Иная Судьба

Немного пояснений. Цикл «сказание-монодия-сказание» сбился, потому что Невидимка пропадает невесть где. Потому тут еще одна монодия, а за ней будет еще одна — Персефоны. Такие дела)       — Ты Мудрая, — сказала ей мать однажды. — Ты должна.       Сказано о чём-то, что не помнится. Помнится только — должна.       Мудрость всегда должна кому-то.       Обязана примирять метким словом склочных олимпийцев. Блюсти мир на земле и в небесах. Быть идолом для смертных, снисходя к их просьбам. Покровительствовать наукам и ремеслам. Изрекать то, от чего будут ахать: «Ух, и сказала!» Прорицать будущее, толковать предсказания — и чутко улавливать пожелания тех, кто над богами — Прях.       Знать, куда ведет твоя нить — и следовать по ней.       Быть Мудрой — значит вечно быть должной что-то Ананке-Судьбе.       Быть Мудрой — значит быть одной. Потому что ничто не должно затуманивать холодный и чистый разум.       Быть Мудрой — быть как та.       Та приходит редко и только в дурные, холодные ночи. Глядит грозно и обвиняюще, потрясает эгидой, с которой слепо пялится чья-то голова. Вскидывает голову и шевелит губами, и ее слова по губам прочел бы даже глупец.       Я — дочь Зевса Громовержца, вышедшая из его головы. Я — Афина Мудрая и Воинственная, любимая дочь своего отца, покровительница наук и ремесел, олицетворение рассудочной войны. Та, к чьим советам прислушивается сам Эгидодержец, чье почетное место — на Олимпе… Я та, кто слышит волю Ананки. Я — та, кем ты могла бы стать, если бы не изменила своей мудрости…       Она стоит, опершись на копье, и глядит с презрением. И от серых глаз веет ледяным, завораживающим, вечным одиночеством.       Отвечать снам глупо, но единожды изменив показной, выхолощенной, придуманной кем-то мудрости — можно изменить и второй раз.       — Да. Ты та, кем я никогда не позволю себе стать. Вечная должница и вечная пленница, для которой Мудрая — не прозвище, а клеймо. Так пусть меня не будут звать Мудрой. Пусть будут звать Невидимой. Или пусть не зовут вовсе. Я — дочь Метиды Разумной и Аида Невидимки, и одного этого было бы достаточно для меня сейчас… всегда.       Мудрая глядит с издевкой, с пренебрежением. Словно на грязь. Колко спрашивает взглядом: не слишком ли мало? За ней, мудрой, стоит призрак — безграничное величие Олимпа, и слава алтарей, и город, названный ее именем…       — Иногда мудрость в том, чтобы отказаться от чего-то — и обрести большее. Глядя на семечко — можешь ли ты предсказать, какие плоды оно взрастит? Можешь ты предсказать мне — что я обрету и кем стану?       Мудрая в снах кривит губы и молчит. Бросает упрямый взгляд, стараясь скрыть досаду от незнания. Выплевывает через силу:       — У тебя неправильно началось. И теперь даже Ананка не сказала бы — чем закончится.       — Так не в этом ли и есть мудрость? — спрашивает она тогда.       Смотреть на ту, в доспехе, с копьем, с эгидой, овеянную славой — все равно что глядеть на полуденное, злое солнце. Больно от искушения, больно от сомнения, больно от вечного вопроса: так у кого же закончилось правильно?!       — У кого? — шепчет она, и сама слышит, что ее голос прорывает пелену сна, и мечется, пытаясь разрешить загадку. — У кого правильно? У кого всё… правильно?       У тебя? Нет, нет, у меня? Нет… — У нас.       Это не та, из сна. Это другой шепот — живой и настоящий, щекочет висок.       — У нас будет правильно, — уверенно повторяет кто-то шепотом. — У нас с тобой все будет правильно, моя царица.       И тогда Мудрость во сне уходит, краснея от зависти.       Утро подкатилось под щеку румяным яблоком. Яблоко пощекотало алым боком нос, к плечу скатилось. Афина улыбнулась сонно, вдохнула яблочный запах. Захотелось опять закрыть глаза — слетать во сне к материнским яблочным садам, пусть мать будет хмуриться и ворчать, и говорить, что она должна…       Протянула палец, тронула яблоко тихонько. Плод был золотисто-алым. Прекрасным — пальцы попросили ткацкого станка. Выткать золотисто-алые яблоки.       Утро же, в отличие от яблока, было неправильным.       Фальшиво безмятежным. Полным слишком заливистого птичьего пения: давно рассвело.       Одиноким.       За последние годы она привыкла просыпаться от ласк мужа. Арес поднимался всегда с рассветом, на неуловимую минуту раньше нее — и частенько старался продолжить то, на чем закончили вечером. «Не хватило тебе, что ли», — ворчала Афина, когда он прижимался сзади, начинал играть с разбросанными по ее плечам волосами, покрывал поцелуями плечи, стискивал грудь… «Не хватило», — отзывался муж охотно. Говорил: мечтал о ней столько лет, что теперь насытиться трудновато.       А я сколько-нибудь лет мечтала? — задавалась вопросом Афина — и не могла ответить. Потому что не помнила — когда из вздорного, раздражающего юнца с Клеймом Кронида Арес успел стать большим. Мыслей о нем она стыдилась, чувства — глушила, порывы — убивала боями на арене. Когда все думают, что ты мудра — легко убедить себя в том, что так и есть.       Признаться себе, что ты полюбила брата, которого все прочат на трон, гораздо труднее.       Афина приподнялась. Села в постели, покатала задумчиво в пальцах чудесный плод. Наверное, из сада титана Атланта, из сада Гесперид. Откуда только взял?        Мужа рядом не было — только выемка в постели, хранящая след его тела. Небрежно брошенное на стул стрекало: не взял колесницу. Спешил? Просто не хотел будить?       Колесница. Вспомнилось на миг: летит смоляная квадрига, и ветер весело рвет одежду с плеч, намекает: зачем?! И вздымаются клубы пыли, и пьянит аромат близкого моря, и сильнее него опьяняет аромат свободы: все, хватит, я больше не должна… И где-то в бесконечной дали остаются проклятый Олимп и проклятое пророчество. И звучит, ободряя, только для нее: «Хорошо сделано, дочка».       С отцом она советовалась часто — не прибегая для этого к словам. Достаточно было полувзгляда, полужеста. Иногда и этого было не нужно: она знала, что он сказал бы.       Знала, что он смеялся, когда услышал — о том, как Арес похитил ее, безмятежно танцующую на лужайке. «Безмятежно?! — взмахивал руками Арес. — Да ведь даже Деметра не поверит. Вот если ты охотилась или тренировалась в метании копья…» — «И каким образом ты меня похитил, дорогой братец, если у меня было копье?» — «Уклонился от твоего броска. Или мы схватились, и когда копья переломились, уволок. Аполлон эпическую поэму об этом сложит, царица моя!»       Своей царицей он назвал ее в первый же день — когда кони начали выдыхаться, и пришлось прекратить бешеную гонку почти на краю света. Она тогда взглянула на пещеру, возле которой они остановились. Хмыкнула насмешливо:       — Не сожалеешь, царевич? Вместо пророчества — изгнание, вместо трона — камни, дворец — пещера…       — Зато у меня в царицах — Афина Мудрая, — отозвался он и протянул руку — помочь ей сойти с колесницы. — Что мне троны?       Потом еще всё не решался подойти: разводил костёр, подстрелил пару зайцев, пока она набрала диких яблок, распрягал коней, устраивал немудрящее ложе — и поглядывал недоверчиво. Будто полагал — взбалмошный мальчишка — что Афина Мудрая способна сбежать от Олимпа понарошку.       — С Афродитой ты тоже робок? — спросила она, распуская волосы и скидывая хитон. — Или полагаешь, что ты сможешь в изгнании уклониться от своих обязанностей? Или, может, хочешь подождать настоящей свадьбы, с обетами и благословениями родителей? Ждать придется несколько веков, так что ты…       Осеклась, присмотрелась к ставшему столбом Аресу. Слишком восхищенно смотрит — подумалось. Афродита что — и не раздевалась перед ним никогда? Или нимфы, с которыми он убивал время, были так уж уродливы?       «Просто я думаю, что это сон», — сказали черные глаза незадачливого похитителя. Афина усмехнулась. Выбросила из-под ресниц ответный взгляд: «Так я бы на твоем месте не медлила, Клименид: вдруг проснешься».       Потом было жарко и тесно, и он приподнимал ее бедра и сцеловывал с губ шепот: «Если бы ты… так владел мечом… у меня бы на арене… не было ни шанса», и в волосы набивались сухие травы, и он смешно боялся причинить ей боль («Хаос, ты что, правда? Вспомни арену»), и звезды дружно прикрывались от смущения облаками Нефелы — будто покрывалами.       И все было правильно.       Потом она учила его драться на мечах: «Ну, есть же у тебя способности, ведь ты же его сын». Он узнавал соседей, заводил слуг, начинал постройку дома. Рвался назад на Олимп, когда прошли слухи о бичевании Геры: «Я знаю, что он не станет, я верю, но там что-то началось, и я должен… должен!»       «Не должен», — сказала Афина, угадав желание отца. Взъерошила мужу волосы. Сказала тихо: «Он не хотел бы, поверь. Отец не первый год играет с Ананкой: как бы там ни было, он справится. Но ему трудно. Он — на виду. И потому надежда на нас: нам нужно скрываться и наблюдать».       — Наблюдать за чем?       — Чтобы понять.       — Понять — что?       — Кто начал это. Войну нельзя выиграть, если не знаешь — против кого воюешь.       — Войну?       — Да. Ты знаешь, что мать-Гея снова родила для себя? Безобидного ребенка, Офиотавра. Кто-то умертвил его. Кто-то, кто хочет, чтобы Гея ненавидела Кронидов. Кто незрим даже для Владыки Олимпа — и потому мы должны оставаться здесь и наблюдать. Собирать союзников. И ждать.       Арес нахмурился было — ждать у него получалось плохо.       — Помни о пророчестве Мойр, — напомнила она тогда. — Не нужно тебе быть рядом с отцом в такой момент.       Арес кивнул, принял игру, смирился. Он часто позволял себе соглашаться с женой. Когда они уже обзавелись домом, слугами и хозяйством, когда в их дом начал заходить и советоваться с Афиной Прометей Провидящий — Афина краем уха смогла услышать обрывок разговора между Аресом и Эпиметеем. Брат Провидящего тогда только-только женился (по слухам — жену ему в наказание за неуступчивый нрав подкинули боги Олимпа) — и вот теперь хмыкал о том, что Арес как-то уж слишком покорен жене.       — Ты, значит, свою не слушаешь? — уточнил Арес спокойно. Дождался кивка и обрубил: — Потому что моя — Мудрая, а твоя — дура.       — Ты не Мудрая, — бессильно шептала мать, к которой Афина осмелилась наведаться только через три года после побега. — Иногда мне даже кажется — ты не моя дочь. Променять все на мальчишку, которому предназначено…       — Ты растратила всю свою мудрость, кувыркаясь с Аресом в постели, — презрительно фыркала бывшая подруга Артемида. — Стоило оно того?       — Да какая уж теперь мудрая! — отмахивалась молва.       Афина кивала. Подтверждала матери: да, я не только твоя дочь. Усмехалась Артемиде в лицо: может, и стоило.       Вслушивалась в молву.       Подхватывала, будто нити, все, что случилось, ткала единое полотно: вот являются заговорщики, которых незнамо кто подначил… впрочем, ясно кто — Мом Злонравный. Почти удавшееся свержение отца — каким-то чудом заговорщики оказались поверженными, а Аид Невидимка освободил себе руки и едва было не посадил на трон Олимпа своего сына — и любовника Геры.       — Двадцать лет, — процедил Арес, когда услышал о том, как свергали Климена Олимпийского. — Двадцать лет думал, что это я… Тартар бы взял этих Прях!       Возвращаться на Олимп они не стали. Даже когда чаши качнулись было: вот она — война с Посейдоном! С подземным миром! Вот — война…       Не та война.       — Будет другая, — тихо сказал Прометей.       Он пришел в тот день, когда Аид должен был нарушить клятву Стиксом. Афина знала: нарушит. Значит — конец Посейдону… или кто там в его теле. Значит — этой войны не будет.       Хотелось отбросить проклятую мудрость — которая говорила, что и здесь отец поступил правильно, выбрав самую малую цену. Неправильно. Неестественно. Не так, как любой из Кронидов — не так, как кто угодно.       Впрочем, разве кто угодно сойдет с трона сам? Или оставит в живых сына, о котором сказано было — свергнет отца. Или добровольно отпустит жену к любовнику. Или…       — Другая, — сказал Провидящий тихо.       — Кто начнет ее? — спросила Афина — и не получила ответа. Тогда она кивнула. Спросила иначе:       — Кто ее начал?       — Любимчик, — шепнул Прометей, задумавшись. Вздохнул тихо: — Со щитом было бы легче. Но он стал лучником… а стрела может обратиться против кого угодно. Теперь у него нет стрел — остановит ли его это?       Афина молчала. Думала об отце, который нынче шагнет в ледяные воды, предотвращая войну. Думала о том, что всю свою жизнь он старался предотвращать войны: сперва с Кроном, потом между братьями, потом с титанами, со своим сыном, теперь вот — с подземным миром. Наверное, это мудро, вот только — долго ли бегать от неумолимого? Рано или поздно, сколько ни отворачивайся, война явится на порог. Рано или поздно…       — Можно ли избежать? — спросила она. Провидящий качнул головой. Потом вдруг прибавил тихо:       — Однажды я попытался свергнуть Климена Олимпийского. Участвовал в заговоре вместе с его братом, Посейдоном. Заговор не удался, и Климен спросил меня — что я такого видел… Я видел его, творящего расправу над моим учеником. Видел войну между ним и Ифитом. Видел безумного тирана у власти…       — Мойры тоже видели, — сухо сказала Афина. — Как сын свергает отца.       Подумалось вдруг: что они видели обо мне? Обет девственности? Эгида с оскаленной головой чудовища? Вечное соперничество с братом?       — Пророки видят лишь тот исход, который ближе всего, — проговорил Прометей задумчиво. — Видела ли ты их полотно, дочь Метиды? Я видел и касался его — осязал призрачные шансы нитей. Чтобы предсказать один исход, нужно помнить о том, что настоящих исходов сотни.       — Так почему Судьбы не избежал Крон? Ведь и ему дали то самое пророчество? Почему он схватился за те нити, которые ведут к его свержению — почему не смог? Почему не предусмотрел?       Сорок тысяч почему — выплыло откуда-то, то ли из прошлого, а то ли так — из мыслей. Сорок тысяч почему — и всего один ответ: потому что это ты, моя Ананка…       Голубые глаза Провидящего прятались за длинными, как у женщины ресницами. И Афина вдруг поняла: его мучают те же вопросы. Нет. Наверное, те же вопросы мучают всех Мудрых.       — Прях — тоже, — тихо промолвил вдруг Прометей. — Думаю, и Пряхи не знают ответа на это, дочь Метиды. В конце концов, Мойры не вездесущи. Говорят, даже их мать…       Замолчал, устыдился великого кощунства, которое чуть было не полезло с уст. Потому что разве не Ананка Неотвратимая знает все и обо всех? Разве не она видит все будущие, какие только могут сложиться? Ведь должна же была та, которая где-то вращает ось мира, прозреть это все: двое, бегущих от Олимпа на колеснице, сына, не свергающего отца, жену царя, сбегающую с любовником-кифаредом, и сломанные крылья бога смерти, и его сватовство к огненной богине… Должна была?!       Должна была предусмотреть и предвидеть, что вдруг треснет и вывернется наизнанку привычный уклад, что песни начнут стыть у аэдов в глотках, что Лисса-безумие сама признается: ей до такого не додуматься… должна?       Ананка — вечно мудрая, а мудрость всегда — должна предвидеть.       Потому что если бы вдруг не предусмотрела и не предвидела — она посчитала бы нас всех, вышедших за грань, слишком непонятными, слишком спутавшими пряжу ее дочерям… что делают с паразитами, путающими пряжу?       — Будет война, — шепотом повторила Афина. — Другая.       Промахос вздрогнула, очнувшись. Потянулась к мужу мысленным зовом — и словно ударилась в глухую стену. Словно зовешь не просто далекого — того, кого и нет вовсе. Ногти вонзились в яблоко — плод брызнул золотистым, пахучим соком. Афина, опомнившись, вскочила. Отшвырнула одеяло. Прислушалась слухом воина — по утренней привычке.       За стенами спальни перекликались служанки, пахло мясной похлебкой. Утро было в разгаре: звенели птицы, где-то дробно стучал нож. Промахос нахмурилась. Отбросила яблоко, проводя по телу ладонями — облекаясь в короткий, боевой хитон и дорожный хламис.       Муж исчез неспроста. Яблочный сок отдавал горечью извинений. Мнимой беспечностью («Я ненадолго, не беспокойся»). Ложным призывом не тревожиться («Кушай яблочко и не волнуйся, женушка!»).       Афина призвала яблоко обратно в ладонь. Задумчиво покрутила так и сяк, пораздумала: послать, наподобие метательного диска, в голову? Достойно Деметры, а не Мудрой. Я еще сделаю так, что ты на яблоки не сможешь смотреть, муженек. Особенно за то, что усыпил — а что усыпил, в этом нет сомнений: она привыкла вставать с рассветом.       Осталось решить, куда мог отправиться блудный муж. Промахос неспешно прошлась по двору: в последние годы хозяйство разрослось. На поклон являлись не только племена с краев земли — и старые знакомцы: боги, лапифы, кентавры. Недовольные тем, как правит Зевс Сияющий на неизменном Олимпе. Вкусившие правления нового тирана и готовые вернуться к старому — явись сейчас Аид, они бы пали ему в ноги и покаялись всем хором. Но Аида не было, и притекали по старой памяти — к ней… и к тому, кто был так похож на отца, о ком все привыкли думать, что за ним и для него трон Олимпа. И тут уже — откручивайся, не откручивайся, а союзников в новой войне приходится приобретать. Пусть даже эти союзники думают, что война будет — против Зевса и за трон. Набежало столько — Арес шутил, что впору города строить… «Построим», — соглашалась Афина.       А теперь — глядя на послов, ждущих у крыльца дома, на сам дом, обнесенный чередой построек (скоро придется дворец строить, чтобы уместить гостей-послов-прислугу!) — гадала, куда бы мог деться муж.       За отцом? За отцом он бы позвал ее с собой, только вот — как найдешь того, кто невидим среди смертных… К дружкам? Тоже вряд ли: гостем в доме Афины и Ареса был разве что Гермес. За умение молчать, когда требуется, всюду пролезать и болтать… тоже, когда требуется. На разведку — так какая разведка посреди ночи… К любовнице? Всплыли в памяти жалобы Деметры на неверность Зевса. Афина фыркнула носом. И тут же неприятно кольнуло внутри: вчера была свадьба Гефеста и Афродиты, гремело основное пиршество, так что если бы вдруг…       Фыркнула носом еще раз и пошла — разговаривать со служанками и на всякий случай удалять со двора посторонних, послов… меньше глаз, меньше ушей — меньше пищи для стоустой Молвы.       Служанки позевывали, терли глаза. Перекрикивались зычно: «Будто песку кто насыпал!» Афина кивнула коротко, выслушала рассказы-близнецы: никто не видел, как Арес ушел. Распустила служанок, освободила от дел, сказала: должно быть место и для отдыха.       Кажется, это сочли еще одной мудростью. Как и то, что она сказала следом: что хочет побыть в одиночестве, ибо Мудрость никогда не одинока. Иногда Афине казалось, что стоит только сделать серьезное лицо, произнести любую чушь, пусть бы и что-то из бессвязных фраз Лиссы — и все заахают, достанут таблички, увековечат на сырой глине, понесут потомкам…       Мудрость никогда не одинока, — повторила Афина, проходя во внутренний двор, обустроенный для тренировок. Даже если рядом есть лишь небо с безмятежными овцами Нефелы. Мудрость всегда найдет собеседника. Себя. Или прошлое. Или…       Промахос сделала ещё три шага. Мгновенным движением призвала в пальцы копье — и отточенная тяжелая бронза в тот же миг свистнула и ушла в безмятежные небеса.       — Сдурела, Мудрая?! — возмутились небеса в ответ.       Расщедрились и послали гонца: белые перья встрепаны, физиономия перекошена, в руках — чашка с сонным зельем. Брат смерти кривился и потирал лоб — на лбу набухала изрядная шишка.       — По делу пролетал… — шипел Гипнос, обнимая чашку. — А если бы ты чашу у меня из рук выбила? Или к овцам Нефелы бы приколола?       — Мало чести для овец, — отрезала Совоокая. Призвала копье обратно — покачала в пальцах. — И если бы я хотела ранить тебя — я метала бы копье острым концом.       Бог сна уставился сердито — но в серых глазах нет-нет, да и мелькала опаска.       — Так это ты на овец Нефелы охотишься, от великой-то мудрости? Или развлекаешься — сбиваешь с крыльев случайных путников в небесах? Мог быть Гермес — или Чернокрыл…       — У твоего брата нет крыльев, — Афина говорила холодно и тихо, на бога сна вроде бы и не глядела — рассматривала копье. На деле же — ловила боковым зрением: не попытается ли Гипнос удрать? Бог сна бурчал и примерялся к своей чаше, но пробовать воинственную дочь Метиды на скорость не пытался. Ждал — что скажет.             — Я не люблю соглядатаев.       Вздрогнул, заполошно захлопал крыльями. На себя принялся указывать: я?! Соглядатай? Да кто тут вообще…       — И не люблю лжецов, сын Нюкты. Для того, кто просто пролетает по делам, ты летишь слишком неторопливо. Сколько ты следишь за мной — час? Два?       Копье хищно дрогнуло в пальцах, уставившись богу сна в переносицу. Тот забормотал было: «Овечки же… уж и отдохнуть нельзя? И вообще, у меня с Нефелой…»       — Мудрость терпелива, — задумчиво проговорила Афина. Поправила упрямую прядь. — Но про меня говорят, что я лишилась мудрости. Стала обычной слабой женщиной…       — Слабой, — фыркнул брат смерти и потрогал набухшую на лбу шишку. — Тьфу ты, вот и в кого ты удалась, честное слово. Или от мужа нахваталась? Этот сразу на подходе — душить…       Раздул щёки, выдернул перо из белоснежного крыла. Буркнул — «Совсем облезу с вами». И заговорил, не дождавшись вопросов — потому что увидел, как взгляд Афины оборачивается копьем.       — Я к вам сюда ночью с вестями — только подлетел еще, а он сам из дома выскочил. Я еще рот раскрыть не успел, а он за горло хватать. Молчи, говорит. Глазами, говорит. Ну, я пикнуть не успел, а он уже в глаза, до донышка, а потом только кивнул… Говорит — давай свой настой, чтобы жена уж точно до утра не заметила. Плащ сгреб, меч сгреб, копье хватанул, говорит потом: посматривай тут. А за кем посматривать, что делать, куда сам ушел…       И развел крыльями, лучась честностью. Ничего, мол, не знаю. Хочешь — Стиксом поклянусь?       Афина упрямо тряхнула головой.       — Ты направлялся к нам ночью? С вестями? От кого и с какими?       — Так от Чернокрыла же, — охотно пояснил Гипнос. — У них там, понимаешь ли, Персефона пропала. Ну, дочка Деметры…       Кора. Невеста Ареса, — вспыхнуло внутри невольно. С которой вместе танцевали тогда, у Парнаса, на помолвке. Нет, Мудрая, — это глупо.       Не невеста Ареса. Жена отца. То есть, Кора говорит, что она жена Аида — и ей почти никто не верит… только вот даровавшие Коре новое имя Мойры вряд ли ошибаются.       — Пропала?       — Да, после пира. Сама история — на триста песен, а если в двух словах, то сбежала с олимпийского пира… можно сказать, от любящего папочки.       — Сбежала от Зевса? — усомнилась Афина.       С Персефоной они не виделись с мнимого похищения Афины. Теперь Промахос знала о бывшей подруге немногое. Знала — что та ждет возвращения Аида и ищет его. Знала о жалобах Деметры на отбившуюся от рук дочь: Гера говорила, что сестра часто ей жалуется… Знала то, что говорили мать и Гипнос: что Персефона пытается разыскать своего мужа среди смертных. Не знала только — как ей удается оставаться незамеченной. И потому догадывалась — кому перед уходом отец мог отдать подарок, полученный от Метиды. Цену рождения Афины.       Но неужели же правда…       — Так ведь там Чернокрыл вступился за царицу, а за Чернокрыла вступилась его невеста — ну, и пошло… В общем, они теперь скрываются от гнева Эгидодержца. Не во дворце Таната, конечно: так ведь недолго и на материнский гнев напороться, а уж Нюкта Чернокрыла выдаст Зевсу с удовольствием. Нашли убежище, словом. Персефону не нашли — вот в чем дело. Сгинула — будто бы с концами. Может, конечно, где между смертных… только кто знает, куда ее могло вынести, с перепугу-то.       Афина нахмурилась. Шагнуть с Олимпа по-божественному не так просто. Против воли царя Олимпа — еще сложнее. Пусть себе царя шутливо и по углам называют Зевсом Полувладычим, путь опасливо шепчутся, что левая сандалия Климена — и та правила бы лучше…       Трон — это трон.       Вынести Кору, теперь уже Персефону, могло где угодно.       Только вот это порождало сотню других «почему». «Почему» лезли друг через друга, попискивали, толкались — вот еще, я первее! Почему все же ушел Арес, почему за Корой, почему услышал ее — если, конечно, он ее услышал, почему ушел так, что его не дозваться…       Сотню «почему» задавливало одно неуклонное «неужели».       Персефона говорила, что она жена Аида. До этого говорила, что любит Аполлона. А до того была обручена с Аресом.       Но неужели…       — Кхм, — напомнил о себе Гипнос. — Делать-то что? Если, конечно, ты раздумала убивать меня, Мудрая.       — Трудно убить того, кто бессмертен, — выплюнула Афина. — Держи подальше от меня свою чашу. Лети, разошли своих сыновей, если только уже этого не сделал. Кору нужно найти.       — А… а ты?       Брови понадобилось сдвинуть совсем чуть-чуть — нашел ту, которая будет перед ним отчитываться! Бестолковый братец смерти шарахнулся, захлопал крыльями, буркнул что-то о том, что вот — что муж, что жена в одном Тартаре деланы…       Афина осталась исполнять самое трудное.       Ждать.       Ждать сложнее, чем биться. В сотни, в тысячи раз сложнее. Отец никогда не говорил об этом, но она знала: перед тем противостоянием с Кроном ему сложнее всего было — ждать.       Ждать, когда ничего не можешь сделать. Потому что сделано все: лишние глаза и уши спроважены, гонцы разосланы. И осталось вязкое, тревожное ожидание, в котором больше всего хочется метаться, кричать, разрубать кого-то мечом…       Как ждет Деметра своего мужа от его многочисленных любовниц? Гера как-то признавалась: она не спустила бы измен. Отомстила бы, отыгралась за ожидание. Деметра только плачет — и ждет.       Только вот нынешнее ожидание нельзя разбавить даже и ревностью, потому что против ревности восстает проклятая, текущая в крови мудрость. Доставшаяся от матери. Подаренная отцом. Мудрость гасит пламя Флегетона в крови и шепчет, что к любовницам — даже к возлюбленным — не уходят так. Подложив жене под щеку золотистое яблоко, которое хранит тепло твоих пальцев. Усыпив ее — чтобы не рванулась за тобой.       Так уходят в ловушку. Так идут в пасть Тартара. Шагают туда, откуда нет возврата, где тебя никто не услышит, рассуждая по пути: я-то пропаду, но ведь будет война, и у войска должен быть предводитель, и Афина должна остаться здесь — принять бой, если вдруг…       Должна. Должна. Должна.       Афина сомкнула губы, стиснула пальцы на копье. Стояла — статуя самой себя — отвернувшись от своего дома, на площадке — той самой, где учила мужа биться на мечах.       Не вглядывалась — вслушивалась.       В Ареса — и не слышала его совсем. Слышала только прошлое: вот он приподнимает голову, тихо выскальзывает из-под одеяла… торопливо бросает кому-то на пороге: «Кропи!» Касается ее плеча, кладет под щеку душистое яблоко, шепчет — «Прекраснейшей…» — и шагает торопливо, не оглянувшись… куда?       В мать — и слышала только отдаленную, вечную укоризну: «И ты поверила словам мужчины! Ты — Мудрость, ты — должна…»       В отца — и голос того, кто скитается между смертными, сказал строго и ясно: «Ждать. Только ждать».       Жены ждут мужей с битвы. И потому я не хотела становиться ничьей женой — чтобы не узнавать этого чувства беспомощности.       Гера говорила: Кора ждёт отца. Как она вынесла это — столько лет? Если даже несколько часов — неопределённости, скованности…       Ты — Мудрая, — искривились губы. Ты должна.       Так будь мудрой и жди.       Секунды показались днями. Минуты — годами. Час — столетием.       Арес шагнул из воздуха прямо на арену — на выглаженный, ждущий нового поединка песок. Афина открыла глаза и рванулась было к мужу, но — Мудрая — остановилась и вгляделась.       Он шел с усилием — стиснув зубы, глаз не видно из-под черных, спутанных прядей. Брел, подволакивая правую ногу: на ноге была глубокая рана, воздух тут же пропитался запахом ихора. Оружия при Аресе не было. На руках безжизненно лежала Кора… Персефона.       Бывшая подруга, теперь уже мачеха.       — Война… началась, — сипло бросил Арес, не доходя до нее. — Уже началась.       Передал ей Кору: руки Афины — руки воина — легко приняли ношу. Шатнулся, удержал равновесие, опершись на плечо жены, она взглянула коротко — и увидела оставшееся: очень измотан, дышит тяжело, по острым скулам сползают капли пота. И еще бледность, и еще что-то страшное, о чем лучше — потом…       Остатки гнева на взбалмошного мальчишку, который ночью кинулся не пойми в какую ловушку, рассеялись.       — Что с ней?       Кора тоже была бледна. Гиматий и хитон порваны, испачканы в ихоре и грязи. На руках — царапины. К груди она крепко прижимала знакомый шлем — легкий, стрельчатый, серебристый. Еще сжимала какие-то листья или траву.       И — то же самое, что у Ареса, только отчетливее, звонче. Печать ужаса от увиденного.       — Испугалась, — скривился муж. — Устала… Обессилела.       — А с тобой?       — И со мной.       Остановился, перевести дыхание: казалось, даже идти к дому — и это отнимает силы. Усмехнулся слабо.       — Вижу, слуг убрала. Хорошо, царица моя. Может, твоей мудрости хватит на то, чтобы справиться с этим…       В доме Афина сразу же затолкала мужа на женскую половину. Пристроила Кору на ложе в гинекее, Ареса заставила сесть. Раненым воинам — особенно тем, которые принесли дурные вести — помощь всегда важнее, чем случайным жертвам.       Призвала полотно, втиснула в слегка дрожащую руку мужа кубок с нектаром, сама стала промывать и перевязывать рану: ихор не желал униматься. Попросила тихо:       — Теперь подробно. Все как было.       Арес длинно выдохнул сквозь стиснутые зубы.       Рассказывать он не любил, не умел: сказывался порывистый нрав. Рассказ разлетался, будто куски щита под ударами копья. Дробился, рассыпался.       Ночью не спалось. Почему? Потому что. Может, мысли, может, предчувствия, может, скорбь об Афродите, которую где-то там выдают замуж. Не смотри так, моя царица, это шутка. Так вот, не успел еще задремать, как услышал зов Коры. Не зов — просто отчаянный крик, полный ужаса. Крик тянул, звал за собой, и воздух с готовностью изламывался под шагами, готовился пропустить — Хаос знает, куда. Он понял — нужно идти. Понял — может быть опасно.       — И приказал Гипносу усыпить меня, — ровным голосом прибавила Афина, накладывая на рану целительную мазь. — Вместо того, чтобы…       — … поступить мудро.       Арес развел руками. Показал: мол, хочешь прибить — давай.       — А ты бы меня отпустила?       — Еще чего, — отрезала Афина, — понесся бы в драку, не разбирая дороги. Хаос чего бы натворил.       А про себя подумала: нет, не из-за этого. Это ведь одна и та же кровь у нас в венах. Аида Странника.       Аида-Одиночки.       Отец все всегда стремился делать сам, даже вот борьбу с Посейдоном свел только к одной жертве. Наверное, нужно от этого отвыкать.       Арес молчал и потирал лоб — пытался найти слово, которое объяснило бы все. Потом нашел. Откинулся в кресло устало. И выдохнул:       — Флегры…       «Флегры. Флегры. Будет. Будет», — затукало было сердце, потом дрогнуло было — сменило ритм, выбило: «На-ча-лось…»       Флегрейские поля — когда-то плодородная почва на берегах вулкана. Вотчина Геи-Земли, в которой…       — Она опять родила? — спросила Афина — и получила кивок в ответ.       — Кого?       — Войну, — ответил тот, кого когда-то назвали воинственным. — Войну… царица моя.       Взял ее пальцами за подбородок — и распахнул взгляд, впуская туда — на черную, выжженную пустошь нового сада Геи.       Пылают костры. Возле них разгуливают фигуры, перешвыриваются валунами, взлетают на крыльях, перекрикиваются. Разные фигуры, странные — какие-то похожи на богов, а какие-то нет. Змееногие, многоглавые, многорукие… Один десяток, два… много, очень много.       И разворачивает перед глазами скользкие, змеиные кольца дорога: пойдешь по ней — и нет возврата, и лезет под кожу ощущение ничтожности, хочется закрыться, стать букашкой на скалах, только не видеть того, что будет.       Будет. Будет. Только тонет и захлебывается где-то поблизости отчаянный девичий крик.       — Из пустоты, — сказал Арес, пытаясь ухмыльнуться. — Она, видно, просто от страха… кричит, а я всё не могу понять, где она. Твари эти еще подхватились. Ловить кинулись. Она по всем полям мечется, я за валунами пытаюсь на глаза этим не попасться…       — Не попался? — уточнила Афина, леденея. Арес пожал плечами, показал жестом: попался бы — не разговаривали.       — Много мне желания, чтобы меня жена потом за дурость прибила… Вот копье раз метнуть пришлось: там один… почти схватил Кору, она следы на пепле было оставила… метнул. Как иголкой уколол. Смотри дальше, моя царица.       В черных блестящих глазах — отблеск полированной бронзы. Нагретый металл в руке: вспомнить старые уроки отца — как бить из засады. Швырнуть — и тут же незаметно за другой валун. Потом еще, еще… и глянуть: ранил? Не ранил.       Но хоть отвлек. Один из нового племени — волосатый, с пудовыми кулачищами — хватает бронзовое копье как тростинку.       — Эй! — голосит радостно. — Плесени-то тут много! Эй! Айда травить!       И земля ласково стонет под топотом новых детишек — травить…       И время вспыхивает и прогорает в воздухе, оседает пеплом на сгоревшую землю — крутануться, за скалу, нет, еще за одну…       — Хо! Догонялки-пряталки!       — Братья-Гиганты! Играть!       …от костров тянет ароматным травяным настоем — запах перебивается горькой вонью самих Флегрейских полей — бескрайнего пепелища. Вливается в букет запахов аромат жареной дичины — видать, сыновья Геи решили ночью перекусить. Спрыгнуть со скалы, упасть по колено в душистые неизвестные травы. Только — по колено. Прятаться негде. Земля гудит. Случайно прилетевшее откуда-то копье — его же! — ударяет в икру, он стискивает зубы, выдергивает копье из раны… Запоздало мелькает мысль — вот Тартар, зря, сейчас ихор хлынет, весь воздух пропитается.       Поздно. По икре сползает струя божественной крови, аромат наполняет воздух, топот оживляется — ближе, яснее…       — Эй! Там он, чуете!       Все. Теперь уже только драться. Вспыхивает внутри коротко — хорошо, жену будить не стал…       Теплая ладонь из ниоткуда хватает за руку.       — Арес… тише, это я, просто невидимая… Бежим.       — Я ранен, учуют. Беги одна.       — Ничего, я придумаю, пойдём…       Под ногами Флегры — плодородная почва, давшая жизнь новым семенам. Поднимаются, раскрывают лепестки невиданные лилии — крупные, с одуряющим запахом, похожим на ихор.       — Вот так, — усмехается Арес. — Начинаю понимать, почему отец выбрал малышку-Кору. Афродита бы уже без сознания валялась… а эта еще и додумалась, как нас вытащить. Зарастила там все этими цветами. Со следа их сбила. Только вот обессилела совсем, так что нести пришлось. А добирались так долго, потому что пешком: оттуда не уйти по-божественному. Пока за границу сада… целую ночь и часть утра так и прошагали. Только когда за пределы Флегр зашли — выбрались. А если бы не шлем…       — Если бы не шлем? — эхом повторила Афина. Столкнулись взгляды — железо и бронза.       «Если бы не шлем — что, муж мой? У них есть способ убить бессмертного?»       «Еще и как есть, царица моя. И мне почему-то кажется, что удар бессмертного им нипочем. Любой удар. Любого бессмертного. Мать-Гея вырастила беду для всего живого…»       «Плесень, — покривились губы мужа, и от этого он постарел и стал похож на другого — того, который скитается среди смертных. — Мы для них — плесень».       Афина закончила повязку. Долила нектара в бокал мужа и призвала для себя второе кресло — теперь можно было сидеть так, чтобы их лица были на одном уровне.       