Иная Судьба

      Нет, это не я. Не Аид Громовержец, Владыка Олимпа. Не Эгидодержец, Гостеприимец, Щедрый Дарами, Справедливый и Мудрый. Не хозяин Золотого Века, у которого всё началось правильно.       Не я сижу там, под серебристым тополем, в любом отражении, не я стряхиваю с плеч серебро тополиных листьев — и роняю с пальцев алые капли. Слышишь ты, в отражении? — кричу я вновь и вновь. Это не я.       Потому что у меня все началось правильно. И продолжилось, наверное, тоже правильно. И закончилось… почему мне так хочется знать, чем у тебя там закончилось, не-я из отражений? Ты ведь — не я…       Отражение дарит короткий, хмурый кивок. Смотрит пасмурно исподлобья: воин, дурак, вор… невидимка. У которого все началось неправильно. И потому у него всё — не как у меня.       Всё ли?       Жаль, он не может говорить. Может, я спросил бы его — как у него там. Идёт по новой дороге, проторённой, неизведанной… или все спотыкается об узлы, связанные старухами-Мойрами?       В снах приходят вспышками — скрученные, намертво связанные нити. Разных цветов. Шепот за плечами. Перекошенное лицо отца. Скрещённые клинки двух взглядов — черного и серого. Танец в вихре огненных волос — на солнечной лужайке…       Во сне я, кажется, кричу. Обращаясь к тому, над озером. Кричу одно и то же: скажи, есть ли у нас с тобой, что-нибудь общее? Что-нибудь вечное? Может, там, в твоем списке Мойр все переписано не полностью? Может — есть строки, которые нельзя переписать? Начинаешь ты правильно или неправильно. Идешь по прямой дороге или по кривой. А они, эти строки — не стираются. Оказываются впечатанными навеки. Незыблемыми вехами стоят на твоей дороге, только и ждут — когда их узнаешь.       Ты не даешь ответа, воин, дурак и вор. Не-я, у которого все началось неправильно. Отворачиваешься, прежде, чем я задам тебе новый вопрос.       Может, у тебя там все продолжилось как следует? Не как у меня? Может, у тебя были правильные вехи?       И почему мне так сильно хочется — чтобы так и было?       — Особое блюдо, — сказал царек. Хихикнул подобострастно, блеснул зелеными, рысиными глазками. Изогнулся в пояснице погибче — а как бы еще свою любовь к царю богов проявить. Я хмыкнул — особое и особое, неси себе.       Памятную утку в меду это блюдо все равно не перебьет. Что она вообще ко мне привязалась, эта утка?       Наверное, виной всему день. Бывают такие дни — суетливые, дрянные. Дни-сундуки, в которые месяцами складываются неурядицы и дурные вести. Придет утро такого дня — а неурядицы в очередь выстраиваются: давайте, мол, можно!       Вот и этот денек складывался из мелких, ненужных дрязг, дробился, вцеплялся каждой мелочью… С утра что-то не поделили Сила и Зависть, твердолобые сыночки Стикс. Разворотили полдвора, прислугу перепугали. Потом заявился Мом-насмешник — с радостной вестью: «Радуйся, Владыка, я нашел Прометея, теперь можешь его карать!» И пришлось напоказ хмурить брови, отряжать отряд воинов, давать наказ — не упустить преступника! — а потом втихомолку отправлять Гермеса к Прометею, чтобы тот успел уйти подальше.       Потом Гермес что-то опять украл. После того, как слетал к Прометею. Это недавнее пополнение зевсовой коллекции побочной сыновей вообще крало постоянно и вдохновенно. Начал в пеленках, со стад Аполлона, а закончить попытался моим луком (после чего приобрел легкое косоглазие и утонченную горбинку — нос после перелома не сросся). Вот и сейчас утащил у Фемиды Правосудной ее весы, а Правосудная явилась ко мне за мерой справедливости. Меру я выразил тем, что поставил Гермеса провожать тени в подземный мир — и ему полезно, и я буду знать, что там творится. От Гипноса ничего не поймешь: лет двадцать является окосевшим после Посейдоновых пиров. Пиры вошли в песни, Посейдона, как и меня, прозвали Щедрым и Богатым, а я того и гляди полезу в подземный мир сам, потому что не понимаю — как это брат успел так хорошо спеться с тамошними жильцами.       Потом день разбуянился и подкинул мне братский визит: Зевс сидел до полудня и говорил о том, что в подводном мире не все ладно. Мол, какой-то рыбак решил с голодухи травкой закусить, а травка оказалась волшебной, ей еще Гелиос своих коней кормит… Ну, и появилось новое божество, какой-то Главк. Подчиняться, мол, не желает.       Я кивал с мудрым видом и замечал, что да, бывает всякое: у меня-то вон Кой, из титанов второго поколения, распоясался. У него, знаешь ли, подрос сынок Лелантос, так этот сынок, говорят, все вспоминает, как я жестоко поступил с Прометеем. К великанам наведывается вместе с папашей.       