Иуды молитвы

На часах без семнадцати четыре утра. За окном непроглядная чернота, а, может, у Эн просто потемнело в глазах − понять она не может не в силах. Старый системный блок гудит погромче лая собак, доносившегося с улицы, но Эн не слышит ни того и ни другого. Эн не спит сутки, должно быть, третьи или четвёртые: глаза её красные-красные с сеточкой лопнувших капилляров, лицо бледнее, чем у мертвеца, а синяки под глазами уже ненастоящими кажутся, нарисованными − настолько большие они и фиолетово-серые. — Ты точно в порядке? Голос из наушников раздаётся звонкий, яркий, живой, − у Эн такого никогда не будет, хоть руку отсекай (да хоть две!). Девчушка с ответом-то не спешит, будто думает, а на деле глаза её бегают вверх-вниз да влево-вправо, беспорядочно рыщут по карманам халата руки, так ничего и не находя, ноги отбивают имперский марш − Эн даже сигареты изо рта не вынимает, нужды в этом не видя совсем. Перекатывает тонкий свёрток табака какой-то известной марки в уголок рта, зажимает фильтр губами и медленно выдыхает сквозь стиснутые зубы. Что есть порядок? Что есть быть в грёбаном порядке?

в порядке ли любить тебя, дорогая, больше своей сраной жизни, скажи

Эн знает, что Ди не видит её − у Эн просто-напросто нет веб-камеры. Но Эн видит Ди; видит красивого, ухоженного ангела с каштановыми волосами, идеальной фигурой и целью в жизни, которой он обязательно добьётся. Эн есть безмерный комок зависти и грусти по человеку в сотнях милях, измеряемых безнадёгой. Эн − бесхребетный житель дна Марианской впадины, вынужденный поедать сам себя из-за слабости и нерешительности убить кого-либо в общем. Эн − мутные цветущие воды лесного болота, в котором рыба сдохла вся, всплыла кверху брюхом с навыкат глазами, созывая всё больше и больше помойных мух. Эн есть ничтожество, поглощенное своими страхами, глубоко зарытое со своими же мечтами и надеждами, сожжённое заживо и оставленное на съедение белым воронам. Эн − чёрная ворона; грязная, почти серая, клюющая собственную лапу и выбравшая смерть ещё тысячу миль назад. Эн тушит бычок себе об руку и бросает на пол − к сотне таких же сгоревших до фильтра. — Конечно, Ди, как всегда. В глазах слёзы стоят − Эн ненавидит лгать Ди больше, чем самой себе, но выхода другого найти не может: у Ди любимый человек за стеной спит, у Ди жизнь счастливая, сама она любима, дом её на другом конце страны, университет закончен уже, а под сердцем − жизнь новая, долгожданная такая. Эн никогда не призналась бы − не посмела бы просто, − что нуждается в Ди, что любит её, что сердцу спокойно лишь с ней, что дом там, где она. Ди она заменяет сигаретами, любовь к ней − хересом, а сердце накачивает энергетиками − лишь бы билось от звонка до звонка. Электричество вырубает: монитор гаснет, гудение прекращается, а собаки за окном лаять продолжают всё столь же громко. У Эн рыдания прорываются, руки трясутся, глаза куда-то в потолок безжизненно глядят, а ноги сводит судорогой, как и живот, и сердце, и лёгкие, − как и всю Эн. За окном чернота, в рассудке Эн − мрак, да и только; девчушка голову запрокидывает и − совсем обессилившая − хрипит. Эн − ворона, что обливается кровавыми слезами и клюёт себя, клюёт, клюёт… На часах без семнадцати пять. Для Эн родной дом всё также не мил: Ди покинула его некоторую безнадёгу назад.