Можно было задавать мудрые, правильные вопросы.       — Кто отец?       Арес жмет плечами. Он — не бог очага, не бог семьи. Под подол к Матери-Земле не заглядывал — так и дрожит на насмешливых губах мальчишки. Все-таки юнец еще, пусть и муж…       — Нужно будет спросить у кого-нибудь, кто может знать. Геру, Гестию… кто ведает всем этим.       — Или отправиться туда соглядатаями и узнать самим.       Вспыхивают глаза у Кронида — готов отправляться, только вот нога болеть перестанет. Вот глотнет еще нектара, возьмет шлем невидимости — и…       — Забудь. В первый раз вы едва ушли. Во второй… мать-Гея может оказаться на месте. Туда больше не пойдет. Никто.       Арес хмурится, сейчас спорить начнет — что вот, все равно нужна ведь разведка — кто они, эти Гиганты, или как их там, какие способности, точное количество, какие вожди… Афина кивает задумчиво — ты прав, муж мой. И все-таки…       — Думаешь, нас там могут ждать?       — Вы выдали свое присутствие. Мать-Гея неглупа. Она поймет, кто был в шлеме невидимости. Она поймет, что там был и кто-то еще. Копье. Ихор. Я только не знаю — почему она медлит с нападением на Олимп…        — А чего ей торопиться?       Юность бывает не хуже мудрости. Афина медленно кивнула. Мать-Гея спокойна за своих детей. Каждый бог, который попытается нанести удар по Флеграм, обречен. Были соглядатаи — пусть. Предупредят Зевса? Пусть…       Тем хуже будет тем, кто поднимет руку на ее саженцы.        — А Зевса-то хоть предупреждать? Понятно, конечно, что нужно — а то еще войну проворонит. Как предупреждать будем, Мудрая?       Между двумя скрещенными взглядами вспыхнуло послушно: «Гермес». Точно, Гермес, кто еще бы мог залететь на Флегры. Значит, побывал там случайно, в поисках Коры. Что увидел — не понял, чуть ноги унес по воздуху, очень встревожился, кинулся докладывать отцу…        — С Гермесом поговорю, — заверил Арес. — Распишет как нужно. Боюсь только — как бы не кинулся дядя ломать дрова после таких новостей. Он, конечно, не Посейдон, но иногда как выкинет…        — В кого только ты удался? — притворно удивилась Мудрая.        — В папу с мамой, — с достоинством отозвался Воинственный. — И соглядатай на Флеграх все же нужен.       Скрестились взгляды — удар, еще удар. Копье — щит, стрела — мишень, клинок — клинок…       Упрямство против упрямства. Служанки вздыхали: ну, что за парочка. Ссорится редко, но уж если поссорится — такое начнется…        — Туда… нужно вернуться.       Афина вспомнила со смущением: они совсем забыли о Коре. О Персефоне, объявившей себя женой клятвопреступника, ждущей его… отца.       Молодая царица приподняла голову. Не стала ждать даже, пока ужас сбежит с лица. Прошептала чуть слышно:        — Нужно вернуться туда скорее… как можно скорее. Сейчас.        — Вот, — сказал Арес тут же. — Понимает.       Но и сам выглядел изумленным. Чтобы сразу — опять на Флегры? Вот так быстро, после того, как еле ноги унесли? Туда — и сейчас? Нет, — читалось в удивленных глазах Ареса, — конечно, меня жена считает взбалмошным мальчишкой. Порывистым и неосмотрительным. Но чтобы так…!        Афина наполнила нектаром еще один кубок. Подошла, присела рядом с подругой, с которой не виделась почти двенадцать лет. Убрала с ее исцарапанного лица волосы, помогла напиться нектара. Спросила тихо:        — Почему?        — Потому что вот.        Девочка с трудом села, провела дрожащей рукой по лбу — и вдруг отвердел мягкий овал лица, в глазах зажглась решимость. На ложе сидела царица подземного мира — приоткрывала ладонь, показывая черные, с прожилками серебра листья.        — Там, на Флеграх… там сад Матери-Земли. И Гиганты… я слышала, как они зовут себя… они — не только ее дети. Ее саженцы. Новые плоды. Войну она начнет, когда придет пора сбора урожая. А до тех пор они не должны покидать материнский сад, в котором их не взять ничем. Никаким оружиями и никакими силами.        — Значит, если вдруг их за пределы Флегр выманить… — оживился Арес. Кора взмахнула рукой, и он послушно замолчал.        — Мать-Гея ждет, пока саженцы вызреют. Но еще она хочет сделать их сильнее. Хочет дать им такую же неуязвимость, как и на Флеграх. И она вырастила это. Я закричала, когда увидела.       Обрывок черного листа истекает серебром в горсти. Отдает невнятной горечью — то ли старым, запекшимся ихором, то ли полынью поражений…        — Они пили отвар из него. Чудесный отвар. Который сделает их неуязвимыми для ударов бессмертных. И потому теперь они…       Задохнулась, откинулась на подушки, преодолевая усталость и страх. Афина смотрела на Кору с изумлением. Девочка же сбежала с Олимпа, где ее домогался Зевс. Угодила на Флегры. Выглядит перепуганной, измученной — как и должно быть. Но неукротимый зеленый блеск в глазах, твердость сжатых губ, бесстрашие… откуда?!       Наверное, тем, кто столько ждал, не страшны уже даже Флегры.        Молчали долго. Афина помогала Персефоне допить нектар. Арес тихо ругался в свой кубок.        — Они неуязвимы… совсем? — наконец спросила Афина.        Кора тихо качнула головой. Показала: кто знает. Может, не совсем. Может — временно. Может, им нужно выпить еще с десяток котлов чудесного зелья из чудесного растения.       А может — не десять котлов. Может — один.       Тук-тук, — неосмотрительно, немудро сказало сердце. В наивной попытке подсчитать миги, которые, может быть, у них есть.        Только вот — есть ли?        — Что будет, если отвар из этой травы выпьет бог?       Девочка слабо пожала плечами.        — Станет сильнее. Может быть, будет неуязвим перед другими богами. А перед ними… перед Гигантами… перед ними мы все…       Плесень. Зараза. Сорняки, которые нужно истребить с корнем.       Арес встал из кресла. Попробовал опереться на раненую ногу — одобрительно кивнул. Сделал пару шагов — хромоты почти и незаметно.        — Знаешь, женушка, — заговорил почти что весело. — Меня ведь Гермес как-то спрашивал, чем я тут буду заниматься на краю света. Овец, что ли, пасти, сад-огород разводить или в чужом копаться? Оказалось — и впрямь, в чужом садике копаться. Только вот много ли смысла, если мы эту траву — под корень, а мать-Гея себе вдвое больше вырастит?        — Не сможет, — тихо отозвалась Кора. — Она сейчас должна быть… истомлена родами. И такое можно вырастить лишь раз.       Такое — лишь раз.       Тонкий девичий палец тихо вел по прожилкам. По серебру в черноте. По неуязвимости, до которой — рукой подать.       Только вот есть садики, до которых легко дойти, но которые непросто покинуть.        — Царица моя…       Афина отмахнулась — погоди, сама понимаю, что нужно туда идти. Что нужно — сейчас, потому что к следующей ночи будет поздно.       Что Мудрость не поможет. Не поможет даже армия. Поможет только кровь того, кто века невидимкой бил в спину. Пользуясь не мудростью — хитростью и изворотливостью. Набирая свою армию из себя самого.       «У тебя есть армия, — пришел голос того, кого нет среди бессмертных. — Вот она — смотри. Шлем невидимости. Богиня, которой покорны цветы и травы. Твой муж — воинственный. И ты сама. Разве этого мало?»       