Да и остальные — Крий, Астрей, его сыновья-ветры — как-то не наведываются на Олимп. И к себе не зовут.       Боятся, что ли, моего милосердия и моей справедливости?       Да и смертные…       Царек Аркадии ухмылялся. Расписывал в красках: какое блюдо приготовил царю богов. Сыновья царька стояли тут же — почтительно подхихикивали папеньке.       Впивались глазами — желали посмотреть, как Великий, Гостеприимный, Грозный Кроноборец будет есть человечину.       — И откуда вы только лезете?       Царек моргнул. Смеха в рысиных глазах поуменьшилось.       — А?       — Лезете, говорю. Откуда. Вот поверишь на слово? За лунный цикл штук пять кощунников каких-нибудь объявится. Финиками не корми, дай богов принизить. Ты, например, слышал про Арахну, сын Пеласга?       Царек Ликаон молчит и трясет головой. Сыновья безмолвно моргают. Блюдо с искусно приготовленным телом несчастного заложника из другого города тихо стынет на столе передо мной. Дразнит аппетитным парком.       — Была такая лидийская ткачиха, которая как-то вызвала на состязание Афину Мудрую. Ты вот знаешь, что с ней произошло?       Спроси Ату — она тебе с удовольствием распишет, как Афина превратила Арахну в паука, да еще по лбу челноком пристукнула. На самом деле… не знаю, что там изобразила ткачиха из Лидии, но дочь убила ее на месте. И после несколько дней ходила хмурой и развлекалась в основном, побеждая Ареса на поединках.       Ликаон не знает. Он вообще стоит и моргает недоуменно, потому что Владыка должен проявлять гнев по-другому. Хмурить брови, голосом с высоты своего роста греметь. Всяко уж не болтать, будто пастушок с Крита.       Какая тебе разница, как я говорю и как веду себя, сын Пеласга? Ножницы Атропос над твоей нитью уже раскрылись. И неужели ты в самом деле думаешь, что ты первый, кто попытался проверить мое всеведение, покормив меня человечиной?       Об остальных просто никто не знает. Значит, я сделаю так, чтобы о тебе узнали все.       — Кто ж вас так учил человечину готовить? Чеснок положили. Еще, небось, и в вине как следует не вымочили. Да ни один себя уважающий олимпиец такое в рот не возьмет!       Хотя за Эвклея я не ручаюсь.       «Ик!» — выскочило у горла Ликаона. «Ик! Ик!» — помогли ему сыновья.       Я сделал последний глоток вина из кубка. Поставил кубок. И продолжил тихо:       — А сам-то ты пробовал, сын Пеласга? Раздели же со мной чудесное блюдо. Отведай первым — в знак моей особой милости. Я окажу эту милость и твоим сыновьям — пусть и они насладятся божественной трапезой.       Смолкло хихиканье. Намертво. Страх мгновенно выбелил лица.       — В-владыка…       — Ешьте.       Под моим взглядом — холодным, пристальным, владычьим, царек протянул трясущуюся руку к блюду. Взял кусок, измазав пальцы мёдом, прилежно стал пихать в рот.       — Где же блаженство на твоем лице, о Ликаон? Или ты хотел угостить бога богов невкусным блюдом?       Царек поспешно добавил блаженства на лицо. Зачерпнул из блюда второй кусок, торопливо запил вином, потянулся за третьим, отчаянно скалясь, показывая — ничего, мол, не хотел такого, кушай на здоровье, бог, блюдо — вкуснейшее.       Амброзия пополам с нектаром.       За царьком, толпясь, потянулись сыновья. Подошли, повинуясь моему безмолвному кивку. Протянули руки, стали хватать куски, в горло пропитывать.       Кто давится, а кому, видимо, и не впервой. А кому вообще все равно — человечина и человечина, приготовлена неплохо… Вот еще б чеснока побольше — и вообще совершенство.       Сколько же у тебя сыновей, царь Аркадии? Двадцать… больше? Было бы у меня столько сыновей — я бы, наверное, в Тартар бы уже сиганул. Потому что не знал бы — кто…       Мне, впрочем, и одного хватает.       — Никтим!       Это Ликаон машет вымазанной в жиру рукой, зовет к столу любимчика. А младшенький Никтим что-то там застыл за спинами старших. Вздрагивает губами, но смотрит твердо.       — Отчего же ты не разделишь со мною эту трапезу?        — Я… не могу. Не могу, Владыка. Карай, если хочешь.       Я кивнул. Хочу, мол. А как же — очень хочу.       В пальцах возникла белая стрелка, которой не нужна тетива. Для кощунников я не доставал лук Урана — слишком жирно будет…       Адамантиевая молния сверкнула, поражая первого. Холодно блеснула, вонзаясь в грудь второму. Опалила волосы третьему. Четвертый заклокотал пропоротой глоткой…       Стрелка, игрушка матери-Геи, вела счет небрежно, с ленцой. Покидала пальцы хозяина — возвращалась. Сновала туда-назад деловито, как торговец в базарный день.       