Нужно лишь дождаться просьбы

Пальцы уцепились за скользкий, мокрый от талого снега камень, и Бран подтянулся еще выше. Если пролезть к горгулье и взобраться на нее, можно будет ухватиться за карниз и вскарабкаться к самому окну сторожевой башни. Ветер шелестел в его волосах, задувал в уши и нос, но Брану нравились эти тихие свистящие песни, нравился запах высотного воздуха и сладкая тянущая боль в мышцах. Это и была свобода, думал Бран, ловко перебираясь по стене к каменным горгульям в несколько привычных движений. Здесь он может быть настоящим лордом, а внизу только-то маленьким мальчиком. Сейчас никто не мог помешать ему, отец заседал в Великом Чертоге Винтерфелла с двумя другими северными лордами, Амбером и Карстарком из Кархолда — мейстер Лювин велел Брану заучить имена, гербы и владения лордов Севера раньше всех прочих; его леди-мать тоже была с ними и не могла снова запретить ему лазать. Санса, наверняка, шила у себя в спальне, а Арья с Риконом возились в снегу с лютоволчатами. Робба и Джона не было видно. Уперевшись пальцами ног в горгулью, а Бран всегда разувался перед тем, как начать лезть: так было ловчее, с четырьмя-то руками против прежних двух, он оттолкнулся и схватился за карниз. Подтянулся на руках, перегнувшись через него. Над башней кружили вороны, лениво перекрикиваясь между собой. Голоса, доносившиеся из башни, он тоже сначала принял за воронье бормотание, но вскоре понял, что ошибся — вороны не умели разговаривать и смеяться. — Проклятье! Сделаешь так еще раз, и я… Второй голос перебил: — Так, что ли? — послышался не то удар, не то шлепок, приглушенный шорохом ткани. — В прошлый раз тебе нравилось, готов поклясться ты просил меня не останавливаться. Бран узнал Джона и Робба. Что-то они делали, укрывшись ото всех? Заступив ногой на истертый ветром камень у самого окна, образовывавшегося в башне неровным кособоким отверстием, Бран подобрался совсем близко и заглянул внутрь. Робб стоял спиной к нему на коленях, руки его ощупывали пояс Джона, стоявшего во весь рост. Лицо у Джона было такое, будто ему делали больно, он даже глаза прижмурил. Бран не понимал, ведь братья всегда были дружны между собой, несмотря на то что один родился наследником, а второй — бастардом, Сноу, незаконным ребенком, привезенным отцом Брана с юга. Он знал о Джоне от леди Кейтилин с тех пор, как стал достаточно взрослым, чтобы понимать значение слова «бастард». Но Робб любил Джона, как родного брата, порой даже поболее Брана и Рикона, ведь они выросли вместе. Быть может, они просто играли в какую-то взрослую игру, а Бран был слишком мал, чтобы знать о ней и понимать. Джон застонал, и Бран вздрогнул, еле удержавшись на узкой каменной перекладине. Что Робб такого с ним делал? Стоит ли сказать об увиденном лорду Эддарду? Бран понимал, что не хочет знать больше ничего, он замерз и устал держаться. Тело сделалось каменным, словно он, Бран, был одним из булыжников в кладке старой сторожевой башни. Он бросил взгляд вниз, туда, где серым пятном на серой же земле маячил его лютоволк, золотые глаза казались отсюда блестящими искрами. Где же Серый Ветер и красноглазый Призрак? Волки всегда и везде ходили за детьми Старков, даже чистюля Санса иногда брала свою Леди к себе в постель. Тем временем внутри снова заговорили. — Тебе нравится, Сноу? Джон пробурчал что-то неразборчиво и будто попытался оттолкнуть от себя Робба. Но тот только засмеялся, прижимаясь лбом Джону промеж ног. — Нравится, я-то знаю… — глухо заметил Робб, а Джон снова попытался нахмуриться. Бран неуклюже дернулся, нашаривая удобное место, чтобы поставить ногу. Дыхание на миг оборвалось; он опять чуть было не сорвался. Странно, что братья не слышали его возни, тогда они бы прекратили