще романтическая музыка… Боги, Сандор, что за клише?  — Клише не клише, но согреться тебе надо. Иди-иди, да под ноги смотри. Тут темно уже, а там до хрена корней. Пока они шли к дому, Сандор размышлял, как бы это устроить с ванной, да поскорее. Но когда они вышли из леса, стало ясно, что ничего такого им не светит. Все планы накрылись медным тазом. Пред домом стоял огромный внедорожник золотистого цвета, рядом с которым их Шевви казался цыпленком. Из него доносилась негромкая музыка — то ли гитара, то ли что-то вроде. У крыльца замер высокий мужчина с непокрытой головой — золотые длинные волосы небрежно рассыпались по плечам. Он был тоже в белом и в черном. Как Пташка. Она замерла у Сандора за спиной, шепнула ему в плечо:  — Кто это? Мне его лицо кажется знакомым…  — Еще бы. Это брат-близнец знакомой тебе особы. Джейме, мать его, Ланнистер.