Бросок змеи

Интересно, как много людей испытывали в такой момент схожие с ним чувства опустошённости и выбешивающего бессилия? Как много представителей человечества готовы были сейчас крушить стены, чтобы хоть немного успокоиться, чтобы найти выход? Нет. Выход из этого дерьма Кержаков точно не найдёт, да и лучше было положить болт на страдания других. Насрать. Сейчас Саша изволил упиваться собственным раздражением в душе, бесился от злобы и обиды, закручивая это в микс под зонтиком из отчаянья. Ах, да. Добавить бы ещё какой-нибудь ебучий кружок из вечного вопроса «кто виноват?». Вечный спутник его — вопрос «что делать?» — был выкинут за ненадобностью, потому что ответ был дан давно: страдать. Продолжать колоться, но жрать кактус. Кержаков этим и занимался, старательно продавливая своим боком ни в чём не повинный матрас, который, казалось, мог в любой момент вспыхнуть во всепожирающем пламени, которое бы поглотило и Кержа, и того мудака, который спокойно сопел на другой стороне, вызывая в Саше желание немедленного и беспощадного убийства. Или не сопел он там? Считал баранов, пытаясь уснуть после отстранённо-вежливого прощания и последующего за этим такого же вежливого секса? Как пожилая пара, честное слово, где один из супругов решил удрать к любовнику. Или любовнице. Только в качестве любовницы — другая команда. Но вернёмся к нашим баранам. Почему-то Кержаков ясно видел, что эти рогатые куски ярости в голове Широкова были эдакими клонами его самого. И каждому из баранов Рома давал болезненный пинок под зад, а барашки летели, летели, летели с обрыва, жалобно блея. Кержаков накрутил себя до того, что обозлился на Рому ещё больше из-за несуществующих баранов, которых сам бы хорошенько отпинал. От души и со вкусом. А потом бы отпинал Рому, под восторженное блеяние отпизженных животных, которые бы наверняка кричали «Саша Кержаков, ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла». Мозг рисовал умопомрачительную в своей ереси картинку распростёртого Широкова, но всё моментально стёрлось, как только Керж представил искреннее недоумение на лице Романа от того, что над ним посмели так издеваться. Недоумение и простой вопрос «Зачем, Саш?». Действительно, зачем опять вернулся к этому? Закрыв глаза, Саша снова вернулся к точке отсчёта. Это «зачем?» пару часов назад на вопрос о том, стал бы Рома настаивать на продолжении контракта, послужило сдетонировавшим зарядом в цепочке молчаливых взрывов, которые обрушились на Кержа. Не кусай руку, которая тебя кормит. Не тревожь Широкова, который рядом с тобой. Один из постулатов в их запутанных в своей простоте отношений. Нет же ничего сложного в том, что Рома чудит, а Саша эти чудеса разгребает. — Зачем, Саш? Шутка, вылившаяся в два слова — «ради меня» — выбесила Широкова, который в своей непередаваемо-скотской манере поджал губы, уходя в спальню, не удостоив Кержакова ни единым словом. А зачем? И так сойдёт! Сам же Кержаков от такого охуел и выхуел без возможности восстановления психики, последовав за Ромой с целью разобраться в очередной увлекательной задачке «Угадай, что ты сделал опять не так». Нападающий был уже почти профессионалом в деле решения этих мозгодробительных задачек, но эта заставила его усомниться в своем профессионализме. Но все хитропридуманные слова застряли в горле, как пойманный мяч в лапах вратаря, а в мозгу перекатывалось от одной стенки черепа к другой лишь одно «чё?». Роман-чтоб-его-Широков будто специально ждал появления Кержакова с отповедью, поэтому решил, что лучшая защита — это нападение. Причём нападение подлое. Не спеша, даже как-то буднично, Широков начал расстёгивать рубашку под обалдевший от такого поворота взгляд Кержа. — Рома, какого… А что Рома? Рома расстёгивал вторую пуговицу. Это важнее. — Какого хрена ты… Третья и четвёртая присоединились к коллегам по пуговичному цеху. — …Творишь? Оставшиеся пуговицы расстегнулись уже под кержаковское бульканье, перемежающееся невнятным «тык-пык». Рома и раньше уходил от разговоров, которые считал неинтересными, но таким способом ещё ни разу. Прогресс? Или просто звёзды так сложились, а неведомая скандальная структура в его непонятной голове шепнула «а попробуй!»