свою странную игру и помогли ему. Но они не слышали или не хотели услышать. Бран увидел, что Джон стоит нагим ниже пояса, и покачнулся на своей перекладине. ~*~ Робб быстрыми пальцами развязал тесемки на его бриджах, и те сползли до самых колен. Джон почувствовал, как холодный воздух осторожно ощупал горячее место у него между ног, и поежился от странного ощущения. Ладони Робба опустились на его нагие бедра, поглаживая, Джон увидел, что он улыбался, жадно и хитро одновременно. Синие глаза опасно посверкивали в полумраке. — Сделать тебе хорошо? Он всегда спрашивал прежде, чем начать. Джон знал, что бы он не ответил, Робб сделает по-своему, но никогда еще не отказывал ему. Это всегда было выше его сил, как если бы брат предложил выбирать: дышать или не дышать. Робб поцеловал его в лобок, всего в нескольких дюймах от напряженного естества. — Джон? — это прозвучало растерянно, будто Робб боялся, что сегодня ему, наконец, откажут. И этот взгляд из-под ресниц, голодный, покорный, желающий… Джон кивнул. У него кружилась голова, а мысли все никак не приходили в порядок, мечась, как амбарные крысы. Опустил ладонь на кудрявый затылок Робба, придвигая ближе к себе, пальцы запутались в густых осенних волосах. Тот облизнул пересохшие губы и легонько тронул языком головку. Дразнясь, мимолетно коснулся губами, пробежал мокрую дорожку вдоль основания члена к жестким волосам на лобке и обратно. Сладко, хорошо… Но сейчас Джон хотел большего, как никогда ранее; это смущало, пугало, но было так желанно, что проще и правда не дышать или заставить остановиться собственное сердце, чем прекратить. Это их последние дни, последние встречи, которые они еще могли урывать украдкой у всего мира. Джон уже решил, что отправится с дядей Бендженом, когда тот двинется назад к Стене после пира по случаю приезда короля Роберта, а Робб останется дома и однажды станет править в Винтерфелле уже как лорд Старк. Содрогнулся, вдруг увидев себя одиноким посреди снега и льда, где не будет ни рук, ни губ, ни синих глаз, смотревших на него как на особенного, только холод… Он ненавидел себя за это решение, ненавидел отца, ненавидел Робба за то, что нужно было его оставлять… Словно почувствовав это, холод, поселившийся у Джона под ребрами, Робб толкнулся навстречу, полностью втягивая налитый кровью член в свой мокрый, горячий рот. Он сам задавал темп, рваный, быстрый, от которого мысли путались друг с другом еще пуще, и темнело перед глазами. Сейчас в полуразвалившейся сторожевой башне слышались только влажные шлепки, когда Робб вынимал и снова принимал в себя твердую возбужденную плоть брата, да хриплое дыхание и тихие стоны, срываемые им у Джона. Он один мог видеть Робба таким, с ошалевшим от желания взглядом и припухлыми влажными губами, сомкнутым на его члене, лишь он видел его лицо в миг высшего удовольствия. От одной этой мысли на Джона находило еще большее возбуждение. Ладонь невольно крепче сжалась в волосах брата, Робб с силой вцепился в его голые ляжки, пропуская твердую плоть во всю длину. Из угла его рта стекала вязкая слюна. Казалось, все длилось дольше, несколько часов или больше того, день, должно быть, подходил к концу, но, когда Джон, всхлипывая, излился внутрь брата, бледное северное солнце оставалось на своем неизменном высоком месте, поливая куцые облака редкими лучами. Робб жадно облизнулся, он не потерял ни капли братского семени, и, когда Джон присел к нему на холодный камень, чтобы поцеловать, губы его были терпкими и солеными на вкус. Это заставило опавший было член снова зашевелиться. Робб, заметив его смущение, развеселился. — Хочешь добавки, а, Сноу? — хохотнул он, рассеянно поглаживая Джона внизу — тот так и не успел одеться и уже жалел об этом. Продолжая