as you wake does he smother you in kisses long and true? does he even think to bother?
Бэкхён любит спать. Любит спать долго и крепко, нежиться в постели, укутавшись в одеяло гусеницей, находить самые нелепые, зато удобные, позы и до безобразия долго валяться. Его не разбудить ни запахом кофе, ни уговорами, ни угрозами апокалипсиса. Чонде знает, Чонде сталкивался с этим бесчисленное количество раз и сам не понимает, почему ему это не надоело. Чонде гадает, нашел ли тот, другой, способ растормошить-таки ленивую задницу Бэкхёна. Единственно верный и единственный действенный. Озадачился ли он, опускается ли на кровать коленями, прогибая матрас и скатывая Бэкхёна к себе, целует ли сперва в висок, потом под ухом, в уголок челюсти, долго и медленно, но неизменно настойчиво, дожидаясь, пока тонкие губы изогнутся несдержанной улыбкой, а руки начнут лениво отталкивать с неправдивым "уже встаю, прекрати".and at night, under-covered as he sliding into you does it set your sweat on fire?
- Я знаю, вы трахаетесь под одеялом, - с запинками ржет Чонде, повиснув на слишком знакомом плече. Он знает, как повернуть эту руку, чтоб видно было родинку под ребром, но для этого пришлось бы снять с Бэкхёна одежду, желательно, всю, вместе с брюками, а такого права у одного Ким Чонде уже нет. - Но горишь ли ты от этого? - тихо и низко шепчет он напоследок, глядя маслянисто и тяжело, липко отпечатывая этот взгляд на бледной коже. Так ощутимо, что даже больно. Бён отворачивается и поджимает губы вроде как от отвращения, шипит что-то и скидывает Чонде в руки Минсоку, быстро убегая туда, где он, и правда, не горит. Им обоим невыносимо думать о том, как именно и с кем Бэкхён теперь занимается любовью. О том, что жар внутри не проступает больше через кожу крошечными мокрыми бусинами, делая все его гибкое тело влажным и пошло-скользким, когда внутрь плотно входит кто-то-не-Чонде. О том, что он не задыхается стонами, не гнется дугой и не льнет к чужой груди. О том, что его трогают не так, ласкают не так, трахают не так.in the arms of another who doesn't mean anything to you there's nothing much to discover
Так получается уже не первый и не второй раз. Просто Бэкхён – слишком своевольная птица, чтоб сидеть на месте, а Чонде – слишком надежное пристанище, чтоб и правда в нем оставаться. Потому Бэкхён уходит. Неважно, куда, неважно, к кому – он скрывается за дверью, оставляя в квартире свою зубную щетку и непарные носки, оставляя в груди тугой горький узел. Другое дело, что где-то там, за дверью, в другом человеке и в чужих объятиях, ему снова скучно и снова пресно. Все до тошноты просто - в каждых новых отношениях Бэкхёну все предельно ясно и понятно. Он знает, как сойтись, как развить и чем все закончится. Когда нет ничего нового - это несложно и, главное, безопасно. С Чонде не так. Чонде, казалось бы, такой предсказуемый, вызывает слишком шквальные бури внутри. Дело не в том, что Бэкхён не может предугадать, как Чонде будет поступать - все дело в том, что Бэкхён понятия не имеет, как будет сам реагировать каждый новый раз. Он не знает, что вызывает больше восторга - когда Чонде просто переплетает их пальцы или когда доводит своими до исступления, до изнеможения и сорванного хрипа, лелея и взласкивая. И Бэкхён даже не то что бы боится - нет, он просто не хочет, не хочет терять почву из-под ног от каждой мимолетной улыбки.does he shake, does he shiver as he sidles up to you like I did in my time?
Чонде остается один на один со щеткой и нелепыми носками, откидывается на подушки, надеясь, что в грудной клетке достаточно места для еще одного узла. Недоуменно глядя на непроизвольно дергающийся палец, он с удивлением понимает, что тот уже с минуту мелко бьется в нервном тике. Следующую минуту он сидит и наблюдает за этим, вспоминая внутреннюю дрожь, топившую все полости при приближении к Бэкхёну. Он собирает в горсть весь трепет, соскребает его с воспоминаний о том, как любил подкрадываться и прижиматься, вдыхая запах и вбирая тепло тела. Как оглаживал плоский живот, совсем недалеко пробираясь под тонкий свитер, как утыкался носом в шею, ловил губами нервно бьющуюся жилку. Как жадно брал сзади, взвинченного и разгоряченного, такого открытого и откровенного. Когда у него еще была такая возможность.in the arms of another who doesn't mean anything to you do you lose yourself in wonder?