Нет, — ответила Афина мысленно. Этого не мало. Этого просто недостаточно.        — Они бодрствовали ночью, — сказала вслух.       Девочка на постели — царица подземная? — кивнула устало. Арес понял быстрее: за годы они отлично научились слышать друг друга, даже не глядя в глаза.        — Сейчас позову, — согласился муж, уже стоя на пороге спальни. Не удержался, фыркнул: — Может, яблочек с собой взять — под щеки им подкладывать? * * *       Утро влилось в день, как в ручеек в реку. Колесница Гелиоса где-то там, вовне, весело мчалась над головой — лила золотое сияние на все, на вся…       Сада матери-Геи на Флеграх ее лучи не достигали. Сад должен быть — спокойным, тихим. Тенистым, удаленным от любопытных глаз.       Чтобы нежные саженцы не побеспокоили плесень раньше времени.       Плесень — она ведь тут как тут. Дождалась затишного полдня, подползает, невидимая, к нежным саженцам. А саженцы…       А саженцы храпят. Так, что грудь роженицы-Земли сотрясается — наверное, от умиления. Так, что скалы дрожат, а камни подпрыгивают. В пятьдесят глоток… или все-таки больше? Ну да, тут же у некоторых — по десятку голов.       Слитный, монолитный храп висит над выжженными пустошами Флегр — над когда-то плодородной, а теперь взрытой и перепаханной почвой. Детишки матери-Земли разбросали игрушки — улеглись спать. Игрушки лежат вокруг безмятежно, пылятся: вот тяжкая булава, которую с места не сдвинут вместе Гефест со своими помощниками, а вот гладкие копья блестят адамантом, вот мечи — что-то много, россыпь, палица, дубина, дротик…       Плесень выводить — нужно много игрушек.       Зазеваешься — подкрадется. И сожрет.       Правда, плесень не торопится жрать пока что. Плесень смотрит издалека. Зоркими глазами воина — из невидимости. Соизмеряет противника, оценивает — сколько там рогов? Голов? Хвостов?       — Копейщик… — шепчет плесень. — А этот против Ареса… вот Зевс, а это кто же… Ифит?       Плесени, кажется, скверно. Если бы ее не держали за руку — давно подошла бы, вгляделась вблизи, догадки свои какие-то проверила. Только вот — держат.       — Пора, — шепчет голосок Персефоны, царицы, ни дня не сидевшей на троне. — Идем же.       И вторая ладонь, мужская, мозолистая, напоминает: пора, идем, насмотрелись.       И Афина с усилием вспоминает: нужно идти, должна. Отворачивается от вязкой, затягивающей дороги, от которой нет возврата. От умоляюще распахнутых в немом крике глаз, которые мерещатся там, за дорогой. — Веди. Кто там знает, сколько отвар Гипноса будет действовать на Гигантов. Бог сна висит сейчас над Флеграми, отдувается и кропит, но все равно — лучше поторопиться. Храп. Едва слышный шепот Ареса: «Перерезать бы им глотки, пока спят, и дело с концом». Одернуть мужа: хватит безумств на сегодня. Еще непонятно — получится ли перерезать им глотки. Получится ли это вообще у кого-нибудь. И всем разом глотки уж точно не перережешь. А остальные — как только проснутся, двинутся на Олимп. Мстить плесени — насмерть. — Ты успел увидеть — чем они бьют? — Вообще ничего особенно не успел… а что — собираешься проверить, царица моя? Качнуть головой — не хотелось бы. И вообще — давай уже… тише. За скалами, по осыпям и мягкому пеплу. Между костей животных, смертных… может, и богов. Тихо… тихо… — Вот. Трава кажется знакомой: продолговатые, темные листья. Горьковатый аромат. Только пальцы Коры стискивают запястье все сильнее. Девочка шагает в траву, оставляя их с Аресом видимыми — и ее пальцы перебирают, колышут стебли. — Постойте, это же не то, не то… Прожилки листьев горят не серебром — багрецом. — Не то место, — бормочет и Арес. — То было к северу, вон там. — Взгляну, — шепчет Афина и под прикрытием скал пробирается на север. Воздух скрипит на зубах, давит грудь, сыплется внутрь прогорклым пеплом. Смотреть не на что — на севере выпаленная земля. Остатки стеблей разлеглись между трещин на почве, из которой выпили все соки. Земля отдала что могла. Растения тоже. Теперь вернуться туда, где Кора бродит по колено в «не-тех» цветах — если не те, почему их Земля вообще вырастила? — Поздно, сжали урожай. Может, конечно, еще не выпили, сложили где-нибудь… Осмотреть котлы? Подойти к кострам? Это значит — нужно близко, совсем близко… Арес качает головой, в запальчивости открывает рот: не позволю. — Ты после раны, — шепчет в ответ она. — Будь здесь. Ее вот защищай. Кора-Персефона мимоходом сует ей в руки отцовский шлем. Без страха отдает невидимость, усмехается взрослой, безразличной усмешкой — кого другого защищайте… Потом отворачивается. Бормочет что-то траве — или спрашивает у нее? Афина Мудрая принимает шлем и становится — Афиной Невидимкой. Мудрость отходит на второй план. Сандалии почти не оставляют следов на легком, сыпучем пепле. Храп Гигантов валит с ног, еще сильнее валит с ног вонь: сладковатый запах падали, смрад немытых тел, запах чего-то горелого — нарастают с каждым шагом. В огромном костре валяются части целых деревьев, куски плоти — вот торчит копыто сатира, а вот нежное предплечье нимфы… «Мать-Гея, — шевелятся губы. — Что ты сделала, что ты сделала?!» Перевернут котел — душистый отвар со знакомым запахом утекает в землю, последние капли. Наваливается дремота: ну, конечно, там же Гипнос в воздухе — и на плечи будто падает остров Флегры. Вздор — я выдержу, выдер… Плывут косматые тела, запрокинутые шеи искусно подставляются под меч — нет, нельзя, теперь уже правда, их не возьмет простой удар, теперь уже — только знания. Соберись, Мудрая. Смотри, Мудрая. Вглядывайся в лица, тела, оружие. Пытайся понять — чем бьют? Перебирай, будто отточенные клинки в оружейной. Они и есть отточенные клинки. Серпы, которым предстоит сжать бессмертных: неуязвимые, неотвратимые, порожденные плодоносностью Земли… и Тартаром. Великая Бездна распахивает приветственный ощер за каждым из них — Хаос, как же просто, Мать-Гея, разозлившись на своих внуков и правнуков, собирается освободить своих детей. Те, которые — в Тартаре. Те, которые ждут. Бездна смеется, лезет в глаза Мудрой: гам! Гам! Раскрывает рот там, за плечами спящих детей, будто голодающий птенец. И нужно встряхнуть головой, убрать из груди липкий ужас, нужно — понять. Тартар нельзя открыть, пока за ним стоит воля его царя. Пусть себе царь шатается где-то между смертными: великая Бездна будет закрыта, пока такова его воля. Пусть себе на подземном троне разместился кривляка-Мом — все знают, кто одолел Посейдона. Все знают — чье это место. Да, пока что Тартар держит еще и Зевс — после ухода брата в Стикс Владыка Олимпа может распоряжаться и подземным миром как своей вотчиной. Но Зевс — легкая задачка. Как орешек щелкается. Вот лежит и спит решение — яростное, с трезубцем, с крыльями. Оружие против тирана-Громовержца. Но Тартар… Тартар не откроется просто так даже если и Громовержца не станет. Значит, должен быть ключ. Должен быть… Ноги врастают в землю. Афина стоит и смотрит на молодого Гиганта — не огромного, просто высокого, мускулистого. Тот спит тихо, тревожно — укутавшись в пятнистые шкуры. Лицо скрыто черными волосами — только проступает неявно острая скула. А пальцы сжимают оружие. Древнее, потертое, знакомое