Резеда, мак и одуванчик

      В краю озер, пронизывающих ветров и диковинных поверий никого бы не удивило, что кто-то навлек беду на рыжую. Здесь и бездомной собаке известно, что рыжие люди всегда притягивают неприятности: такая судьба им была уготована в Не-мире, таковую они и должны смиренно принять появившись на свет.       Но мне — той самой несчастной — было не до смирения. Плавно покачиваясь в лодке, промокшая до последней нитки, я в который раз мрачно размышляла, отчего же неудачи сыпятся на мою голову, будто перезревшие ягоды с ветви. Виной ли тому странное поверье или же мои собственные действия? Или одно порождает другое?       Словно бы в ответ на мои мысли одна из притянутых мною неприятностей загадочно подмигнула. Я закатила глаза и отвернулась, надеясь, что пусть моё показательное возмущение и безмолвно, но достаточно красноречиво.       Дрянная лодчонка, насквозь пропахшая рыбой, колыхнулась в последний раз и пристала к берегу.

***

      Серые тучи наступали на город с севера, словно огромные неповоротливые звери. Они ползли тяжело, завораживая своей мощью, и упитанные их животы висели так низко, что редкие прохожие, робко поглядывающие на небо, неосознанно вжимали голову в плечи и беспокойно приподнимали воротники. Казалось, одно неловкое движение, и эти громады обрушатся всей своей массой, погребая под собой и мою лавку, и меня саму, и весь Эсфельм.       Пожалуй, это было бы закономерным завершением неудачной недели.       — Ежели никто не соизволит пожениться или двинуть кони в ближайшее время, то мы как пить дать разоримся, госпожа, — тревожно объявила пухленькая женщина и смачно шмыгнула носом, исподлобья разглядывая щедрое на сырость небо. Под нею с не меньшей тревогой поскрипывало дряхлое крыльцо, чьё настроение омрачали не только надоедливые ливни, от которых оно насквозь промокло и потемнело от грязи, но и люди, околачивающиеся на нём уже добрую вечность.       И ведь всё без толку!       Ах, если бы небо одаривало людей золотом, а не этими противными осенними дождями! Тогда моей дражайшей (и дрожащей) помощнице не пришлось бы щеголять в штопанной-перештопанной на манер лоскутного одеяла шали, едва согревающей упитанное тело, хлюпать дырявыми сапогами и жаловаться на извечный проклятущий насморк. Соответственно мне не довелось бы слушать чужие жалобы и постанывания, невыносимые последствия бездействия всех до единого верных покровителей, а бедному крыльцу быть позолоченному от первой до последней ступени! Уж тогда бы оно не поскрипывало так безнадежно…       — Я разделяю твои опасения, Эстин, — голосу моему, охрипшему и бесконечно унылому, остро позавидовал бы сам Скорбный Вестник, пролетай он мимо. — Однако не все озвученные тобою пути нашего обогащения мне по душе. Ох, ведь я желаю, чтобы цветы, нами взращенные, доставляли радость, а не венчали собою печаль!       Настрой моей помощницы, и по совместительству кухарки и служанки, и раньше не отличавшийся бодростью и оптимизмом, ныне и вовсе был мрачнее могильной плиты. Безрадостные предзнаменования наших неудач звучали всё угрюмее и чаще, и отличались поразительной способностью жестоко втаптывать в грязь слабенькие ростки надежды, изредка прорастающие в душе. Но я её в том не винила. После того, как мой отец, Роуф Астерс, скоропостижно скончался сразу после похорон моей матери Розы, а дела лавки пошли наперекосяк, я тоже утратила способность видеть окружающий мир в светлых тонах.       — Складно молвите, госпожа Астерс, — хмыкнула помощница и быстро заправила выбившиеся из-под чепчика тонкие темно-русые прядки. — Только вашими словесами не наесться впрок, медовые да лакомые выраженьица на хлеб не намазать. Говорю вам как есть, без всяких прикрас — нам на руку любое событие, где наши цветочки сгодятся. А уж каким ему быть — светлым али печальным — это не нам решать, а мудрым покровителям, — упитанный палец устремился ввысь и значительно затрясся. С неба прямо на него тотчас прыгнула огромная капля. — Им лучше видать!       Вряд ли где бы то ни было сыщется человек, более верный в своей безграничной любви к покровителям. Порою мне кажется, что Эстин, почитающая их всех без исключения, отдувается за всех безбожников нашего города. Впрочем, не каждодневные горячие молитвы, не зажженные свечи у фигурок нисколько не мешают ей время от времени забываться и перемывать кое-чьи праведные косточки. Моя бойкая на язык (и не обделенная фантазией) помощница может рассказать столько интересных подробностей о внешнем облике, характере и похождениях любого из покровителей, что невольно можно заподозрить, будто она встречалась с каждым вживую, причем не единожды и в самые щекотливые для них моменты. Сплетница способна с ходу назвать количество бородавок Иафуса Копостника и смертных почитателей Ианоре Вдохновительницы, а затем дать исчерпывающее описание, где же выскочили первые и чем закончили свой земной путь вторые. Однако столь пытливый ум отчего-то всегда забывает, сколько нужно приобрести катушек с нитками и мотков лент, необходимых для составления букетов. Покупка пресловутых материалов для украшения, по-видимому, дело слишком приземленное для этой духовной особы.       