колкое

Юнги бьёт с таким вдохновением и самоотдачей, будто говорит: «Я тебя тоже. На, держи, принимай мою любовь». Чимин тащится. Он приползает к Юнги пьяным в дрова, вешается на шею – сложно сказать, от любви или от тошноты – и вываливает на него это своё «я тебя люблю». Юнги принимает. Морщится, ждёт, пока Чимин от него отлепится, и только потом бьёт. Круто, на самом деле. Точно, сильно и больно. Юнги разбивает Чимину губу – аккурат самый её краешек, открывать рот будет больно ещё пару дней – а Чимин тащится. Просто… это же Юнги. Чимин всегда с него тащился и будет тащиться. Юнги необъятный просто в плане крутости (даже не той пресловутой свэговой, а обычной, повседневной). Если Юнги облажается, всё равно будет крутым – для Чимина уж точно. Чимин почти расслабляется вот так – отброшенный к дверному косяку, опустошённый и пьяный. Юнги стоит в двух шагах, оглядывает его с ног до головы, останавливается на лице и смотрит в густую тень капюшона. Чимин уходить не собирается, думает, что никуда не уйдёт, завалится прямо здесь, усядется на пол и будет, ну, сидеть. Может, спать, а может, ждать. Просто будет здесь, в жизни Юнги, пока его не выгонят. Юнги вместо этого подрывается и сбивает с него капюшон, впечатывая ладонь в макушку. Сейчас не лучшее время, Чимин сейчас немного пустой: он прикрывает глаза, впитывая в себя прикосновение, и не то что бы говорит, скорее выдыхает на автомате: - Хён… Юнги хватает его за шею большим и указательным пальцами, как провинившегося пиздюка, нагибает и тянет в ванную. Чимин не успевает присесть, даже моргнуть не успевает – Юнги ведёт его размашистыми шагами, и Чимин пьяно семенит следом, себя толком не осознавая и ощущая подкатывающую тошноту. Он думает, что сейчас рухнет рядом с унитазом, ухватится за него и забудется. Чимину не грустно ни капли: ему клёво, он ведь признался, сказал. Губа пульсирует мягко и чуть колко, это чувство приглушено алкоголем – Чимин вообще-то хотел приглушить кое-какое другое, но, кажется, вышла осечка. К унитазу штормящего Чимина так и не прибивает – Юнги выкручивает кран настолько резко и сильно, что трубы ещё пару секунд гудят и воют, и пихает голову Чимина под него. Чимин сначала больно ударяется коленями о бортик ванны, потом больно проезжается по нему, а потом ещё больнее стукается о кафель. Больно – Чимин ржёт. Вроде признался, вывалил то, что тяготило, а больно всё равно. Юнги не говорит ничего, только держит – и в какой-то момент ослабляет хватку, проезжается большим пальцем вдоль шеи. Чимин решает почему-то, что сейчас можно. Он изворачивается скользко и цепляет Юнги за домашний свитер. Нитки трещат. Чимин неповоротливо забрасывает собственное тело в ванну, тянет Юнги за собой – у того на свитере расходится плечевой шов. Юнги рушится сверху, впечатывается всем собой в Чимина, тихий и, скорее всего, взбешённый. Может, запоздало думает Чимин, в этом не было ничего такого, может, эта ласка ему показалась (со стороны Юнги не выкинуть его за порог было уже ласковым), но тяжесть острых углов Юнги такая клёвая, такая долгожданная, такая правильная для изголодавшегося уставшего Чимина, что он не против получить по лицу ещё раз. Чимин не против, Чимин смиряется и кайфует – он видит, как Юнги замахивается, как рывком приближается его рука – и вроде бы быстро до жути, и вроде бы выпил дохрена, но всё кажется таким медленным и чётким, будто Чимин не имеет никакого права упустить даже самую мелкую деталь. А потом вместо удара он чувствует хватку на шее. Ладонь ложится на шею, расползается по