оружие, от которого сразу же нужно отвести взгляд — будто это оружие тут же проткнет горло. И уходить, уходить быстрее, не задумываясь, обо всем можно подумать после, а теперь — бежать отсюда… Поздно. Гигант подхватывается, будто кто-то шепнул ему на ухо: опасность! Прикрывает глаза, прислушиваясь к дыханию братьев — и Мудрая замирает, не смея ступить. Увидит, почувствует, а тогда уже… Древний, тусклый металл приковывает взгляд. — Кто здесь? — спрашивает Гигант почти что весело. — Эй, покажись, невидимка! И поворачивает голову, и черные, пронзительные глаза нашаривают, ищут, ощупывают воздух. Только бы Кора успела уйти, — взмолилась Афина мысленно. Только бы Арес… Боевой клич ударил вовсе с неожиданной стороны: она оставляла мужа на севере острова, а клич раздался на юге. Весело прокатился между скал. — Эй, сони! Привет из подземного мира! Давно гостинцев-оплеух не получали? Черноволосый Гигант обернулся на клич, перетек в боевую позу. Ног у него не было — ниже пояса шло черное змеиное тулово. Пальцы сжали страшное, старое, истертое оружие. Разжались неохотно. Вокруг, потревоженные криком Ареса, уже вставали другие Гиганты. Расправляли крылья, разевали рты в зевках. — Это что это еще? Из подземного мира? А? Молодой Гигант дернул плечами. «Так, мелочишка», — пробормотал разочарованно. — Эгей! Убогие! — радостно крикнул Арес, и Афина чуть было не застонала в голос. — Что-то вы там медленно — может, пинком под зад поторопить? Саженцы матушки-Земли задвигались, загомонили. — Да мы тебя… самого пинком… пле-е-е-есень! Повскакивали на ноги, загрохотали горным обвалом навстречу одинокой фигуре, стоящей между скал. «Чего ждешь? — издевательски спросил голос отца из-за плеч, и Афина чуть было не обернулась, чтобы посмотреть — не стоит ли Аид за спиной. — Овдоветь захотела?» Обогнать лавину трудно. Афина бежала, превращаясь в вихрь, и чувствуя, зная, что проклятые Флегры вытягивают из нее силу, неслась — вперегонки с гибелью своего мужа, не слыша собственных шагов из-за топота позади. Бежала, забыв о мудрости, слыша только — иступленный стук выскакивающего из груди сердца. Успела — схватила за руку за мгновение до того, как Арес, размахнувшись, метнул копье. И тут же, под разочарованный вой позади, дернула мужа за скалы, за камни: шлем скрыл обоих, и теперь нужно было уходить, как можно тише… Уходить — пока за их спинами почему-то смыкается темнота. — Ночь, что ли? — взревели за спиной негодующе. — Нечестно, плесень! — А-а-а, подземные! Искать их надо! — Хотел драться — дерись! — Трусы! Вернись! Пинков надаем! Грохот столкновений, грохот искрошенных скал. Грохот — скрывает следы. Грохот — и каменистая почва под ногами, пальцы стиснуты ладонью Ареса, из-под отцовского шлема скользят капли пота, стекают по щекам, на лбу мешается проклятая прядь — вылезла, непокорная! Отрежу, в Тартар заброшу — хотя очень может быть, что они тут сейчас вместе с Аресом в Тартар… Всей семьей. Но погоня кричит и мечется позади — погоня отстает, только швыряет валунами вдогонку так, что долетает каменная крошка. С небес тоже слышны растерянные крики: потеряли из виду, теперь негодуют, да еще и спать хочется… — Где Кора? — С Гипносом. Уходим. Шепот — в ответ шепоту. И тишина — только легкое шуршание сыпучего пепла под ногами невидимок. Заговорили они позже. Заговорили — через час, а может, два пути к окраине Флегрейских полей: до того шли молча, под невидимостью, не размыкая рук, следя только — чтобы мокрая ладонь не выскользнула из чужих пальцев. — Дурак, — наконец выбросила сквозь зубы Афина, поперхнулась едким пеплом и закашлялась. — Сама не лучше, — огрызнулся муж. — М-мудрая, тоже. Я как увидел, что этот поднимается, вот-вот тебя учует… — Я могла бы быть уже на полпути к вам. — Ага. А головой он водил туда-сюда просто так, со сна зазевался. Скрипит под ногами пепел. Скалы ощериваются. Каждая — черным маленьким Тартаром. — Спасибо, Гипнос понял, что пора уходить: слетел, подхватил Кору… отнесет ее к нам. — А если эти увидят? — Увидеть — не догнать. У сна быстрые крылья. И все равно отвар его действовать перестал — так хоть какой прок… Паузы — длинные, тягучие, будто загустевшее оливковое масло. Воздух не хочет идти в грудь — лежит камнем. Будто в колесницу впряглась. И впрямь, колесницу бы, а то шаги Ареса звучат неровно: опять хромать начал. — Откуда тьма? Которая нас укрыла? — Думаю, от малышки Коры. Я не мастер в темные облака перекидываться. Хотя отец… учил. Значит, они с Гипносом ушли не сразу: девочка следила… Хорошо подыграла, а? Услышала про подземный мир… — Зачем ты крикнул про подземный мир? Пожатие плечами она определила на слух. — А чего б нет. От нас подозрения отвести. Пусть Гея погадает — какие подземные гости и зачем к ней шастают. Повезет — еще с Гекатой или Нюктой передерутся. Одна кровь, — вспомнила Афина сумрачно. Бьющего в спину. Пусть себе — разные матери, только… — Это было мудро. — Ну, надо ж мне было хоть чего-то нахвататься. Не только — на мечах… Путь кажется бесконечным. Минуты застыли — не хотят бежать, воздух колышется вязким, колдовским варевом. Ничего, Арес же шел. Еще и раненый, еще и Кору нес. Ничего. Путь вдвоем — легче. — Что там с той травой? — Разобрались. То есть, Кора разбиралась, я все больше смотрел — где там ты. Заставила увять, а после вырастила похожее — но не то. Думаю, не разберутся. Только вот они ведь выпили отвар, да? Из той травы, которая дает неуязвимость от бессмертных? — Выпили. — А эта травка была иной. Давала неуязвимость от смертных. Понимаешь? Так что смертный, может, и смог бы их одолеть, только где ты возьмешь такого смертного? Невидимый голос, который Афина так часто слышала, засмеялся за плечами. Предложил: а давай кого-нибудь из сыновей Зевса в герои возьмем. Вон у него, много сыновей, можно даже всех собрать — вдруг на что-то сгодятся? — У них отец — Тартар, — прошептала Афина в ответ. То ли Аресу, то ли отцу, голос которого слышала. — Гея хочет с их помощью освободить сыновей. — Скверно, — сказал Кронид и чихнул. — Там есть двенадцать… оружие против каждого из нас. Тебя. Меня. Зевса. И есть один. Который может открыть Тартар. Который… Арес сжал ладонь, прося помолчать. Понял, мол. Догадался — против кого оружие этот, который один. Который не будет участвовать в битве и шагнет прямо с Флегр — открывая врата Тартара. Который неуязвим — ибо не может быть уязвим тот, чьи пальцы сжимают гладкий, вытертый металл лука Урана. Муж молчал долго — час, два, три. Только поглаживал ее ладонь пальцами, будто рукоять меча ласкал. Заговорил уже когда они достигли окраины Флегр — и сделали шаг по-божественному, изламывая мир вокруг себя. И упали в вечерние тени, в душистые травы у своего дома.  — Значит, — сказал тогда муж, тяжело дыша, — значит, здесь нужен тот, кто мог бы принести им смерть. А потом уже — наше дело. Смертный… герой. Афина глядела в поблескивающее звездами небо. Звезды мигали, суетились — видно, строили созвездие героя. Самой фигуры не было видно — проступала только сложенная из звезд тетива. — Нет, — заговорила Мудрая со странной уверенностью. — Не смертный герой. Смертный лучник.