? Широков даже бровью не повёл, словно не видел в происходящем ничего, что требовало объяснений, когда Кержаков сделал шаг вперёд, поднимая руку, пытаясь остановить Рому, как тогда с «Волгой». Дурак. Он тогда не остановил этого сумасшедшего, сейчас-то почему смог бы? Явно не прокачал навык по остановке этого урагана. Широков едва заметно отрицательно помотал головой, не обратив внимания, как улетела рубашка в кресло. Если его Кержаков не заботил в данный момент особо, то уж рубашка и подавно. За него это сделал нападающий, будто надеялся найти ответы у неаккуратно упавшей одежды. Рубашка вероломно молчала, за это Саша мысленно поклялся выбросить её втихаря к чертям собачьим. Пока Керж тупил, глядя на неё, Рома избавился от остальной одежды, подпнув её к стене и теперь смотрел на него, как учитель на самого тупого ученика, который не мог ответить, сколько будет 2×2. Керж ответ знал. Дважды два будет человек-пиздец Роман Широков. По итогу всё равно четыре. — Ну? — Чего «ну»? — Раздевайся. Ложись. — Чего?.. — Ты опять тупишь. Сказал отрывисто, чуть ли не лающе, как пожизненный приговор огласил, который не обжаловать, не смягчить, иначе расстрел из беспощадных глаз. И самое дебильное, Саша не понимал, какого чёрта он подчинился. Неужели за это время он превратился в мазохиста? Неужели это Рома его так под себя подстроил? Или он сам себя выдрючил до подобного? Как загипнотизированный кролик перед удавом. Хотя Широков не удав, он гадюка. Гадюка, которая выжидающе смотрит на него, готовя порцию яда, специального выработанного для него. Избранный. Нео, блядь. В противовес Роме Керж всю свою одежду складывал аккуратной стопочкой. Пай-мальчик. Сложил и сделал шаг к этой ядовитой змее, принявший облик человека. Руссо футболисто, облико аморале. Кержаков понимал, что это у него уже ум за разум заходит от неведомой ебанины, опять напавшей на Широкова, но что-либо спрашивать сейчас смелости не хватает. В лучшем случае психанёт, в худшем — оборвёт всё так, что раны придётся зализывать долго. Побыть трусом не так уж плохо, когда на кону собственное спокойствие. Историю пишут победители, но если обе стороны — проигравшие? Кто скажет, что кто-то струсил? Смелостью был бы ещё уход отсюда, из змеиного логова, но Кержаков сделал вместо этого ещё один шаг на встречу к протянутой уже Широковым руке. Падать в пропасть — так со всего размаха. Чтобы все чувства оставить там. Внизу. А после… А вот «после» плавно перетекло в тоскливое «теперь». Саша лежал на боку и мучительно пытался представить, что Широков в эти секунды чувствует что-то схожее с его ощущениями. Ментальная связь? Ну должна же она быть у таких уродов, у него и у Ромы. Да куда уж там. У них всегда должен страдать кто-то один, и эту роль благородно-мученически взял на себя Кержаков. Жанна, блядь, дʼАрк. Кингисеппская Дева. Страдать у Кержа получалось куда лучше, а вот у Ромы — заставлять страдать. Рома был бы не против такого расклада. Ещё бы и больше поводов для этого предоставил. Щедрый же! Он и без душевных метаний был сложной личностью, комком противоречий. Саше хотелось закричать, докричаться до него. Хотелось, чтобы крик насквозь прошил этого ненормального, чтобы он растёкся по простыне, затыкая уши. Хотелось выбить из Ромы эти эмоции, такие же, как у него самого. Но крик заглох где-то внутри, не находя силы и энергии, чтобы вырваться из тела. Может, Ромка просто вампир энергетический? Упырь сраный. Желание проораться окончательно пропало от уверенности, что его эмоции, его крик этаким