Впрочем, в последнее время её забывчивость уже не играла никакой роли. Зачем закупать что-то, ежели оно не пригодится? За несколько недель не было продано и полсотни букетов, и того меньше траурных венков и корзинок с лепестками. Уже шесть дней к цветочной лавке не прибегал даже бродячий пёс, обычно влекомый сюда остатками мясного пирога. Это давало серьезный повод для размышлений о качестве похлебки, приготовленной взамен него: тощая, будто стебелек, бродяжка, полакомившаяся новым угощением как раз неделю тому назад, не желала появляться на нашей улице, не иначе оскорбленная до самой глубины своей собачьей души. Никому не пришло в голову приобрести и жалкого букетика полевых ромашек, прощальную нежность ушедшего лета. Впрочем, увядшие цветки пригодились: из них вышел пречудесный успокаивающий отвар для моих расстроенных нервов.       Выращивание цветов было моей давней страстью, привитой мне родителями ещё в раннем детстве, и я пронесла эту любовь через годы. Моё необычное для этих краев имя — Резеда — как нельзя лучше подходило для владелицы подобной лавки. Но, к сожалению, оно не принесло мне успеха в этом деле. Пока число покупателей таяло на глазах, долги наши напротив неуклонно росли и сулили мне и Эстин немало злоключений в будущем. Я уже видела себя бредущей по улице с протянутой рукой, мерзнущей на паперти в том же положении и — печальный итог своего неумелого попрошайничества — лежащей в смрадной канаве. Да, картины в моей голове были однотипны и трагичны, но вполне реальны. Денег оставалось всего ничего, и это не прибавляло добрых мыслей.       — Госпожа, пойдемте. Нечего тут под дождем мокнуть, — дверь медленно распахнулась, и покрасневший нос пригласительно шмыгнул. — Своим жалким видом мы только оттолкнем добрых людей.       Я последний раз оглядела пустынную улицу, а затем стукнула каблучками о крыльцо трижды — на удачу — и зашла внутрь.       В лавке было прохладно и сыро, и до одури сладко пахло свежими цветами. И только горьковатый и чуть пряный запах шалфея, неожиданно появляющийся в сладком мареве, возвращал к действительности.       Давным-давно отец выкупил это помещение у престарелого травника и открыл первую и единственную цветочную лавку в городе. В этой лавочке встретились мои родители. В ней прошло моё детство. Всё здесь  — каждая прибитая полочка, скрипящая половица и плетенная корзинка  — настолько привычно, что я могу закрыть глаза и описать комнату по памяти, а цветы в ней  — по ароматам.       Вдоль левой стены — два ряда из ящиков, на них — потертые корзины, сплетенные ещё моей матерью, из которых любопытно выглядывают астры. Их пушистые головки — облачно-белые, закатно-розовые, солнечно-желтые — по-летнему яркие и живые, словно в пику тому, что творится за окном. По соседству с ними — покачивающиеся от малейшего ветерка дымчато-белые шапочки тысячелистника, пурпурные и белоснежные чашечки ветряницы. В ведрах под окном — благоухающие розы, стрелы шалфея и пышные колоски левкоя кремового и насыщенно-малинового оттенка. На правой стене — полки и венки на них, около прилавка — горка неразобранного урожая со вчерашней недолгой прогулки — ветви боярышника с горящими угольками ягод и ажурные листья папоротника.       Долгожданный скрип отворяющейся двери отвлек меня от созерцания знакомой обстановки. Я обернулась на звук и с удивлением проследила, как в лавку проскользнул мальчишка в большой куртке, сдвинутой чуть ли не на нос шапке и исполинских сапогах, в которых могла поместиться ещё парочка таких же крошечных ножек. Эстин, насторожившаяся, словно голодная лисица, почуявшая кролика, обменялась со мной говорящими, алчными взглядами. Я поспешно устроилась за широким прилавком.       Неужто сегодня нам не придётся довольствоваться безвкусной похлебкой?       Наш золотой (ах, это было бы совсем чудно!) ангелочек с нескрываемым восторгом озирался по сторонам. То было привычным делом: любой человек, зашедший в лавку — независимо от возраста и пола — первым делом неизменно любопытно осматривался и блаженно принюхивался. А какой же удивительной и красочной скорее всего виделась окружающая обстановка столь юному созданию!       