ней, прижимается, как компресс – прохладно и приятно. Юнги плюётся словами, как кислотой, и лицо его серьёзное, напряжённое: - Если забудешь об этих словах, - вздёргивает Чимина наверх, ближе к себе, - то я тебя убью. Чимин себя готов забыть, но не эти слова. Ему хочется заорать что-нибудь вроде: «Ты ёбнулся?! Я об этом думал последние три года! Даже если бы хотел, не смог забыть», - но из горла не идёт ни звука. Чимин чувствует, как намокшая толстовка тянет вниз, а ещё от фразы Юнги становится так спокойно, что он просто сползает по бортику и тянет Юнги за собой. Дно ванны впивается в лопатки, нога соскальзывает и проходится по рычажку душа – вода начинает литься с грёбаного потолка кабинки, ледяная настолько, что по телу проходится судорога. Кажется, будто они под ливнем – в какой-то момент даже кажется, что они одни во всём мире, и, блин, Чимин хотел бы. Очень. Он хихикает нетрезво и хрипло. - Пьяное говно. - Ты… на мне сидишь. Юнги приподнимает бровь: - Да. - И у меня стоит. - О, да, - и ухмыляется вдруг широко, растягивает бескровные губы так, что трещинки на них почти лопаются. Чимин задыхается, когда Юнги твёрдыми колючими пальцами задирает его толстовку и дёргает ремень. Он смотрит в глаза Чимина долгую, может быть, минуту – просто смотрит, ничего не ищет и не ждёт, а Чимин даже шевельнуться не может. Ступни колет от холодной воды, и это так по-дебильному поэтично. С Юнги всегда колко. Он весь колючий, как чёртов кактус, а Чимину вдруг посчастливилось увидеть его цветение. Чимин обрывает эту мысль, когда Юнги проезжается пальцем по члену. Он наклоняется, закрывая Чимина собой от холодной воды, так что она капает только с его волос, и Чимин, кажется, понимает, что будет дальше. Наверное, будь он на пару бутылок трезвее, то сказал бы «оу, нет, хён, ты не должен», но Чимин просто в говнище, а ещё его избили (он преувеличивает) и ответили на чувства (кажется), поэтому он вроде как «хён, делай всё, что хочешь». Хёну насрать вообще-то на желания Чимина. Хён, оказывается, заведённый – наклоняется и кусает кожу ниже пупка, больно хватает её, тонкую, натянутую, зубами и сжимает челюсти – а ещё злой. Чимин думает, что это круто. Чимину больно настолько, что глаза вот-вот заслезятся. И хочется целоваться. - А целоваться? Юнги кривится так же, как по сто раз на дню, и, блин – ну не в этой ситуации. Но Чимину клёво. Чимин тащится. - У тебя изо рта несёт. - Я зубы почищу? – Чимин вообще-то серьёзно, он даже хватается за бортик рукой, чтобы встать. Целоваться хочется жутко. - Ай, завали. Юнги пихает его обратно, и пока у Чимина звёздочки перед глазами и борьба с вестибулярным аппаратом, берёт в рот. Не лижет, не слюнявит, ничего такого – просто заглатывает, пропускает как-то неожиданно в самую глотку – и Чимин задыхается. Буквально. Он открывает рот в немом чём-то, раскрывает широко глаза, вдыхает и никак не может выдохнуть. Вода всё ещё льётся, капли тяжёлые, они больно ударяются о тело даже сквозь одежду и от них щиплет глаза. У Чимина голова кружится, потому что всего слишком много. Много ощущений, много всего такого в обстановке в целом, от чего сердце колотится, как на последнем издыхании, и Юнги много тоже. Он вдруг оказывается таким большим, хотя Чимин и не подозревал, – накрывает Чимина всего, вместе с его существом и чувствами, что никуда не денешься. Чимин никуда деваться не хочет – теряет себя всего в пространстве, в Юнги. Он почти ничего не видит, щурит глаза, в которые льётся вода, сжимает напряжённо губы – всё тело ноет, как одна большая ссадина, и