Раз-два-три-четыре, раз-два-три… сколько там еще осталось?       Кажется, нисколько.       Младшенький — Никтим — смотрит широко раскрытыми глазами на тела братьев. Еще теплые. В пальцах — еще куски страшной трапезы. Рты полураскрыты — будто собираются вина к трапезе попросить.       А аркадский царь Ликаон в бешенстве. Оскалился диким зверем, рычит из глубины глотки:       — Будь ты проклят, Кронид! Ты не всесилен — все знают, что скоро… скоро-о-о-о-у-у-у!       Лицо царя вытянулось в морду, речь переплавилась в сиплый, болезненный вой.       Затрещал праздничный хитон, на руках прорезались когти.       Когда он грохнулся на четвереньки, я подождал еще. Пока появится хвост и пожелтеют глаза. Пока рот, изрыгавший проклятия, станет алой пастью с желтыми клыками.       И тогда уже обронил тихо:       — Раз тебе так нравится — будешь жрать человечину до скончания дней. Ты и твои потомки.       Волк хрипло рыкнул, прижал к голове уши, наморщил лоб в оскале. Потом опустил лобастую башку и с аппетитом взялся за того сына, который лежал ближе.       Я развернулся и вышел из зала. Махнул только Никтиму — идем, пока твой папочка не перегрыз тебе горло.       Новый царь Аркадии последовал за мной, всхлипывая и запинаясь по пути.       — Дворец сожгите, — сказал я коротко. — Хочешь — можешь придумать, что я его молнией испепелил. Разрешаю.       Вроде бы, он кивнул. Или, может, голова затряслась, кто там знает.       — В-владыка, а…       — Что?       — А… отец?       — Получил свое. Что ты с ним будешь делать — мне безразлично. Хочешь — посели в золотых покоях. Венец на голову напяль. Хочешь — сдери шкуру. Хочешь — прогони в леса или спали вместе с дворцом.       Впрочем, венец — это я бы не советовал. Людоед — он и есть людоед.       — Не нарушай закон, новый царь Аркадии. Я еще отпирую у тебя.       Вот уж чего он перепугался чуть ли не больше, чем отцовской участи. Но все-таки закивал, начал уверять, что будет рад приветствовать меня в новом дворце, как только построят…       Я хмыкнул. Может, следовало чаще пировать у Ликаона раньше. Выяснить между делом — как он растит таких понятливых сыновей. И таких почтительных. Не то что… Кивнул на прощание и шагнул прямо на Олимп, не утруждаясь встать на колесницу.       Говорят, Зевс Морской любит дельфином перекидываться, когда торопится к себе в глубину. Только вот Владыке неба и земли недосуг летать птичкой.       Особенно в такой паскудный день.       — В-в-в-владыка!       А я-то надеялся, что успею на родном троне хотя бы час посидеть. Нет, не Судьба, видимо. Говорят, есть у Япета-титана в доме сосуд, где он прячет беды и болезни — так вот, нужно послать к нему гонца, спросить — сосуд никто не разбивал? Не переворачивал?       Явился Владыка к себе в вотчину и до дворца еще дойти не успел, как…       Ну вот, это начальник охраны. Один из оставшихся куретов. Пыхтит, задыхается, сейчас мне сосуд с неприятностями начнет на голову опрокидывать.       Что там может быть?       Драка с утра — было, Зевс — был, на Гермеса жаловаться приходили. Что тогда?       — Твой сын, Владыка…       Мог бы догадаться. Вон, из дворца глухие удары слышатся.       — Опять с Афиной? — скучно спросил я, не ускоряя шаг, но и не замедляя.       С Афиной Арес дрался часто, всегда — с одним и тем же результатом: Афина, торжественно сдувая со лба упрямую прядь, легко шагала по своим делам, Арес тащился к лекарю Пэону, залечивать раны.       Только вот курет мотает головой — странно.       — Что, с Аполлоном?       С сынком Зевса Арес схватывался тоже нередко — по любому поводу, чаще — без повода. После этого к Пэону обычно ползли вдвоем.       Если подумать — с кем он вообще не схватывался? С Гермесом — было (последний раз — в прошлом месяце, когда Гермесу вздумалось поживиться любимым копьем моего сынка). С Гипносом — было (с этим-то за что?!). С близнецом Гипноса — пересеклись два года назад, Арес получил рану в бок, в плечо, метку на лице и «Бездарно дерешься» напоследок (огорчился он не из-за раны). С Посейдоном — и то как-то раз успели зацепиться. С Силой и с Завистью, с младшими титанами, с…       Кто-то любовниц себе собирает, а кто-то вот драки.       Так с кем он еще не схватывался, мой сын и моё воплощённое пророчество?       — С… с Гефестом!       Ну да, с этим не схватывался пока что. Видно, сам понял это.       Потому и схватился.       