эхом-бумерангом долбанут по нему же, отскочив от Широкова, как от звуконепроницаемоего барьера. Всегда надо быть осторожным, никакого расслабления, даже железобетонные аргументы Рома всегда может обратить против тебя. Потому что может. Кержаков подавил истеричный смешок, когда в голове нарисовалась дебильная картина: вот он легко пинает Широкова для проверки «не сдох ли он там в своём царском молчании», и тут же Широков в холодной ярости начинает душить его, приговаривая, что таких дебилов, которые не могут понять, что пошло не так, нужно сбрасывать с высокой скалы, как в древней Спарте. Интересно, скольких бы Широков, будь у него такая возможность, скинул вниз, флегматично наблюдая за полётом жертвы? Список получился бы внушительным. Больше бы был только список из тех, кто сам хотел отправить Рому в долгий полёт с жесточайшим приземлением. И Саша не сомневался, улетая вниз, Широков бы умудрялся выглядеть победителем. Увлёкшись рисованием подобной чуши, Кержаков не сразу заметил, как начал тянуть одеяло на себя, стаскивая его с Ромы, который всё так же мирно лежал на своей половине, притаившись в ожидании пиздеца, не обременяя себя желанием объясниться. Мысленно плюнув и мстительно улыбнувшись, Саша уже осознанно дёрнул одеяло на себя, вполне ожидая, что оно полностью окажется у него. Вместо одного результата вышел другой. Рома, словно каким-то чутьём, радаром уловил намерение одноклубника и вовремя ухватился за несчастное одеяло, не давая Кержу насладиться маленькой пакостью. «Всё, — пронеслось в голове у Кержакова, — сейчас я повернусь и удушу его этим же одеялом». Но, если перефразировать одно известное изречение, Кержаков предполагает, а Широков располагает. Повернувшись на другой бок, Сашка был вынужден наблюдать, как Широков, всё еще отвернувшись от него, сначала сгибается, словно от дикой боли, обхватывая себя за плечо. Пальцы впивались в мышцы, оставляя краснеющие отметины. Кержакова передёрнуло, словно это ему сейчас причинтл боль, словно это на нём остались следы. Вот-вот кажется, что Широков сейчас закричит, исполняя то, что не смог сделать Керж. Саша и жаждал услышать этот крик, и боялся его. Он снова потянул руку, но Рома резко перевернулся на спину, приоткрыв рот в шумном вдохе, тут же прикрыв глаза ладонью. Секунда, другая — и Рома убирал ладонь. Какие эмоции скрывались за ней, что он прятал в глазах, Кержакову приходитлось лишь догадываться. Широков перевёл вопросительный взгляд на Кержа, а брови чуть изогнулись, немного жалобно. О, нет, на это он не попадётся. — Саш… Ты себя от меня забрал. Одеяло-то хоть оставь. А вот на это попался. Саша чуть не подпрыгнул, усаживаясь на колени и начиная орать, задыхаясь, торопясь высказать Роме всё, что накипело. Припомнил все косяки, всё пренебрежение, всю выносящую мозг отчуждённость. Кержаков чётко выговаривал, что сомневается вообще в наличии человечности и совести у Широкова, что ебал он такое отношение, когда ходишь по краю, балансируя над бездной имени Романа. Дошло до абсурдных обвинений в экспериментах учёных, которые в своих лабораториях вывели вот такого Широкова. Рома слушал это всё, жадно впитывая, смотря во все глаза, и это одуряло, заставляло Сашку вываливать все обиды. Он просто не мог остановиться, наконец-то видя, как это проняло Широкова, как всегда пронимало. Теперь энергетическим вампиром был сам Керж. Это нихуя не нравилось, не так просто было заткнуться, когда Рома выдаёт такую реакцию, когда наконец-то увидел, что эмоции не в глубине засели, а вот подрагиванием ресниц, трясущимися пальцами, загнанным взглядом выходят наружу. Кержаков осознавал, что несёт лютую хрень, но завершил свой монолог ещё более хреново: — Одеяло, блядь, у него забрали, ёб твою мать! Да ты! Да меня! Кто, твоё зачем! Затрахал мозги трахать! Да я тебя… — Да что ты, что? — тихий вопрос и умоляющий, но всё равно упрямый взгляд. — Что, Саш? Керж закрыл рот и откинул одеяло, чтобы заменить его подушкой. Он мог поклясться, что еще немного — и задушил бы это ходячее бедствие. А потом бы безутешно рыдал над трупом.  — Из тебя Отелло так себе, да и я не Дездемона. Души, если легче будет. От тебя хоть такой исход. И смотрел на него этот дважды два, в глазах нехарактерное понимание, а мышцы лица дёрнулись, словно Широков не позволил себе потерять контроль. Смотрел так, что Керж с тихим хрипом бросил подушку над головой Ромы. Его начала бить нервная дрожь, как припадочного. Широков переполз к нему, усаживаясь рядом, загнув ноги в позе лотоса. Тишина после крика резанула по ушам, а смягчившееся наконец лицо Ромы вызывало желание позорно разрыдаться. Широков подтащил к себе одеяло и накинул его на них обоих. Кержа как отрубило от такого, словно Ромка поставил заслонку между ним и теми эмоциями, что он выплеснул. Непонятно, сколько времени они, два взрослых барана, так сидели, поддерживая друг друга. Наконец Рома тихо выдохнул, и Кержаков решился задать вопрос: — В чём я опять провинился? Широков мотает головой. — Нет. Не ты. Я. Не успел Саша даже удивлённо вытаращить глаза, как Рома продолжил: — Ты опять не попал. Как обычно. — Ты опять пытаешься перевести стрелки. Как обычно. — Выходит, мы не меняемся? — Дерьмо, знаешь ли, не становится золотом. — А нахуя я тебе золотой? — Если бы ты был ещё золотым, то мир бы сколлапсировал от твоей невыносимости. — Преувеличиваешь. — А ты всегда преуменьшаешь. В ответ молчание и тихое шуршание одеяла, по которому как змея — опять! — ползла рука Широкова. Змеи опасны, один бросок — и ты счастливо пускаешь пузыри, отправляясь к праотцам, если тебе не помогут. Рома такой же: вовремя не ушёл, не защитился — получи болезненный укус. И сейчас Кержаков смотрел, напряжённо наблюдал, заключая пари с собственным «я». Если ромина рука остановится, если Широков уберёт её, то он — как бы глупо это не звучало — даже не будет пытаться что-то исправить, что-то сохранить. Он просто примет противоядие, убережётся от этой выгрызающей душу ядовитой заразы. Попытается. Если же Рома завершит начатое, доведёт бросок до логичного конца… У Саши расширились зрачки, когда увидел замершую руку и подрагивающие пальцы, которые явили поразительное сочетание с его чуть не остановившим свой дурном ритм сердцем. Это ответ? Никакого яда, мы за ЗОЖ без главного токсина — Романа Широкова? Но Керж не успел смириться. Рома и тут оставил последнее слово за собой: он резко, словно боясь опоздать, боясь, что жертва избежит своей участи, ухватил кержаковскую руку, сжав запястье так, чтобы желания не возникло даже освободиться. Кержаков зажмурился и с присвистом выдохнул, буквально ощутив, как невидимые клыки впились в кожу, и побежала, побежала к сердцу по венам отравленная кровь. Мгновения наложились друг на друга, как ноты в симфонии, в заключительное рондо из страха и надежды, труб и скрипок, под ускоряющийся грохот барабанов, отбивавших ритм сердца, который глушил все доводы разума. Кажется, прошла вечность, и вся эта канонада завершилась после слов Широкова: — Видишь, мы компенсируем друг друга. Вот это, Керж, и называется гармонией. А я был просто не прав. Иногда такое бывает. Изорванный в клочья разум успокоился, не в силах что-то противопоставить этой интоксикации. Видимо, не было противоядия от сидящего рядом человека. — Рома, это скорее хаос, нежели гармония. — Ммм. Не буди лихо, пока оно тихо, Саш. И Саша не стал будить, не пожелав испортить это странное умиротворение, а Рома словно понял и не дал волю своей внутренней ехидне. Странная хаотичная гармония. И жить с ней трудно, и без неё — загибаешься. В конце концов, один умник говорил, что всё есть яд. И этот яд сейчас тёплыми губами поставил точку в сегодняшнем мракобесии, оставив след на руке как печать мира.