Эти цепочки нарядно украшенных корзинок, протянувшихся вдоль стен, пустые и с охапками цветов; кольца погребальных венков — аскетичных, но торжественных, громоздящиеся в углу; готовые букеты — все при полном параде, собранные и изящные — замерзшие на прилавке в ожидании своего покупателя. И блестящие ножички, и рулоны темной бумаги, и пестрые языки лент, свисающие с полок — всё манило взор!       Пока ребенок восторженно вздыхал и открывал рот, мой наметанный глаз подмечал малейшие признаки увядания этого богатства. Где-то устало поникли бутоны — вот-вот рассыпятся на части. То тут, то там высились горки скукожившихся лепестков, а в ведрах плавали высохшие листья.       Да, ничто не цветет вечно, и всё же… Едва мальчишка покинет лавку, необходимо плотно закрыть ставни, провернуть ключ в замке и разобраться с этим непорядком.       — Что вам будет угодно? — вежливо улыбнулась я юному покупателю, когда тот подошел ближе. Уголки губ у меня невольно ползли вниз, но я упрямо продолжала приподнимать их. Быть обходительной и очаровательной с любым покупателем, независимо от того, какие бури ты переживаешь внутри — залог будущего успеха, надежда на то, что и его душа откликнется на доброту и расщедрится в ответ.       Шапка медленно сползла с растрепанных волос, и на меня уставились ясные васильковые глазищи. Нет, правда же — сущее создание небесное!       — Веночек, — тихо проговорил ребенок и разжал ладошку. На прилавок прыгнула и печально звякнула тройка блестящих серебряных луней.       Эфемерная улыбка исчезла с моего лица, а в груди тревожно толкнулось сердце.       — Карапуз, а кому ты его покупаешь? — напряженно поинтересовалась Эстин, наверное, почувствовавшая те же симптомы самой коварной и важной болезни души человеческой — сострадания.       — Дядьке с озера, — пояснил мальчишка и важно приосанился, и мы с Эстин невольно облегченно выдохнули. Не хотелось бы брать деньги у ребенка, потерявшего кого-то из близких, даже ради вкусного ужина. — Лодочнику местному.       В скором времени на нас, как огромная шишка на голову, свалилась беда иного рода. Выбранный венок, из можжевельника и с желтыми хризантемами, ребенок еле держал в руках: он был слишком тяжел и громоздок. Да и любой другой в лавке он вряд ли бы оторвал от пола: в конце-концов, это же не девичьи веночки из одуванчиков или колокольчиков!       — Госпожа Резеда, вы только посмотрите, — Эстин в досаде всплеснула руками. — Да он его в целости не дотащит, весь развезет по земле. Ежели подходящего венка не сыскать, так надобен другой мальчишка, чтобы наш товарец потом не развалился в руках у лодочника!       — Где же мы отыщем сейчас другого мальчика? — едко осведомилась я. Будто бы они прячутся в лавке по углам или продаются по золотой солнушке за голову на ближайшем пятачке!       — Тогда самим надобно отнести! — упрямо заявила Эстин, с намеком стрельнув глазами в сторону скромно лежащих монет, что могли переместиться обратно в карман местного лодочника в любое мгновение. — Чтоб всё в лучшем виде!       — Самим? — удивленно переспросила я, сразу почувствовавшая некую подоплеку в этом безобидном слове. — И кто же пойдёт?       Эстин молчала. Всем своим покаянным видом помощница признавалась в своей беспомощности. Она и её порвавшиеся, никуда не годные сапоги не смогут совершить благодеяние, нечего и доверять им столь важное дело.       Я подавила неуместный трагический вздох, совершенно не допустимый для благовоспитанной девушки, и расспросила мальчика, где мне искать того самого лодочника. Башмаки малыша были не лучше, чем у Эстин, оттого я пожалела его и не стала брать в проводники, да и дорога оказалась знакомая. Стоило мне только твердо пообещать («да, честное-пречестное», «конечно, слово госпожи», «само собой, чтоб об доску мне голову размозж… что, прости?!»), что я сама доставлю покупку к озеру в первозданном виде, как ангелочек испарился из лавки быстрее таинственного Ворадуха, умелого мальца по части поспешных исчезновений.       Мурлычущая под нос песенку, словно сказочная кошка, Эстин наскоро переплела мои растрепавшиеся длинные косы, и подала плащ, перчатки и зонт. Я предусмотрительно натянула капюшон чуть ли не до самого носа, подхватила весьма тяжеловатый венок с полки и вышла из лавки, тотчас познав все сомнительные прелести дождя при сильных порывах ветра.       Напоследок Эстин пожелала удачи (какая изящная насмешка!) и торопливо прикрыла за мною дверь. Изнутри почти сразу донесся неясный скрежет, отчего в душе моей зашевелились премерзкие подозрения, что плутоватая помощница спешно задвигает все засовы, дабы тем самым перекрыть мне пути отступления. Я возмущенно встряхнула головой, отгоняя глупые и докучливые мыслишки. Потоптавшись немного на многострадальном крыльце, отчего оно заскрипело особенно отчаянно, я в подавленном настроении и венок, находящийся в гораздо лучшем состоянии (ну, право!), отправились к озеру.