вытягивать сладкую улыбку, от каждой из которых млели робкие служанки на кухне, Робб мягко надавил Джону в грудь, принуждая опуститься на камни. Стащил сначала один сапог, затем другой, стянул, наконец, болтавшиеся на коленях бриджи, легко целуя колени и белые, как молоко, бедра. Камзол Джон расстегнул сам. Он лежал абсолютно обнаженным, открытым и беззащитным, в то время, как Робб был одет полностью. Зябкая дрожь побежала по телу, то ли от холода, то ли от неловкости. Робб по-хозяйски развел ему ноги, поцеловал внутреннюю сторону бедер и потянулся к собственному поясу, распуская тесемки. Джон внезапно для самого себя подумал вдруг, они были не одни, кто-то наблюдал за ними. Но в сторону окна так и не взглянул. ~*~ Джон поджимался и все норовил свести бедра, будто это впервые с ними. Должно быть, и внутри него окажется столь же узко, как и в первый раз. Роббу понравилась эта мысль. Они расстелили его теплый, подбитый мехом плащ на холодом полу, чтобы стало помягче и потеплее, и теперь белое тело Джона было словно обрисовано на нем углем. На него хотелось смотреть, но не так, как на девушек, купавшихся иногда в горячих прудах Винтерфелла. Не премилые грудки-бутончики и плавные линии бедер Робб желал бы запечатлеть в своей памяти, так, чтобы можно было вынимать одно воспоминание за другим и разглядывать, когда Джона не будет рядом. Почему он думал об этом, ведь брат здесь, с ним, смущенный и не знающий, как попросить? Так будет всегда, сказал себе Робб и, взяв ладони Джона в свои, положил их себе на грудь. Сам наклонился чуть вперед, чтобы ему было сподручнее его раздевать. Руки Джона на голой коже обжигали, как каленое железо; избавив Робба от одежды, он не спешил убрать их. В серых старковских глазах плавленным серебром медленно растекалось скованное, но все-таки желание, взгляд сделался темным едва ли не до черноты. Он пах дымом, потом и лесом, но возбуждение его имело тяжелый запах стали, от которого внизу наливалось свинцом, и сердце начинало спотыкаться в груди. Оперевшись ладонью о его напряженный живот, Робб протянул пальцы к его приоткрытым губам. Джон понял без слов, вобрал в рот сначала один палец, затем второй, скользя по ним горячим влажным языком. Робб не удержал стона, глядя, как припухшие красные губы охватывают его пальцы, как смотрит на него, изнывая от желания, Джон. Таким он был лишь для него, податливым, мнущимся, прогибающимся в руках, словно родился только для Робба. Они оба были созданы лишь друг для друга. Одного не могло существовать без другого. Сейчас Робб знал это лучше, чем когда-либо, быть может, и Джон задумывался о том же. Его Джон, его младший брат, лучший друг, единственный любовник, которого он готов был так любить. Джон с шумом выдохнул, вздрагивая, когда смоченные слюной пальцы осторожно, на пол фаланги проникли внутрь него, растягивая, разминая. В нем и правда оказалось узко, узко и очень жарко. Робб поцеловал его быстро и нежно, едва-едва касаясь побледневших губ, глотая очередной тихий стон, тронул кончики бровей, подбородок, проследил дорожку к шее и ключицам, крепкой груди, прихватил зубами плоские темные соски. Не прекращая медленных, с оттяжкой движений внутри Джона. Тот вскинул бедра навстречу, насаживаясь и вздрагивая, когда твердая плоть Робба задела его внизу. — Робб… Робб, пожалуйста… — прошептал он так тихо, что Робб скорее понял его по глазам, чем услышал. У него сводило все тело от возбуждения, казалось, в этой стылой, крошащейся от времени башне жарче, чем во всех Семи Преисподних, но Робб всегда, всегда дожидался просьбы. Только тогда он был уверен, что им обоим будет хорошо. Джон закусил губы, когда сочащийся смазкой член прильнул к его ягодицам, надавливая на припухшее, влажное