Не во внутреннем дворе, не в поединке. В мегароне дворца, в драке — смертные друг другу морды так бьют. Боги, правда, тоже бьют — только вот последствий от этого побольше.       Из дворца мне навстречу выскочила Гестия. Крикнула срывающимся от волнения голосом:       — Скорее! Я хотела разнять… а они не разнимаются… я за Герой послала уже!       Но торопиться я не стал. Неспешно прошел по коридорам, усеянным крошевом от стен, разбитыми статуями, испепелёнными цветами, пылью, оставшихся от драгоценных ваз. Прислушался к воинственным выкрикам, ругательствам, боевым кличам (орал в основном мой, Гефест просто ревел. Он легко впадает в неистовство, этот сын Зевса). Постоял у развороченных дверей мегарона, одну даже с уважением тронул пальцем — причудливая ковка была выгнута и перекручена.       А потом уже шагнул внутрь и полюбовался на битву.       По стенам мегарона непринуждённо гуляло пламя. Прогуливалось, мягко ступая, по коврам, вытканным золотыми нитями. Ухало, обнималось с колоннами. Веселясь, танцевало между крошева лавок, столов, стен…       А эти двое давили друг друга в яростных объятиях, хрипя. Казалось — в глотки друг другу вцепятся. Хотя нет, хрипит Гефест, он сверху — навалился и давит, правильно использует вес.       Что использует Арес — непонятно. Может, стратегию какую-нибудь вырабатывает.       А может — задыхается, только вот пальцы на шее у божественного кузнеца размыкать не желает.       Вот извернулся, ударил лбом (хрустнул нос Хромца), грохнул локтем, коленом… да куда ж ты, он же сейчас на тебя и повалится! А-а, что толку смотреть.       Я поднял царственный жезл (откуда он там взялся, в руке? Откуда-то всегда брался) — и драчунов разнесло по разным стенкам. Впечатало накрепко — со всей дури, так, что дальше не захотелось.       — Воины, — сказал, оглядывая поле брани. — Или вам прискучил Золотой Век? Может, и прискучил. Сплошное благоденствие без конца и края. Роженицы замучались мальчиков воспитывать — куда их столько девать, когда никто не убивает? Тучные стада гуляют по Элладе. Плодятся люди Золотого века, Серебряного (оказывается, их Крон создал, а что мы их не сразу заметили — так медленные они, заразы), Медного (кто создал этих — не знаю, но кто-то создал). Кентавры, нимфы, божки, сатиры… Ешь, пей, веселись, удаль на соревнованиях показывай.       Только вот кому-то мало — на соревнованиях.       — Папочка пришел, — сказал Арес едко, отплевывая ихор. — Сейчас гневаться начнет. Молниями бросаться. Всем по справедливости.       Гефест пару раз ругнулся от противоположной стены. Попытался подняться — и не смог без костылей. Костыли были основательно разломаны и валялись на середине зала — так, будто их как метательные снаряды использовали.       А может, и использовали.       Кузнеца я на ноги поднял мановением руки. Сказал:       — До Пэона дойдешь? Или позвать слуг?       Сын Зевса понуро кивнул головой — пойду. Тяжко, припадая на искалеченные ноги, потащился к выходу.       У выхода его догнал голос Ареса. Какой голос — шипение!       — Помни, что я сказал тебе. Если только на нее посмотришь…       — Отцу пожалуйся, — буркнул кузнец и пропал в коридоре. Правда, перед этим бросил на меня опасливый взгляд… с чего бы? Помогать наследничку подняться я не стал, да и не требовалось — сам отскрёбся от стены. Смотрел, тяжело дыша, только глаза поблёскивали из-за спутанных смоляных прядей.       «Ты хотел меня видеть… отец?»       Вспыхнуло вдруг под веками, показалось: юноша-пастушок стоит на зеленом холме, сжимает в ладони лук. Позади неспешно выступает коза.       И взгляд — полный предназначения взгляд из-под наползающих на лоб черных волос…       Тот же? Нет.       Другое время, другое отражение. У этого вон золотится на скуле божественный ихоровый кровоподтек. Губы разбиты, нос приплющен, на лбу шишка рогом вырастает. Плечо вывихнуто, что ли? И глаз заплыл, от этого сверлить взглядом отца как следует не получается.       Что вот можно сказать такому своему предназначению?!       — Бездарно дерешься.       Ареса будто молнией шарахнуло. Хотя… Лучше бы молнию и бросил. Откуда оно выскользнуло — непонятно.       — И давно ты повторяешь слова Таната Подземного, отец?       — А ты давно ли сражаешься с калекой? Или решил брать пример с дедули Крона? Бить тех, кто слабее?       — Слабее?!       Глаза сына — черные, как мои — высверкнули нешуточно. Ага, как же, слабее — да этот сын Зевса, когда машет молотом…       — Уран был слабее Крона. Потому что спал. Гефест слабее тебя. Потому что у него есть видимая слабость. И даже ее ты не смог использовать в бою. Свою скорость против его неподвижности. Ты бездарно дрался.       — А ты хотел бы, чтобы я — что? Ударил его по ногам? Лишил костылей? Выиграл бы, используя любую подлость?!       — Так ты ввязался в драку, чтобы благородно стоять на месте, пока он по тебе попадет? Если уж решил драться — дерись до победы. Иначе не начинай боя.       Арес хмыкнул — вышло ядовито. Вытер текущий из носа ихор остатками гиматия.       Глаза закатил — мол, началось, ну как же… Как бы уши заткнуть?       — Из-за чего хоть начали? — спросил я. Сын молчал. Глядел исподлобья хмуро, сопел и не говорил ни слова. И по всему было видно — ответа мне не дождаться.       Хотя на что они мне сдались, эти ответы. Я же здесь, кажется, вездесущий.       — Афродита? Так?       Арес дёрнул ушибленным подбородком. Ничего не сказал.       Ну да, богиню любви видели выходящей из покоев сына. И не раз. В покои Гефеста она тоже наведывалась. Да и Зевс ведь ее сватал за Хромца. Еще у меня согласия спрашивал, хотя кто я Афродите, рождённой из пены? Дал согласие — если согласна будет Киприда. Видно, сватовство оказалось удачным (не кто-нибудь — Владыка Моря замуж за сына зовёт).       — Она сговорена за Гефеста, — сказал я тяжело, — и сама на это согласилась. И тебе быть на ее свадьбе — скорее всего, она состоится после твоей.       — Пошли Афину, — выплюнул Арес. — Она представит Олимп лучше, чем я. Не сомневаюсь. Хорошо хоть вслух это не сказал. Договорил:       — А ты влез сегодня в драку с родичем будущей жены. Зевс не особенно любит Хромца. Но это его сын. Это не может не вызвать его гнев.       — И что он сделает? Отменит помолвку? И отдаст Кору в девственные богини или за Аполлона? Ты зря тревожишься, отец. Страх перед тобой так велик, что Зевс едва ли насупил брови. Даже если бы я явился на пир с головой Хромца.       Судя по блеску его глаз — ему этого хочется.       — Ты примиришься с Гефестом.       — Нет.       — Принесешь ему свои извинения.       — Нет.       — Отдашь дары — на сегодняшнем пиру.       — Могу ему в морду еще раз заехать. Или двинуть копьем — какой дар предпочтёшь?       — Ты меня слышал.       — А ты слышал меня. Что ты сделаешь, если я не примирюсь с ним? Посадишь до свадьбы на цепь? Выйдешь против меня сам на поединок? Так давай же! Проверим, кто из нас дерется бездарнее. Сколько можно осторожничать и договариваться — Владыка ты или не Владыка? Так ведь могут подумать, что ты боишься Зевса… или Гефеста… или меня.       Пальцы дернулись. Сжались на жезле власти — казалось, жезл сам повел руку: покарать дерзкого!       — Гневаешься, отец? — спросил Арес, темнея глазами еще — до Тартарской ночи. — Так покарай меня — чего тебе стоит. Ты дерешься не бездарно… так ведь, отец?       Давай же, шепнула тьма в глазах сына. Мягко, ласково, искушающе. Ударь сейчас, пока ты Владыка, пока ты — в полной силе. А еще лучше — подними свой лук и закончи со своим роковым предназначением.       С вязким страхом, который двадцать лет не дает спать, с вкрадчивым шепотом из прошлого: «Тебя свергнет сын, сын, сын…»       Стрелу и в Тартар — и пусть Пряхи на Олимпе подавятся гнилыми пророчествами!       — Ну же, — шепнули губы сына. Рокового пророчества. Он стоял, готовый к удару. Меч держал наотлет: соберется отразить удар? Нет?       И под ногами — словно трещинки льда. Отвратительного, тонкого, стигийского. Вдруг все же можно исхитриться — и избежать, но вдруг это — уже сейчас, и у меня дрогнет рука, и я не выиграю этот бой, потому что в ушах — тревожный гул пророчества…       — Что же ты, отец? Или боишься?       Щенок! Доведет ведь — полыхну, совью стрелу из владыческого гнева и действительно — всажу любимому сыну в глотку, лишь бы не слышать правды.       Потому что боюсь. Очень боюсь. Того, что видел однажды.       Куски тела отца, омытые черным ихором, неспешно падают в глубь Тартара. Свидетелей нет — подземный мир отвернулся, и пастушок-лучник торопливо сбрасывает черные куски в глубины Бездны. Слыша ее визгливый хохот: «Еще! Еще!!»       — Арес! Что здесь происходит?!       Мелькнул блик — золотые волосы в высокой прическе, золотая вышивка на пеплосе. Миг — и жена стояла между нами.       Спиной к Аресу, лицом ко мне, так что показалось — мать заслоняет непутевого сына.       — Аид! Неужели наш сын вновь разгневал тебя?! Умерь свой гнев, прошу — я уверена, он не таил ничего злого…       Выдохнул — с немой благодарностью к жене. Испарил из руки лук (что?! откуда там лук?! Я что — был настолько близок?). Позволил себе корявое подобие улыбки.       — Радуйся, Гера. Наш сын решил показать свою удаль в битве с Гефестом. Неудачно, так что мне придется подучить его сражаться…       — Не тебе меня учить, — прошипел из-за материнской спины Арес.       Гера обернулась. Теперь стояла спиной ко мне. Так что показалось — жена заслоняет непутевого мужа…       — Хаос Животворящий, да что же это?! Это так Гефест? И перед самым пиром у Зевса — ну, как же вы так схватились, ты же знаешь, какой завтра день, ох… плечо болит? Пойдем, пойдем, нужно скорее протереть раны нектаром и амброзией, лишь бы только на лице меток не осталось, ну, что же это такое…       Я не стал слушать, как Арес бубнит разбитыми губами, что обойдётся без помощи. И что вообще — плевать ему, как он там будет выглядеть на пиру. И что вообще Гере лучше отпустить его гиматий, ибо он не несмышленный мальчишка…       Знал, чем закончится. Горячим: «Кто же ты тогда, Арес? Сколько раз я тебе говорила — не заставлять отца гневаться?»       Ушел из разгромленного мегарона. * * *       Отношения с сыном складывались — хуже некуда.       Просто принимать свою Ананку, когда сын мал, лежит в колыбельке и тянет к тебе ручки. Сказать: я выращу, я буду любить, я дам ему всё…       Когда сын взрослеет и всячески показывает, что недрагоценному папаше осталось недолго — смириться с Ананкой почему-то труднее.       Может, я мало старался, не знаю. Сейчас помнится — вроде бы, и себя не в чем упрекнуть: и времени сыну — побольше, и ласки — сколько могу, и подарки, и разговоры, и сказки, и осторожно, очень осторожно, без суровости — к шалостям…       Наследник все же. Единственный. Пророчество, не пророчество…       Потому я старался дать ему все, чего не было у Афины. И вот, получи: Афина на Олимпе, Арес — старается с Олимпа сбежать, Афина помогает и знает все о царстве — Арес знать ничего не желает.       Афина же его и во всех видах боя уделает — несмотря на то, что Ареса обучал я. Может, за всеми моими попытками — научить его быть колесничим, и метать копье, и сражаться на мечах, и стрелять — слишком ясно слышался грохот пророчества: «Тебя свергнет сын, сын, сын…»       Я давил его и напоминал, что еще есть время, что я люблю наследника и я не мой отец… Но кровь Крона голосила в венах, рыдала каждой каплей, и черные глаза сына — слишком мои глаза — смотрели каждый раз — двумя неотвратимостями.       Я пытался. Сын тоже пытался — по-своему.       — Хочешь научиться стрелять, сынок?       — Не хочу.       — Почему? Твой отец лучник.       — Я не мой отец.       — Лучник и Аполлон. И даже Уран-небо!       — Ну и что.       — Тогда каким оружием ты хочешь владеть?       — Никаким.       Когда это случилось? Куда исчез беспечный смех малыша, который тянул руки к отцу? Который доверчиво цеплялся за мой гиматий? Просился со мной в конюшню («А меня на колесницу поставишь?») Когда?!       В шесть его лет? В семь? В девять?!       Но он начал сперва ломать луки и выбрасывать мечи, и прикапывать копья в саду. Мастерству колесничего учился, но у Гелиоса («Он — лучший»). Если я пытался рассказать ему о царстве — затыкал уши. В детстве. Потом просто забивался в угол и сидел там, глядя исподлобья.       Сражаться научился уже когда начались стычки с Афиной. Бросил мне коротко: «Я хочу владеть мечом и копьем». Освоил навыки — и начал оттачивать в ежедневных стычках со всеми.       Исчезал, прятал глаза или смотрел с затаенной ненавистью (за что?!). И перечил во всем, до мелочей.       Что уж говорить о крупных ссорах.       Так, что искушение взять лук и… закончить возникало в третий раз только за этот год.       Спасала — его и меня — только Гера. Двадцать лет — заслоняя сына от отца. Столько же — заслоняя отца от сына. Кружила, будто птица, по замку, почти не отлучаясь. И — вмешивалась, разводила, смягчала ссоры…       Мерила испуганным взглядом мое лицо — каждый раз, даже если трехлетний сын просто амфору расколотил: не передумал? Не буду глотать наследника?       Когда Зевс предложил женить Ареса на его дочке — она обрадовалась. Даже несмотря на то, что это Зевс. Мол, будет у мальчика свой дворец, подальше от папашиного — может, хоть полгода не сцепятся.       Может, хоть полгода не придется становиться клином — между двумя клинками.       