горит. Чимин чувствует пульс повсюду, он бьётся и колотится, а ещё на Юнги хочется смотреть даже больше, чем очень. Кровь колотится в члене так, как никогда раньше. С Чимина и не текло-то так никогда. Чимин толкается судорожно всего разок, на пробу – и дёргается испуганно, ударяясь головой о стенку ванны, забываясь в рыке Юнги. Тот давит на его живот, прижимая к ванне так, что становится больно. Окей, думает Чимин, окей – и отпускает себя окончательно. Горло у Юнги мягкое, расслабленное – сам он такой же (как ёж, думает Чимин, вроде мягкий, гладишь-гладишь, а потом замечаешь, что пальцы исколоты и ноют нещадно). Юнги заглатывает медленно, насаживается ртом на член и замирает; берёт до самого основания, держит так ещё какое-то время – водит по члену языком прямо у себя во рту, направляет его в стенки горла и медленно выпускает. Чимину такого никогда не делали. Губы Юнги блестят, гладкие и мокрые, с них капает вода – со всего Юнги капает. У Чимина всё тело исколото ледяной водой и ледяным Юнги, и внутри всё исколото тоже – чем-то больным и отчаянным. Руками себе Юнги не помогает, только сжимает бедро Чимина одной, впивается в него своими невозможными пальцами почти до боли, а второй всё ещё придавливает к ванне. Чимин смотрит. Взгляда не отрывает, хотя Юнги расплывается, как будто акварельный, и Чимина даже укачивает немного от этого. Он дышит через раз, поверхностно и нечасто, воздуха совсем не хватает, а грудь тяжеленая – еле поднимается. Юнги внизу глотает член методично и медленно, с таким упоением, будто хотел попробовать очень долго. Чимина корёжит от этой мысли. Он чувствует, как член твердеет ещё больше, начинает пульсировать у Юнги в горле – и чуть не упускает момент, когда Юнги убирает свои руки и показывает, чтобы Чимин двигался. «Ты хочешь, чтобы я трахнул тебя в рот?» - наверное, думает Чимин, не стоит это спрашивать. Юнги расставляет руки по бокам от его бёдер, упирается ими в дно ванной и… ну, ждёт. Чимин делает глубокий выдох, выпускает из себя всё, что вообще когда-либо в нём было, и толкается. Раз, второй – а потом срывается дико и не помнит уже ничего. В голове черным-черно, там бьётся только красными неоновыми буквами «ю н г и». Чимин высовывает член изо рта совсем, а потом с силой толкается (он несколько раз не попадает, и видит, как блестящий влажный член проезжается по щеке Юнги почти до уха, пока тот рукой не направляет его обратно; яйца от этой картины почти готовы лопнуть). Чимин, кажется, стонет что-то, вообще себя не контролируя – все его чувства сосредоточились в головке, которая тычется в мягкое влажное горло, скользит во рту и трётся о губы. Юнги не издаёт ни звука – только мычит протяжно, когда Чимин толкается в последний раз и вжимается в него, кончая. Чимин заваливается обратно, на секунду обмякая. Опьянение плещется где-то на дне сознания тёмными волнами, а на поверхности – так ясно и спокойно, один только Юнги. Чимин еле-еле дышит и даже сквозь шум воды слышит, как Юнги тяжело вдыхает носом. Ему хватает мгновения. Чимин подрывается, хватает Юнги за рукав. - Хён, хён, я тебя очень люблю, честно. Боже, ты так дрожишь… - Чимин тянется к нему, порываясь прижать к себе, - хён, иди сюда, хён… Чимин лепечет и лепечет, через слово добавляя это своё больное искалеченное ятебялюблю, пока Юнги снова не пихает его в грудь. Он сплёвывает точно в водосток – два очка, блять – и заваливается прямо на Чимина, накрывает его собой, как закостеневшим тонким одеялом, и прижимается лбом к его лбу. - Дебил, у тебя губы посинели, - и ржёт.