Чонде спрашивает у кукушки в старых часах, сколько ему осталось. Сколько ему осталось гадать, каково это – быть Бён Бэкхёном и не быть в руках Ким Чонде. Быть где-то не здесь и где-то не с ним. Хорошо ли? Лучше ли? Действительно ли там Бэкхён найдет что-то чудесное и нужное, правильное? Чонде спрашивает, потому что сам не видит ровным счетом никакого смысла в происходящем.want you so bad I can taste it but you're nowhere to be found I’ll take a drug to replace it or put me in the ground
Бэкхёна хочется так крепко, что желание это горчит на языке. Хочется заключить его в себя, чтоб больше не рыпался, чтоб не смел даже пошевелиться. Хочется сжимать его тонкое тело до ярких кричащих следов, мять его губы и терзать каждую клеточку кожи, проникнуть под нее и разлиться внутри, всего до краев наполнить собой, выжженным изнутри клеймом "кмчд". Прижимать, приковывать его к постели своим телом, чтоб никогда и ни за что больше с нее не выскользнул. Но для одного Ким Чонде больше не осталось ни одного Бён Бэкхёна, так что приходится возмещать его раз таблеткой, два таблеткой, горсточкой таких цветастых. Они пускают в кровь хоть немножко бэкитроцитов, поддерживают в организме бёндорфины на необходимом уровне. Паршивая сублимация, думает Чонде, разворошенной кучей валяясь на скомканной постели и пялясь за стекло слишком мутного окна, за смог слишком большого города и за атмосферу слишком несправедливой голубой планеты.if I could I would hover while he's making love to you, make it rain as I cry
Небо сверху настолько чистое, что кажется даже немного неестественным. Ни одного облачного пятнышка, оно пустое и невыносимо глубокое, слишком синее, бездонное, как никогда. Чонде больше нравится ночью, когда на нем звезды. Ночью небо, похожее на бок исполинской китовой акулы, кажется более плоским, кажется гораздо ближе, будто рано или поздно в него все же можно уткнуться ладонями, если тянуться достаточно долго. На этом искусственно-чистом небе, будто на полотне для проектора, слишком хорошо видно картинки, которые совсем не хочется смотреть. Но даже закрыв глаза, Чонде все равно не может избавиться от Бэкхёна, у которого чуть приоткрыты потрескавшиеся шершавые губы и приопущены веки, которого старательно берут в незнакомой сумрачной комнате, так, как он не любит, но так, как он не отказывается. Если бы Чонде только мог, он бы упал в это глубокое небо над собой, взмывал бы бесконечно в него вниз, чтоб растаять там, смешаться с тяжелыми пузатыми облаками и обрушиться дождем на идеальную бэкхёнову укладку, на его гладкую кожу и короткие ресницы, чтоб прижать его собой к земле. Еще хотя бы раз. /Высокая беспокойная трава, насколько бы выше она ни была лежачего роста Чонде, запросто мнется под легкой походкой Бэкхёна. Хотя бы потому, что под ногами Бэкхёна, который ходит, как сам того хочет, запросто мнется самая жизнь Чонде. Что уж говорить о траве. Он опускается на колени, упираясь в сухую палящую землю, обнимает ладошкой щеку и гладит пальцем такую же сухую кожу, смотрит щемяще-нежно, укладывается рядом, удобно устроив голову на чужой груди, с удовольствием вслушиваясь в слабый темп сердцебиения. Он не просит прощения, не говорит, что пришел обратно, он только парализует взглядом, пришивая еще крепче к земле, и поглаживает щеку. Он просто есть здесь – от этого ослабляется душащий узел в груди. Но начинает мутно тошнить. Просто Чонде раз за разом оказывается единственным местом, где действительно хотелось бы быть, вне зависимости от того, где и когда он находится. И Бэкхён не может отказать себе в сомнительном удовольствии вернуться. Как и дать гарантию, что останется. /