Я тоже был не против этой свадьбы. Понятно, конечно, что братец решил подобраться поближе к будущему Владыке Олимпа… ну, мне-то что. Опять же, о красоте юной Коры ходят развесистые сплетни — может, хоть она вытеснит в Аресе страсть к Афродите (потому что брак с Афродитой для трона Олимпа ничем хорошим не кончится). Если эта дочка Деметры ещё и характером в маму пойдёт — Афродита вообще на Олимп носа не покажет, чтобы не быть превращённой во что-нибудь изобретательное.       Арес принял новость о своей женитьбе без восторгов. Но и без особенных трепыханий, с равнодушием. Кора так Кора. Свадьба так свадьба.       Такая покладистость как-то даже и настораживала. Но пока что все шло ровно: обменялись дарами, совершили обряды сговора… теперь вот в честь помолвки отпировать да на невесту посмотреть — и все, можно женить сына. А потом… потом…       «Потом» стало как-то привычно в последние годы. Ловил себя не раз — слишком часто об этом думаю, хотя мне скоро станет наплевать — что там потом, в Тартаре-то. А вот — готовился. Раздавал распоряжения Гере, Силе, Зависти. Старался избавиться от кощунников и заговорщиков — чтобы сыну, который свергнет меня, легко было править.       От этого иногда издевательски зудело между лопатками — мол, что, Кронид, может, еще и повернешься, чтобы удар принять?       - Маленький Кронид…       А-а-а-а, опять она. За двадцать лет не насмотрелась из-за плеч. И, могу поспорить, все с тем же: не ходи ты, маленький Кронид, на смотр невесты.       — Опять?       — Маленький Кронид… я говорила тебе…       — Ты говорила. Я слушал.       Десять лет назад меня звал посмотреть на дочь Зевс. Я услышал предупреждение. И отказался. Восемь лет назад праздновалось достижение юной Корой брачного возраста. Я услышал предупреждение Ананки. И сослался на важные дела. Пять лет назад, в годовщину Зевса и Деметры, я снова не поехал, вызвав уже обиду брата.       Но не видеть невесту сына, притом, что я же еще и церемонию буду совершать — это уже верх глупости. Гера посматривает недоуменно — я свалил на нее чуть ли не всю подготовку к свадьбе. Обиженный Зевс шлет гонцов. А я внимаю гласу Ананки моей и раз за разом бегаю от юной Коры — что там в ней такого-то, в этой Коре, мне уже интересно!       — Ты будешь слеп, маленький Кронид…       Глаза, что ли, выест?       Буду слеп, буду глух, буду иным — слышали, знаем. Вот и сейчас — все тот же упреждающий шепот, от которого я теперь уже решительно отмахиваюсь.        Некогда предупреждения слушать. Мне тут собраться — на пир. На долгий пир — начнется с рассветом, кончится неведомо когда, только короткая летняя ночь и осталась на подготовку. А потом… Торжественно объявить будущий брак моего наследника с Корой, дочерью Зевса и Деметры. Попутно посмотреть на эту самую дочь Зевса и Деметры. А то я только знаю, что она вроде как рыжая. Не обознаться бы при встрече с будущей невесткой.       Обещал же я когда-то — буду на свадьбе сына. Пришлось, правда, свадьбу немного поторопить, потому что у меня было опасение, что сын меня в Тартар отправит до нее… Хотя свадьбу мы наметили через месяц, так что еще может отправить. Ну, побуду хотя бы на помолвке.       И вообще, у меня там пророчество за плечами. В конце концов — разве может со мной случиться что-то хуже, чем оно?!       … оказалось — может. * * *       За годы правления пиры успели стать привычными. Успели — обязательными и необременительными. Словно повседневная обязанность, к которой частенько возвращаешься — не лучше многих и не хуже. Как братские визиты, жалобы Деметры или необходимость в очередной раз разнимать Ареса с Афиной.        Словно тропа, которой ступаешь в тысячный раз. Вот тебе яства столпились при дороге — а вот и кубки с вином их догоняют. Лица-маски — Зевс лучится радушием: «Ну наконец-то!», Деметра улыбается напоказ, а сама, небось, опять на муженька гневается (что, опять бегал по нимфам?! Сколько можно уже). Выводок зевсенышей — Гермес шепчет что-то вожаку сатиров — новые козни строит. Аполлон сегодня что-то встревоженный и словно на иголках сидит — и вместо него за кифару берется его сестра, у нее, оказывается, тоже неплохой голос. Ведут томные хороводы нимфы. Пригорюнился томный Гименей — вот уж странную долю себе выбрал этот сын музы Урании. Умирать от тоски на свадьбах ему показалось мало — и он теперь умирает от тоски еще и на предварительных пирах, вздохи с другого конца стола слышны. Афина пляшет с нимфами — в нетерпении дожидается соревнований. Кивает на лицо Ареса, с которого до конца так и не сошли отметины:       — Добавление к брачному убору, брат? Я слышала, тебе намял бока Гефест? Не огорчайся, может, в таламе на ложе ты будешь более удачливым.       