от слюны кольцо между ними. Двумя толчками, — старательно-плавным и резким, срывающимся, Робб проник внутрь его разгоряченного тела. Сам не сдержался, вскрикнул, когда вокруг его плоти схватились тугие мышцы, но Джон не издал ни звука. Только сильнее прогнулся в спине, помогая войти в себя еще глубже. Так сладко… Они слишком долго не были вместе, не оставались наедине, чтобы можно было открыто касаться другого, не боясь быть застанными, осужденными. Рядом с ним всегда оставался Теон, улыбчивый и любящий разговоры об охоте и женщинах. Иногда Роббу казалось, что Грейджой не посмотрел бы на них косо, узнай он обо всем… Вот только Джону Теон никогда не станет таким же другом, каким был для Робба, быть может, виной тому злые слова, которые тот отпускал в его сторону. Рядом с Теоном Робб не мог также верно быть и с Джоном, это было тяжко — даже не видеть его, только изредка равнодушную спину, когда тот уходил прочь, или такой же холодный профиль с покатым мысом спадающих на лоб темных волос. — А Сноу никак ревнует! — смеялся Теон, а у Робба почему-то сдавливало в груди. Робб скучал по нему, по ним, по тому, как тесно переплетались их тела в миг высшего наслаждения, по его раскрасневшемуся лицу и капелькам пота, влажно блестевшим на груди, по хриплым вздохам и рукам, несмело и жадно одновременно блуждавшим по его телу. Джон приподнялся на локте, опуская свободную руку на загривок Роббу и притягивая его ближе к себе. Скользнул языком в его рот, целуя долго, голодно, с мягким влажным звуком, когда они отрывались друг от друга, чтобы вдохнуть воздуху. Чувствуя знакомую дрожь в своем теле, Робб стиснул в онемевших пальцах сначала бедра Джона, сотрясаемые напряжением, потом подхватил его за талию, заставляя привстать еще сильнее, натягивая на себя и достигая того самого сладкого узелка внутри него. Джон охнул, снова прикрывая глаза, втиснул свою ладонь между их телами, зажимая в кулаке собственный член, и Робб накрыл его руку своей, ритмично скользя ею вдоль его пульсирующей плоти и в нем самом. Их стоны слились в сдавленный полукрик-полувсхлип один на двоих, дыхание перебилось, и Джон, первым достигая разрядки, сцепил зубы у Робба на плече, оставляя на коже тут же налившийся алым «кровавый» поцелуй. Он все продолжал содрогаться, сдавливая его в себе, когда Робб, утробно рыча, выплеснулся в него после нескольких быстрых последних движений. — Не могу, не могу отпустить тебя… — бормотал он, безотчетно наматывая на ладонь длинные каштановые пряди, вторая до сих пор лежала у брата промеж бедер. Прежде, чем покинуть его тело, Робб увидел, что Джон Сноу улыбался, расслабленно, но почему-то… грустно, с отзвуком горечи… ~*~ — Кажется, я что-то видел, там, в окне, — беззаботно бросил Робб, зашнуровывая штаны. Они так и не убрали плаща, и Джон в одной только нижней рубашке и кое-как завязанных бриджах сидел на нем, поджав под себя ноги. Он напрягся, поднимая еще расфокусированный, но от того не менее тяжелый взгляд на Робба, его чуть вытянутое лицо всегда казалось печальным, не в пример старшему брату, унаследовавшего осеннее пламя Талли от своей матери. — Я тоже. — Ворона, должно быть, — все так же легкомысленно отозвался Робб и, фыркнув, добавил. — Большая любопытная ворона. Джон так и подскочил и, в чем был, кинулся к окну, больше напоминавшему огромную выбоину в стенах башни. Ветер подхватил его волосы, отшвырнув несколько длинных прядей со лба. Охваченный неприятным предчувствием, он перегнулся через край и взглянул вниз, частью своей души надеясь не увидеть там ничего, кроме клочка мерзлой земли, поросшего редкой заиндевевшей травой. Робб покривился, наблюдая за ним: — Интересно бы узнать, кого ты хочешь найти? Может, тебя заводит мысль о том, что