Ловит мой взгляд — прикусывает язычок. Арес и без того сидит мрачнее Тартара — не хватало совсем отравить ему обручение.       Афродита вот тоже в танце. Порхает от одного бога к другому, строит глазки Зевсу, мне, молодым титанам, Гермесу… что-то не похожа на исходящую скорбью, неужто я ошибся, и Арес все-таки не из-за неё?       Впрочем, так даже лучше.       Пир топает привычной дорогой. Между гостей шляется Ата — мимоходом рассказывает небылицы про Владыку Подземного, Ужасного Посейдона, который настолько суров, что не появляется на пирах. Ну да, ну да, — отхмыкиваются многозначительно. Мы бы посмотрели, как бы он на пиру появился. Перед темными очами-то старшего брата. Интересно бы знать — Владыке Посейдону такое вообще надо?       Хотя какой он Владыка… вон, Гипнос вовсю разливается о том, что братец все больше пирует на поверхности. А в вотчину — так, наведывается время от времени.       Хотя какая она ему вотчина, в самом деле.       Мы с пиром идем привычной тропой — вместе. Я произношу тосты и уверяю, как рад буду в очередной раз породниться с Зевсом (хотя непонятно, куда нам еще родниться). Зевс уверяет меня, что и так Ареса почти сыном считает, ну, а теперь…       Пир жует, поет, пляшет, гудит, сплетничает. Мом Злоречивый развлекает гостей вовсю, Гермес уже опять у кого-то что-то стянул — ну, никак не успокоится… Если выбраться, побродить незаметно (даже и без шлема) среди гостей — можно такого наслушаться…       — А правда, что Гефест сватался за Афродиту?       — А он разве не за Афину сватался?!       — Нет, к Афине-то он как раз без всякого сватовства, а она…       — Копьем — и бежать?       — Что ж вы, Афину не знаете? Копьем — и для надежности ногой под дых!       — Да не под дых, а под это самое… Вон, Гефеста даже на пиру нету — это ж как она его…       — Ой, было б куда целить, не Приап, как-никак!       — Ну, не Приап, но тоже вполне… и вообще, ты Приапа видела?! Ужас! А вообще, хотя…       — А Гестия правда была в подземном мире?       — Да, она же мне рассказывала. Река, говорит, огненная — красотища! Это Флегетон-то ей красотища, представляете!       — Так ведь если учесть, что она туда в сопровождении Жестокосердного таскалась — может, и впрямь — красотища…       — Что я пропустила? Гестия — и в сопровождении Железнокрылого?       — Ой, да там такая история…       Нет там истории. Вернее, есть, но я ее знаю — вездесущему Владыке положено. Действительно, брат Гипноса выбирается к кострам Гестии. Ничего себе особенного не позволяет, да и выбирается раз в год, не чаще.       Все это уже и странным чем-то перестали считать: сестренке дай волю — она бы к себе половину подземного царства бы приклеила. После ее визита в подземный мир к ее кострам еще долго приползали подземные. «Греться!» — ликующе поясняла Гестия. На Олимпе она бывала редко, говорила что-то о том, что в золотых очагах огонь не живет… я делал вид, что не понимал. Зато подолгу пропадала здесь, на Элевсине. И сейчас вот среди пирующих — рассказывает, какой убор они с Афиной выткали для юной Коры.       Впрочем, уже время. Пик солнечного дня прошел, и золото льётся на лужайку у Парнаса, не обжигая травы — Гелиос направляет бег своей квадриги к закату. Пронзительным румянцем покрываются небесные овцы — облака Нефелы. Арес бросил на Афину последний хмурый взгляд, подался во дворец будущего тестя: сейчас ему нельзя видеть невесту.       Зато будущему свёкру — можно. Вон, Зевс уже расписывает, как ему жаль, что я не увидел раньше и раньше не оценил. И вообще, почему это я не являлся на пиры, когда звали?       — Боялся, что ли? — усмехается брат и передаёт кубок с вином.       — Дела иногда бывают важнее пиров. Сам знаешь, с титанами неспокойно.       — Ну, ради такой красоты мог бы и выбраться. А то сговаривали — и то вслепую. Я-то думал — сам явишься… сравнишь, выберешь наследнику — чтобы красотой… гм, равна Афродите… Да и себе — вторую дочь… Но ты прислал Геру!       — В этом я доверяю выбору жены, брат.       Зевс только хмыкнул. Смерил взглядом Геру («Такой жене — почему не доверять!»). Потом махнул туда, где на зелёной лужайке уже сходились плясуньи, где шли пока еще в неспешном танце Афина-дочка, и сестренка-Гестия, и Артемида Зевса, и… Кажется, меня еще догнал крик, стон, вопль из-за плеч: «Не смотри, невидимка-а-а-а…»       Догнал поздно: я уже взглянул.       Уже смотрел — не в силах отвести взгляд. На свою будущую невестку.       Я ли?       Нет, это не я.