моя мать могла застигнуть нас? В три широких, нарочито ленивых шага Робб пересек расстояние между ним и Джоном, заступая ему за спину и укладывая ладони по обе стороны от него. — Или Теон Грейджой? — это имя, нашептанное в самое ухо, опалило висок, и Джон передернулся, как от удара. Робб тихо рассмеялся, скользнул носом вдоль его шеи, зарываясь лицом в жесткие волосы на затылке, но Джон отпрянул и резко толкнул того в голую грудь. — Бран, — прошипел он со злостью, так не свойственной ему, особенно после того, что было меж ними только что. — Что, Бран? — Его волк все еще сидит под башней. Значит, и Бран был здесь совсем недавно, — серые глаза Джона заметались по лицу старшего брата. — Может, это мой волк? Злость схлынула с Джона, как свежая краска после проливного ливня, сменяясь стальной непреклонной холодностью. Сейчас он более, чем всегда походил на лорда Эддарда, и зима, о которой испокон веков предупреждали Старки, отразилась в его взгляде — твердом, как серый лед. — А ты совсем ничего не понимаешь, да, Робб? Только и умеешь, что смеяться и улыбаться, как Грейджой. Но Робб видел, что его пальцы, сжатые в кулаки, дрожали. На душе у него сделалось смутно и скверно. — Если Бран и был здесь, он слишком мал, чтобы понять, что он видел, — с деланной уверенностью сухо заметил Робб, сравнение с Теоном в устах брата зацепило его сильнее, чем должно бы. Джон отвернулся от него, не удостоив более и взглядом. Оперевшись руками о каменную перекладину, он тихо промолвил, словно бы обращаясь к черным птицам, перекрикивающимся где-то над их головами: — Мы больше не должны так встречаться. Черные крылья, черные вести. — Что ты сказал? — теперь пришло время Роббу разозлиться. Он рванул Джона за плечо, вынуждая повернуться к себе, посмотреть на себя. Тот сжал губы в упрямую линию. — Ты меня слышал, Робб. Уходи первым. Нас не должны увидеть… вместе. Синие глаза напротив Джона странно заблестели, Робб продолжал держать его одной рукой, но словно не знал, что делать со второй, то вскидывая ее, то снова опуская. Джон не успел отстранить его, не успел даже воздуху в грудь набрать, а Робб уже целовал его, зло, отчаянно, с привкусом крови на языке и искусанных губах. Словно и вправду боялся потерять. Ненавидя себя, Джон положил раскрытую ладонь брату на грудь, мягко, но уверенно оттесняя от себя. Быть может, стоило ответить, в последний раз позволить этим губам смять его губы, а языку скользнуть в рот, но Джон знал, если сделать это, он уже не сможет остановиться, не сможет ему отказать, как не мог никогда. — Уходи, — произнес Джон во второй раз за сегодня, чувствуя, что третьего уже не выдержит — словно произнося это, глядя на Робба, в его глаза, цветом, что твое море, он самолично ломал себе ребро за ребром. Робб взглянул на него с почти детской обидой, а потом отошел сам, отирая влажные губы тыльной стороной ладони. Красивые черты его ожесточились. — Прав был Теон. Ты дурак. Трус и дурак. Он заломил жестокую усмешку в углу рта и вышел прочь, подхватив свой меховой черный плащ, на котором они не более получаса назад любили друг друга, лишь двое в целом мире. Он быстро промокнул глаза рукавом. От ветра их, что ли, защипало… ~*~ Я бы никогда тебя не оставил, если б знал, что это навсегда. «Вас, Старков, трудно убить» — сказал он Роббу в тот последний день, когда они прощались под стенами Винтерфелла, а мягкие хлопья снега кружили вокруг, словно белые мушки. Теперь никого из них нет в живых, ни отца, ни Робба, ни Брана с Риконом, нет даже леди Кейтилин, пожелавшей ему смерти, те древние стены спалены и разрушены. А ему, Джону Сноу, все реже приходят во снах смеющиеся синие глаза и медные волосы, в которых застревали снежинки — белые на красном золоте.